Текст книги "Необъективность"

4. Их город

(Взгляд и иное. Про перспективу и ретроспективу.)

Взгляд и иное Я просто взгляд с угла крыши – должен смотреть вниз на двор. Я взгляд всегда чёрно-белый и подслеповатый из-за слегка сероватого снега, вечно идущего в моём пространстве. Я знаю, что у других этот снег не идёт, у них лишь вечная ясность. Я утонул в этом мире, в его проявленьи. Внизу блестит ещё чёрный асфальт. Я хоть не вижу, но знаю – что и вверху чернота в струях сухой снежной пыли, но мне не холодно, всё здесь – картинки. Мой угол зрения градусов тридцать, это меня утомляет, но нету смысла менять направление. Я ещё знанье того, что я вижу – память-сравненье и разум, но я почти равнодушен. Неинтересно быть только лишь взглядом, а интереснее думать, глядя ещё и в себя, чтоб до конца проживать элементы эмоций. Можно ещё смотреть в пятна, чьи спичко-ножки шагают, и уходить вместе с ними. Вот кто-то вышел из двери подъезда.

…Чёрный Ковбой, или проще – ЧК, вышел за двери салуна и посмотрел мрачным взглядом. Рука привычно пошла к револьверу, но остановилась – что он забыл – он не помнил. Сонный Носатый здесь размыл ЧК, но сзади хлопнула дверь – он даже съёжился, тогда ЧК возвратился. Нужно дотронуться пальцем до шляпы – ЧК пошёл вдоль газона. Агент был просто агентом – немного сгорбившись в сером плаще, он лишь скользил мимо дома – этот сканировал взглядом пространство. Он не знал зачем и не знал себя – и нет лица, и нет кожи, лишь силуэт в этом мире. Вдруг сверху слабо блеснуло, и он присмотрелся – там была камера для наблюденья. И часть из полупрозрачного зрения он в себя тоже здесь принял. Теперь он понял – зачем-то нужно себя донести, чтоб принимать в телефоне призраков многих чужих ситуаций.

Возле подъезда машина мигала огнями – то вопиёт, то бесовски мяучит, чтобы не дать здесь теням стать злобным действием мрака, видимо её вспугнули касаньем. Вот вдалеке силуэт, на лице полумаска из полусвета мобильника в бледном экране, скоро он весь станет лишь отражением. Он, наконец, огляделся – существованье навязчиво плотно, стала уже проступать и синюшность рассвета, сыро, и ноги замерзли. Гулкою аркой он прошёл под домом. Рядом толпа – остановка. Кругом одни усреднённые лица – светлые пятна с глазами. Странных мир создал существ, все – лишь движения в слое. Они пришли из своих небогатых квартир, из своих трудностей, чтоб ехать к новым. Может быть, каждый отдельно и есть человек, но вместе – племя чужое. Полуболезненно он улыбнулся, а, впрочем, здесь можно всё, так как всё поймут иначе. Рысью, суча восьминожками из ребордовых колёс, пришёл, скача и стуча, слишком красный трамвай, и все попёрли на зев освещённой двери, внутрь – в чьи-то спины, затылки. Сыплясь, снежинки ему щекотали нос, скулы. Полгода здесь полузимье или уж совсем зима, шесть часов в сутки – один полусвет, а потом стадии ночи. Небо набрякшее, как будто взгляд алкоголика сверху. Переходя через мост, он опять улыбнулся – холодно уточкам в страшной воде на Обводном канале, в прошлом году он им туда бросил шапку. От фонарей кисти рук его тени были как кончики крыльев сутулых пингвинов.

Радостно на голубых освещённых билбордах, они – весеннее утро во мраке. Бред социального мира. Все здесь как будто стремятся к комфорту, но выбирают свою полунищесть. Хотя действительных выборов здесь не бывает. Либерализм, то есть волчий закон, где «агнцы» сами волков выбирают. Если взглянуть на историю, то она список обманов. Если б когда-нибудь все они были нормальны, при любом строе здесь было б неплохо. Хочется только держаться подальше. Гладко-лобастыми тварями мчатся машины, а люди в них превратились в смотрящих. Все кругом чьи-то машины; в автомобиле сидит человек, в нём – его глупость, программы. Если так было задумано – сюрреалистом. Если стандарт их безумен, то трезвый взгляд здесь становится сюром.

Как всегда сбегаю, как падаю, по эскалатору вниз. Сто к одному из них справа, стоят – им ждать не трудно, да и они не особо стремятся к их целям. Или их взгляд оловянно не верит, или внутри него кружит, чтоб превратить в них самих же. Скользит и катится вниз эскалатор, и убегают назад, и в меня, отблески белых светильников на сероватом «люмине», на чёрном поручне-ленте. После последней ступени идут – потоки прямо-навстречу, каждый из них в своём праве – пройти сквозь них всегда сложно.

Перемежаясь со стонущим звоном, идут объявления – математическим матом через матюгальник. «Самостоятельно не обследуйте обнаруженные …длинномерные предметы». И, наконец, всё, размазавшись, стихло, я смог расслышать возникшее чувство. Там наверху нет дороги в естественном смысле, множество снова – ничто, и здесь нет тоже. Но всё же, кажется – тень «в шушуне» где-то ходит по рельсам, ищет хоть здесь отпечаток. И впереди два канала тоннелей – как бы глаза наизнанку, но почему ещё сзади…, где-то они разветвляются и упираются в стены, снова идут через вспышки сознаний. Станция, прямоугольность, влево и вверх – а ей так лучше, это давление форм – торжество идиота. Свет мутно-рыж. Пыль, смутность зрения создали мир удивительно честный. Мрамор колонн был красивым – кость бывших жизней любила, но превращается в сальность, и, как бы, в смысл отторжений.

Обыденность, она – как сон. Они смирились – не видят. Она – колонны и воздух, её пространство устроено так, чтоб было больно настолько, что сама боль притупится. Всё предыдущее – цепь из начал, без завершенья является всеми. Если всмотреться, то тусклость вцепляется в глаз всем её множеством точек. И остаётся скользить по поверхностям, не прикасаясь. Даже сюда просочилась идея объёма, но здесь она превратилась в болезнь. Здесь даже гулкость глухая. А вся способность объёма вбирать не имеет здесь смысла. Что получается, это так странно – те, кто живут, до конца удивились. И, окончательно, сюда добавили чуть веселящего газу. Передвижение здесь ничего не меняет, если идти – только «между». Всё занимается только своим бытиём и не решает реальных вопросов. Всё неустойчиво, тает, я – взгляд слепого на их совокупность. Их очень много. Так как всё множество их запредельно для лично-связного знания, всё растворила в себе анонимность. Имя, как код их истории и ожиданий, для настоящего здесь неизвестно. За анонимностью следом идёт безъязыкость. Всё здесь как будто конкретно, у всех вещей есть граница, они тебе улыбаются, рады – вдруг ты придашь им их смысл – они поглотят его тогда вместе с тобою. Но я во времени-тени. Главное – это пройти через пятна – есть ощущенье, что стоит пытаться, что можно выйти куда-то, как из метро, на поверхность явлений.

Но всюду лица чужих серых жизней с тихим страданьем собаки, поевшей картошки. За полосами испачканных мазутом рельс на очень длинной стене ближе к горлу тоннеля плакат-реклама – «Поликлиника с человеческим лицом – гинекология», фотография – загоревшие и белозубые задницы-лица. Я не могу, нашли место, ну сколько всё это можно. Словно вселенная, из черноты накатил «паровоз», вот кто-то вышел, орда ломанулась в вагоны, и меня вдруг закружило и зашвырнуло кому-то на ногу. Мир меня перемещает. Здесь духота, теплота чьих-то тел, и непонятно куда деть лицо, чтоб не задеть им покрашенных хною волос. На остановках волны давленья от двери меня загоняли всё глубже, но становились слабее. И даже кто-то читает: парень – паскудный журнальчик, женщина – женский роман, я посмотрел – наклонился. Вон там мужчина с газетой кроссвордов – ребусы мира в картинках, сам мир – изданье получше. Вагон качало, как в танце «дурной паровоз», уши закладывало и раскладывало, опять остановка. Совсем прижали к стеклу. Как у них выглядит место в душе для других…, а у меня оно выглядит этим вагоном.

Я – бормотанье в реальном у этой замкнутой двери вагона. Раньше я видел себя небольшим, не судил, и мир казался огромным, теперь, как минимум, мы с ним на равных. Как будто вспучилось чувство – невмоготу всё вот это. Я опускаю лицо в него, как будто в воду, стал как пятно внутри капли – низ её весь оплетён, чёрными стеблями, почти по пояс. Прежде внутри меня было пространство, теперь – нехитрый объёмчик, причём заполненный тусклою грязью. Вокруг меня – звон у края, а всё что дальше – картинки. Всё, что я вижу, неясно, как шевеленье за гранью, но жёстко знает свой принцип.

Когда они рассосались, можно пойти даже сесть, долго ища, где действительно можно – то сидит полная женщина с сумкой у бока, или такой вот абрек, вдоволь раскинувший ноги, или смотрящие с лёгким прищуром. Пусть даже тел стало меньше, но, всё равно, слишком много вокруг их очень плотных явлений, что постоянно приходится видеть. Я становлюсь сам таким, принимая.

Есть те, кто посовершенней – эти как яйца из камня. Они обычно бывают двух типов: первый – «культурный» и второй – не очень. И причём первый страшнее – у них внутри тот же бред, только чистый, и, потому побеждающий больше. Всех их вскормили резиновой соской. Директор школы сказал на прощанье, ему наверное так показалось, что я могу «зазнаваться» – «Ты только знай, лет через десять все будут такими» – лет через двадцать смотрю, без тонких частностей, стали …похожи – в части культурки, одежды; только «такими» не стали, им – даже простой вопрос «почему» это заумь, так же живут, как и жили. Как будто бы отступая назад, я от всего отстраняюсь.

Но так ещё некомфортней – вокруг остались их биоскульптуры. Они физически плотны, но не живут в настоящем. Все они чем-то похожи хоть на кого-то из виденных раньше. Вокруг совсем небольшой уникальности чувства на их лице вся их история личных событий с тем, что её сотворило. Как не сменить планы смерти, не изменить план их жизни. Едут в своё добровольное рабство, потом обратно – где дом, телевизор, и нагревать под собой своё место. Они не знают мать-тьму, они не верят и в свет. Армия сопротивленья-захвата – это они затвердели в ответ на кромешную подлость и сами стали такими. Было бы целое – было б стоглазо, остановиться бы им, оглянуться, но в глубине лица слепы. А если «быть» это так, как «они», то я тогда не вполне бытие, и, значит, кто-то из нас привиденье.

Я не могу с ними быть сопряжён – как каплю масла с водой, меня нельзя смешать, а удалять – сложновато. Все они едут куда-то и проживают своё, фоново осознавая реальность, а я же – фоново еду-живу, перпендикулярно к тому я врастаю куда-то. И я, вмерзая в них, вязну, и прорываюсь, чтоб, продвигаясь в таком измереньи, найти-построить иное.

Закрыл глаза и увидел – там белый клоун ломался на сцене, я даже понял, что начал дремать, и хорошо – пусть появится лёгкость. Рациональность, как будто моргание, вдруг и опять поменяла картинку – как на экране в придурошном жёлтом объёме двое напротив друг друга: Чей-то мобильник на станции вдруг заиграл, и глаза сами открылись. Теперь напротив меня была женщина с мордочкой от Нефертити. Вновь мигнул свет, здесь уже мне выходить, и на меня нажимают. Что-то во мне ещё тихо жило, я не подглядывал и не мешал, просто остался стоять на платформе, засунув руки в карманы. Но только лёгкая паника – я вдруг поплыл вместе с полом, так незаметно пошёл рядом поезд. Кто-то тянул его пыльные окна, чтобы заткнуть ими глотку тоннеля – за ними месиво слипшихся тел, полуспрессованых лиц – словно пощёчины, окна и свет, ускорялись.

Даже меня увлекало, но я устоял, как я сюда и пришёл, так уйду, и меня в этом не будет – найду другие отсчёты. Ну а они, всё такие, будут здесь ехать веками. Здесь ничего не даёт мне надежды, есть только та, что всегда за спиной, перед чем дурь отступает. Ну посчитал-посмотрел, за пределом сознанья-меня, даже в такой капле взгляда без смысла — «не потеряв своей логики, выйти из логик явлений».

Я простучался ногами по камню. Все на работу, толпа успешила, поверх последних, как выход, виден ползущий наверх эскалатор. Только и там, наверху, всё «подземно» – там опять будут дворы, углы крыш – всё внедрено в этот город-реальность. Ступень эскалатора слабо дрожит подо мной, а зев тоннеля сползает за спину. Так много лет в этом роде. Скоро широкий контакт сократится до одного-двух общений зараз, чтобы под вечер опять разрастись и уже к ночи исчезнуть. Почти абсурд, он у них и внутри – метро и мир с серым небом. Может само оно так захотело, или же кто-то придумал, но вот такая реальность – фуфло, не реальность; а если всё же реальность – чужая.

Про перспективу и ретроспективу В городе тихо. Прямоугольный сарай на колёсах – четыре чёрных и круглых баллона одновременно подпрыгнут на кочке. Нас обогнал большой джип – как будто сверху на нём пулемёт, и он почти побеждает. По тротуару шагают фигуры, все механически движут – телом, руками, ногами. Они снаружи глядят сквозь стекло, взгляд может быть оловянным, режущим, давящим – разным, но, всё равно, им плохо видно даже сидящих у окон.

Серые стены и серые стёкла тихо твердят – «всё едино». Не различается всё – безразлично. Чтобы подумать о том, что же именно думать, нужно сначала иметь установку. Взгляд, будто озеро, серый, и я такой же. И ухо слышит кругом белый шум, его совсем небольшие частицы и пустоту между ними. Нет поводов для удивлений, и, значит, нет для надежды. Здесь уже не закричишь – нету смысла. Душа пустая, как пропасть. Мой мир во мне развалился. И лишь одно помогает – непобедимая сила терпенья. Все будто копии от одного – все, как один, здесь чужие. Будто бесцветное мясо – гемоглобину, наверное, мало, причём вморожены, в то, что они надышали, и нет вокруг кислорода – бескислородные глюки. Невыносимая скука, хоть всё вполне фантастично.

Не люблю лица – чужие, своё, в каждом лице своя крепость – беда, обман или жёсткость. Каждый из них непреложен в его особом сознаньи. Пока на них не надавишь, они ни что не изменят. Все давно плотно живут этим миром, но до сих его будто не видят. Все отгорожены, и слава богу, ведь, если с ними сейчас пообщаться, как от ожога крапивой – будешь потом недоволен. Каждый король в его сказке. У них для себя не банален поток их чувств, но это просто иная банальность. Оптоволоконный у них тип сознания – при очень узконаправленном свете, при попаданьи в их линии жизни, видно вдруг полумультяшную яркость. Конец пучка, когда моменты их жизни – скопище шмелей-циклопов, все на тебя с одним глазом. Но, стоит чуть отстраниться, всё глухо – формы в дешёвых, как ватники, куртках.

Объединенье их странно. И объяснение «демоном» вполне подходит – как будто, вправду, невидимый «очень большой» здесь овладел почти каждым сознаньем. И его способ въедаться в мозги – быть органичным со средним. Хоть есть всегда варианты, но своя дурость роднее, так как здесь всё «очевидно». Лицо облеплено, горло забито множеством всех отражений от точек – каждая создана ими. Вместе они составляют картинки. Эти иллюзии даже казались мне жизнью. Мир их следов и следов рук – субследовое пространство.

Куда пропал этот день – непонятно, они порой исчезают годами. Красный, болезненно-красный свет цифр на узком лбу у трамвая и на обмене валюты, свет, убивающий зренье, но сохраняющий фотобумагу. Полупрозрачный идущий вниз холод от капель. Странное небо давлеет вверху, цвет его якобы чёрный. Всё не звучит, всё затёрто, всё в перевёрнутой чёрной реке облаков, переползающих стены проспекта. Это мой дом и бездомность. Во мне приятия к внешнему нет, и его нечего ждать, ведь впереди у меня лишь я сам, и нет взамен ничего – не умею.

…Есть, безусловно, и разные виды вниманья: в моменте дня – когда смотришь вокруг, и – когда вдруг попадаешь, как в копоть, в то, что в душе накопилась. В последний год, будто движусь по линии графика – то улетаю в какие-то ямы, выспавшись – приподнимаюсь, но общий уровень – к низу. Вокруг, как будто свисают вниз нити, но их, конечно, не схватишь. Весь мир из прошлого колом стоит в голове, в груди, в эмоциях, в чувствах. Нагроможденья событий все оказались не нужны.

Вокруг, я знаю, миры снов-сознаний. Неопределённость сходящей сюда темноты сама чего-то рождает – я смог легко допустить, что за плечами ко мне приближаются лица – с кем был знаком, все с выраженьем почти что хорошим. Я был когда-то притянут их светом. От них здесь всё и зависит – они все мне присудили молчать, ну а себе – быть незримыми глазом. Странно, ведь я всё отдал, и им идти за мной незачем больше. И спорить с ними нельзя – раньше и незачем было, ну а сейчас бесполезно – что не практично быть просто практичным, быть, например, непорядочным глупо. Я был не прав, когда что-то от них захотел, и, соответственно, они тогда от меня захотели. Нет маловажных деталей – все они потом стреляют. Всё это я видел раньше, всегда, только зачем-то не верил. Собственный взгляд мой распался, и я смотрю их глазами.

Лязгнула сзади решётка под аркой. Тут поворот, не люблю повороты. Вечная яма в асфальте.

У каждой роли есть маска. Ты в чём-то слаб, и тогда она, будто чулок мнёт твои черты лица в напряженьях, они уходят внутрь в душу. И им навстречу всплывает такое, что ты и знать-то не хочешь. И уже даже внутри для тебя не остаётся пространства. И говоришь то, что стыдно. А потом с этим приходится жить, очень стараться не помнить, и много раз снова вляпаться в это. Если уж чёрт угораздит родиться опять, я бы хотел это помнить…

Я был всегда убеждён – самое глупое, что может быть, это судить не себя в том, что с тобою случилось. Не то чтоб я поглупел, просто вижу сейчас – жалко, что верил в чужое. Ни кто об этом меня не просил, но я судил по лучшим их сторонам, не ожидя иного. Лохов здесь любят, и за фантазии нужно отдать натуральным. За всё хорошее я заплатил, но я не видел, чтоб кто-то платил за плохое. Думаешь, они на что-то никак не пойдут, так как не смогут жить с таким позором – нет, ведь живут, не страдают, но вот уже много лет мне видеть их неудобно, и дно – двойное, тройное… – им мир уже не учитель. Стоит их вспомнить, почти ото всех сразу становится тошно, от остальных – тоже гадко, но позже. Кто, кем, за что осуждён – или вот это их норма? Но безнадёжней другое – все теперь не интересны.

Полупустое пространство двора – стены здесь под цвет картона, несколько окон вверху жёлто-красны – видно свисание люстр, свет их въедается в щёки, а остальные все чёрны. Может быть там-то и есть потусторонние лица – от них волна раздраженья, и ноги вязнут в песке коридоров. Я не завидую тем, кто внутри – здесь воздух больше. Хочется даже услышать здесь низкий звук труб. Было бы правильно, если бы был под ногами провал, куда бы всё улётало, но нас таких пустота не приемлет. Пусть даже кто-то нацелит сюда большой палец, только измажет об чёрный асфальт, он ничего не придавит. Клён, словно поднял вверх руки, но сам не знает, зачем это сделал, и они там истончились. Тёмные хлопья летят позади, впереди пусто, мандражно.

Сколько раз вывернешь ты этот мир – столько получишь другую изнанку. Всё выгибается в нечто иное, только, отчасти, ты сам остаёшься.

5. Маша и Саша, колено

Маша смотрела в окно электрички. За окном мчалась назад густо-зелёная масса деревьев и разглядеть что-то там было слишком уж сложно – глаза уставали. Да и смотреть было вобщем-то не на что – она вполне представляла себе неухоженный лес с его корягами, его крапивой, кустами, а то и с хлюпаньем полуболот под ногами, и с комарами. А электричка из новых шла почти бесшумно – чистенько, светленько, но скучновато. И Маша стала смотреть на своё отраженьё на стекле рядом с собою – вполоборота лицо, полурастаявший след от него, также следящий за нею. И из-за этого снова всплыла и заслонила собой остальное её привычка держать себя под постоянным контролем, та, что и делала её собой, и дала всё в этой жизни.

Всё, кроме щёк, Маше казалось – они пухловаты, ей бы хотелось, чтоб были чуть впалы. Она почти и не видела грудь, но это было её постоянной досадой – они крупней, чем она бы хотела. Тысячелетия в прошлом это считали бы за идеал, ну а её почти злило – внутри себя она была другой, но приходилось мириться. Всё остальное, всё было нормально – лицо вполне себе правильной формы, также глаза, нос и губы; светлые волосы (хоть из-за щёк приходилось носить всегда косу, не подходили другие причёски), стройные длинные ноги (для многих на зависть), бёдра и талия, рост выше среднего – не придерёшься, пусть будет. Вкус – тоже есть, она умела одеться. И с головой хорошо – красный диплом у одной был на курсе. Она сумела по жизни ни где не забраться в дерьмо – и на душе тоже было спокойно. Она взглянула на туфли, на светлые рваные джинсы, чуть-чуть поправила белую блузку и перешла дальше – к самокопаньям. Холодноватая – да, ну а как по-другому – если ты будешь теплей, то влезут в душу, и ты залезешь в чужое – а это, бр-р-р, неприятно – не виновата она, что у других всех дурные проблемы. Глупости пахнут противно. Высокомерной она не была, доброжелательной – «через платочек». Ну такой мир, в его массе.

Но исключения всё-таки есть – на ум опять пришёл Саша, и Маша даже вздохнула (хоть вышло как-то по-бабски). Они работали вместе: он – замдиректора, она – начальник отдела. Она запомнила первую встречу около этой стеклянной гигантской их башни. В то утро, хоть небольшой, был туман, и она шла от парковки. Издалека различила фигуру мужчины на абсолютно пустой площади рядом со входом. Всё было так нереально – все три огромных предмета: асфальт и полупрозрачная башня, и бледная сырость вокруг – всё это объединялось. И только он был конкретен – стройный, в отличном костюме, высокий. Он ждал её, чтоб провести за собой внутрь стекла, и чтоб принять на работу. И, как всегда, она не обманулась – и среди всех там внутри, в этом искусно очищенном и освежённом там воздухе, среди всех пальм и всех рядов столов, также стеклянных кубов кабинетов, никеля, белых рубашек и круглых голов – там только он выделялся. Джентельмен, что не отнять, всегда спокойный, достойный. Он стал ухаживать – вежливо, тонко. Он был хорош в ресторанах (женщины его всегда замечали) – за белою скатертью с лучшими блюдами, с тонким вином – ничего лишнего, лишь безупречность. Уже пора было что-то решать, но (Маша снова вздохнула) она его не любила. Впрочем, она не любила и раньше, и начала понимать, что любить, видимо, глупость, эта болезнь пройдёт мимо – и, слава богу. Но выходить замуж уже пора и из принцесс перейти в королевы.

Саша подъехал к вокзалу и пошёл ко входу. Было немного прохладно – ещё только восемь, но всё же солнце уже пригревало. Он шёл по граниту площадки, чувствовал крепость всех мышц – он хорошо поработал вчера в фитнес-зале, не перебрал, строго в меру. Полупустая реальность – дома, машины и люди, всё вокруг неинтересно – нет ни малейшей интриги, вроде всех тех, что кипят на работе. В праздники ехать опять на рыбалку, чтобы уважить начальство – как это всё надоело, да ещё пить вместе с ними. Он глянул на часы на башне – через минуты две-три Маша выйдет. Он понимал – уже скоро, на этих днях Маша должна решить, и не сомнвался в ответе. Да и куда ей деваться, с подводной-то лодки. Толстый расхристанный чмошник бежал с рюкзаком не уступая дорогу, пришлось привстать, пропуская, и настроение стало похуже. Он даже глянул на небо, но не нашёл состраданья., а только бледные тучи. Впрочем, мужик тот напомнил отца – тот ещё был маргинал, хоть, слава богу, на свадьбе не будет. Досады стало поменьше. Подул, некстати, холодный такой, ветерок – пришлось поправить причёску. Как же идти в ателье, чтобы пошить костюм – чтоб одному, или с Машей? Он любил в общем-то шерсть, а Маша может того не одобрить – по мелочам спорить с ней не хотелось. Он безучастно смотрел на ментов, но те, заметив, слегка стушевались и отошли, оглянувшись.

Из темноты незакрытой двери вышла летящяя Маша, остановилась – красуется, в нём поднялась, небольшая, но ревность. Он дал ей время увидеть его и, помахав, пошёл навстречу. За выходные она загорела на даче, отчего стала ещё красивее. Они дошли до машины.

– Нет сядь на заднем сиденьи, на правой двери замок заедает, вечером съезжу на сервис. – Он нажал кнопку брелка и подошёл, чтоб открыть для неё слева заднюю дверцу., и чуть помедлил, любуясь, как, уже сев, она заносит в машину свои прекрасные ноги. А, сев за руль, обернувшись, сказал – Ну, заезжаем к тебе, чтоб ты переоделась, и потом сразу на службу. Как оно было на даче? – Она чего-то уже говорила, и зажурчал по-тихоньку мотор – стало спокойно, комфортно, машина плавно ускорилась, чтобы успеть под зелёный.

Смена была трудноватой – днём было много текущих работ, всю ночь аварии – я загонял две бригады, они были злы. В конце концов получилось всё даже красиво, но я поспал три-четыре часа, и теперь, выйдя на воздух, спокойно куря – ведь не покуришь в диспетчерской, даже в окно (наутро Мельников всласть отхамится) – куря, пошёл по аллейке. Там, за дорогою, будет ларёк, можно взять баночку пива – кому сейчас уже утро, а для меня вполне вечер, и, как приеду домой, будут простыни – чудно! Лицо, как маска, висело на мне – мускулы в нём уже спали. А ноги шли – мимо длинных высоких домов и шелестящих деревьев. Придомовая дорожка свернула в обширный газон и впереди упиралась в дорогу – жалко, конечно, что нет перехода – перебегу, как обычно. Остановившись за самым перебриком, как зоркий сокол, я выжидал промежуток побольше в движеньи машин – хотя их было немного, но, чтоб идти, не бежать – такой не появлялся. Ну вот – сойдёт, но только справа идущий вдоль той стороны, вижу, включил поворотник налево ко мне, тогда и я оглянулся налево – там вдалеке тоже шёл с поворотником, тоже ко мне, и я, вздохнув, полубоком и полуспиной сделал полшага обратно, при этом глядя, как оба проехали прямо. Раздался слабенький хруст, и я увидел под носом стекло, а сам лежу на капоте. Машина тихо наехала сзади и, точно сбоку – в колено. Мне стало очень неловко – ну и чего я разлёгся, и понемногу я начал сползать на асфальт, но только встать почему-то не смог – колено левой ноги вдруг ушло вправо. Пришлось опять на капот завалиться. Открылась дверца водителя, вышел высокий мужик – остановился, глядел на меня, я извинился. – Простите, я сам виноват, сейчас немного вздохну, отойду. – И постарался дышать – получилось, снова попробовал встать – нога почти распрямилась, только я, стоя, качался. Он всё стоял, и я снова сказал. – Сейчас, сейчас отойду, вы уж меня извините. – Он пошёл к дверце, но только я всё стоял нога не шла, не хотела, хоть скачи только на правой. Я как-то дёргался, не понимая – и это стало уже слишком долго. Он снова вылез из дверцы.

– Вам как-то помочь?

– Нет, нет, спасибо, простите. – Но вот пойти почему-то не мог, даже стоять было трудно. И тут меня осенило – халява, а почему не схитрить, эти десять минут до метро можно же с ними проехать. – А вообще-то…, если чуть-чуть подвезти до метро, было бы здорово, если возможно. – И он, кивнув, почему-то опять сел за руль, но потянулся на правую дверцу, что-то подёргал на ней изнутри, потом сильно толкнул, и та чуть-чуть приоткрылась. Я попытался идти до неё, но получилось забавно, нога слегка заболела. Но можно было держаться рукой, и я допрыгал, и влез на сиденье. Он наблюдал мои телодвиженья.

– А вообще вам куда?

– Далековато, на Лиговку.

– Мы довезём вас. Пробки и мы опоздаем на службу. – Странный какой-то, ведь я не прошу…, но, так как он сказал «мы», я наконец оглянулся – там в полумраке от дымчатых стёкол сидела женщина в строгом костюме, я поздоровался, она в ответ протянула немного «Бон Аквы».

– Воды хотите? – И я почувствовал, как пересохло во рту.

– Да, извините, спасибо. – Нога совсем не хотела сгибаться, пришлось ворочаться, чтобы устроиться боком. В машине пахло, как в морге – я ненавижу всё ёлочки-дезодоранты, что люди вешают в свои машины. Меня мгновенно почти укачало – здесь было жарко. Нога почти на глазах раздувалась и всё сильнее болела, но я сумел уловить атмосферу у них – он пару раз, обернувшись, ей что-то сказал, ехал не глядя вперёд, ждал, пока она ответит (и до меня вдруг дошло – так он меня не заметил) … – душны у них отношенья. В пробках, конечно, стояли – через полчаса всё же подъехали к дому.

– Здесь не припаркуешься. – Он ехал дальше вдоль ряда машин, до конца улицы в конец квартала. – Вот, только здесь. – Он резко остановился и, подавая визитку, сказал. – Если лекарства нужны будут, вы позвоните, и продиктуйте ваш номер – я позвоню вам, узнаю. Сказав «спасибо» и номер, я вылез, машина ушла – и только тут оценил расстоянье – так всё и вышло, цепляясь за стену, я ковылял полчаса. Мимо шли люди, спеша на работу – человек тридцать, возможно. Мне было стыдно под взглядами – видно, что я пьян тотально. Лишь в конце девушка мне предложила помочь, но чем поможет – хрупка, отказался. А вот за пиво пришлось попросить пару раз – через дорогу идти в магазин меня уже не хватило – один мужик мне принёс, согласился. Доковыляв до кровати, я рухнул. Через четыре часа, когда колено раздуло в три раза, и боль уже разъедала мозги, я позвонил – друг с женою приехал. Вызвали скорую и – в Джанелидзе.

Пара часов на каталке в фойе, и положили в кладовке на стол – два развесёлых таких пацана через колено иглой откачали в нём жидкость – тут я не смог, заорал. Сделали гипс мне от пятки до паха. И две недели в палате – врач заходил пару раз, и пару раз заходили друзья, не покурить, комары по палате. А за окном на большом пустыре по временам кто-то жарил шашлык – и на восьмой, к нам, этаж долетал его запах. Кто-то зашёл – распросил, как всё было, потом был даже гибдэшный инспектор – я ему отдал визитку того Александра, пусть разбираются сами. Он позвонил, я лежал уже дома.

– Здравствуйте, я – Александр. – Медленно, я догадался, кто это.

– Здравствуйте. – Мы помолчали – пересечение разных пространств и в этот раз было тихим.

– А у меня на два года забрали права. – И мы опять помолчали, я извинений в себе, почему-то, найти не сумел, и даже сам удивился. Что он хотел, я не вник, как-то не смог заглубиться. Он отключился, а я стал дальше смотреть на окно – лет уже пять не смотрел телевизор.