Текст книги "От Ренессанса до Барокко"

Но всегда ли мы представляем, какою ценою эти люди достигли такой исполинской, всепроникающей силы, такой лучезарности света, которого хватает потом, после их кончины, на многие века, который доставляет сияние миллионам, миллионам людей? Ведь гении подобны звездам, свет от них продолжает идти к нам еще вереницу веков после их гибели. Можем ли мы представить, какой пламень бушует в груди смертного творца, сжигает его душу, исторгая из нее вечные слова, дивные звучания, вещие образы? Какие ежедневные муки одолевали Баха, Достоевского, Микеланджело?

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд 1537–1541. Сикстинская капелла, Ватикан. Фрагмент

Трудно вообразить всю тяжесть их творческих родов, помочь которым не мог ни один даже самый искусный врач планеты. Потому что нет более могущественного и более беспомощного человека, чем творец. Изучите судьбы великих художников, композиторов, поэтов прошлого, и вас поразят жестокая бессмыслица окружающего их бытия, нелепость борьбы с глупостью, а иногда просто с холодным злодейством людей, не понимавших или слишком хорошо понявших силу нового слова, гармонии, красоты.

Микеланджело Буонарроти. Страшный суд 1537–1541. Сикстинская капелла, Ватикан. Фрагмент

Сколько самых пестрых человеческих чувств всегда бушевало около гениальных художников: зависть, лесть, коварство, лицемерие; и как мало порою бывало таких нужных им в этот тяжкий акт творения чувств, как любовь или дружба. И все-таки вопреки всему чистый лист бумаги начинал излучать свет слова, начертанного твердой и честной рукою мастера. Белый мрамор исторгал в муках нетленные образы под ударами вдохновенного резца скульптора. На холсте расцветали невиданные цветы новой красоты. Клавиши фортепиано, лишь тронутые десницей творца, приносили нам новые созвучия еще неведомых гармоний. Вопреки всему. Во имя света. Во имя прекрасного. Нет сомнения, что это состояние постоянного напряжения, собранности, нацеленности требовало титанических усилий, титанических характеров.

Ренессанс в Италии… Это была эпоха титанов. Характеры художников той поры будто в каком-то накаленном добела горниле обретали особую, свойственную лишь тому времени страстность в достижении цели, глубину желания постичь причинность явлений, понять законы вечной природы… Особую силу и яркость имеют сами темпераменты ренессансных мастеров, в них поражала их неутомимая жажда совершенства, постижения тайн красоты Человека – венца создания.

Произведениям искусства эпохи Ренессанса свойствен особый, мятежный дух протеста. Он, этот неукротимый дух, отражал борьбу нового со старым, света с тьмою уходящего средневековья. В совершенных полотнах, фресках, скульптурах мастера утверждали победу свободного духа Человека, разорвавшего оковы схоластических догм. Мрачная пора феодализма канула в вечность. На руинах прошлого яростно цвели побеги новой красоты. Мы сегодня поражаемся порою наивной прелестью этих первых цветов, прорвавших мглу средневековья и с каждым десятилетием набиравших силу и расцветших позже в неповторимые по красоте шедервы. В ряду гигантов Ренессанса, определивших это новое движение в развитии пластических искусств, был Микеланджело. Он венчал эту великую эпоху. На его долю вьшала тяжкая участь быть одним из последних великанов Ренессанса, и поэтому творчество Буонарроти носит следы особого драматизма. Ведь Микеланджело, прожив долгую жизнь, на склоне лет ощущал весь трагизм нового наступления тьмы… Снова пылали костры, инквизиция обрела сотни и тысячи жертв. Мракобесие ликовало. «Страшный суд» Микеланджело носит следы наступления этой зловещей поры.

Особый смысл приобретает сцена, разыгравшаяся в Сикстинской капелле во время посещения ее папой Павлом III. Сопровождавший папу церемониймейстер мессир Биаджо пришел в ярость от изображения наготы во фреске «Страшный суд», воскликнув, что подобное произведение было бы более уместно в кабаке, а не в папской капелле. Микеланджело смолчал. Но стоило высоким гостям покинуть капеллу, как мастер немедля изобразил достопочтенного мессира Биаджо в облике Миноса, коего тесно обвивают огромные змеи. Так Буонарроти навечно предал осмеянию одного из мракобесов, окружавших папу, фигура которого была столь характерна для этого «века позора, разврата и преступления».

Сикстинская капелла. Ведь казалось, что все ее фрески тысячу раз были мною виданы-перевиданы, изучены по книгам, монографиям, фильмам, но… как нельзя понять очарование шума прибоя, не посидев на берегу моря и не поглядев на мерный накат волн, бегущих из бескрайних просторов, так невозможно было ощутить всю мощь и очарование фресок Микеланджело в Сикстинской капелле, не увидев Рим, Италию, не проникшись ощущением феноменального масштаба того колоссального явления в истории человека, которое именуется ныне звучным словом «Ренессанс».

По огромному пустому залу рядом с Сикстинской капеллой бродит стройный юноша, одетый в пестрый нарядный костюм той далекой эпохи. Швейцарский гвардеец. Оранжевые, красные полосы его одежды, черный берет. Белый воротничок. Тяжелая шпага. Все эти атрибуты старины – лишь пышная рама, из которой глядит на меня ироническое лицо молодого человека XX века. Века, разоблачившего почти все чудеса, кроме одного – чуда человеческого гения. Юноша жует резинку. Я гляжу на великолепный пустынный интерьер, который так контрастирует с многолюдностью находящейся рядом Сикстинской капеллы, и мне в голову не приходит, что совсем близко, в каких-то десятках метров, находится второе диво Ватикана – капелла Паолина с фресками позднего Микеланджело. И что… Но прервем рассказ и вернемся в Сикстину.

За высокими окнами бушует май, и отблеск этого весеннего неистовства, этого золотоносного жара озарил плафон и стены капеллы, и в этом свете горячего рефлекса согласно запели все краски росписи. Теплый свет обобщил могучие колеры, и вдруг все сдержанные цвета фресок Буонарроти слились в один многоголосый хор, славящий Человека и его бытие… Известно, что, несмотря на нажим папы, Микеланджело отказался ввести золотую краску в роспись. Он говорил, что люди библейской поры были бедны. Но дело не в шутке, а в том, что мастер твердо знал силу и прелесть великолепного солнца Италии, которое придаст его фрескам этот золотой удивительный общий тон. И он не ошибся. Звонче сусального золота звенит общий золотой тон прозрачной валерной живописи Микеланджело, по сравнению с которой живопись фресок Перуджино, Гирландайо, Боттичелли, находящихся рядом, кажется черноватой и тяжелой. Поистине Микеланджело был великим живописцем, почему-то мало оцененным как изумительный колорист, сумевшим решить с удивительной легкостью сложнейшие задачи гармонии цвета в огромных масштабах росписей Сикстинской капеллы. Правда, не все признавали его живопись.

Великий Эль Греко, прибыв в Рим в 1570 году и ознакомившись с фреской «Страшный суд», заявил о желании переписать ее. Он сказал: «Хороший человек был Микеланджело, но он не умел писать».

Кстати, мудрейший Стендаль боготворил скульптора Канову и считал лишь одну скульптуру Буонарроти – «Моисей» – равной творениям его любимца.

Однако время само расставило все акценты… И сегодня ясно, что Микеланджело открыл новую красоту, правда, не сразу понятную всем. Художник в росписях плафона Сикстинской капеллы пропел гимн величию Человека. Он показал всем своим вельможным недругам, всему погрязшему в разврате и стяжательстве сиятельному окружению папы: вот какой он, Человек, и каким он может быть!

Мастер словно глядел в одному ему ведомое грядущее Земли. И солнце его живописи, созданной в ту удивительную пору, освещает нам будущее развитие искусства нашей планеты, так много достигшей в области науки и техники и так немало утратившей в мире пластики, гармонии… Как ни горька эта правда, но здесь, в Сикстинской капелле, в самом Риме, особенно ясно ощущаешь всю мощь изобразительного искусства прошлых веков в произведениях Леонардо, Тициана, Рафаэля, Веронезе, Микеланджело и в гениальных памятниках античности.

Ударила пушка на Яникульском холме. Пробили где-то рядом куранты. Двенадцать часов. Прозвенел колокольчик. Открывается старинная дверь, и мы с Николаем Прожогиным, собственным корреспондентом «Правды» в Италии, поднимаемся по крутой лестнице. Нас встречает улыбающийся Ренато Гуттузо. Большая комната. Десятки рисунков, папок, рулоны бумаги. И книги, книги, книги… Огромное собрание ценнейших монографий об искусстве.

«Микеланджело, – говорит Гуттузо, – наша слава и гордость. И в этот год, когда весь мир празднует пятисотлетие со дня его рождения, мне особенно приятно сознавать, что и я внес посильную лепту в ознакомление вашей страны с искусством Буонарроти. Ведь я принял участие в поездке гениальной скульптуры Микеланджело «Брут» в Москву. Я собираюсь позже приехать в Советский Союз и прочесть несколько лекций о творчестве этого великого мастера. Проблема творчества Микеланджело очень современна, и надо постараться в возможно более доступной форме раскрыть всю сложность и мощь искусства этого гения Ренессанса. Фрески, скульптуры Буонарроти несут в себе огромный пропагандистский заряд. Я прошу меня простить за столь современную формулировку, но Микеланджело был сыном своего времени, и он боролся за свои идеалы своим могучим искусством. Этому надо у него учиться. «Страшный суд» – высокий пример показа борьбы света с тьмой и, если хотите, это Пропаганда с большой буквы. Я последнее время с особым усердием глубоко изучаю наследие Микеланджело, исследую архивы Сан-Пьетро. Исторические документы – как они прекрасно раскрывают жестокую борьбу, которую вел Браманте с Микеланджело! Чего стоит, например, история с постройкой Браманте лесов для Сикстинской капеллы, которые никуда не годились! Микеланджело пришлось их сломать и построить новые по своим чертежам. Ведь этот художник все любил делать сам! Да, это был поистине мастер. Я учусь сегодня у Буонарроти Микеланджело, учусь упорно, копирую его чудесные фрески».

Ренато Гуттузо раскрывает шкаф, достает огромную зеленую папку и показывает нам острые, колючие, превосходные рисунки, сделанные по мотивам Микеланджело. Это были замечательные творческие копии.

Мы долго беседуем с Гуттузо. Он с большим теплом вспоминает о своей крепкой дружбе с Александром Дейнекой, которого называет огромным художником. Ренато высоко оценивает творчество Юрия Пименова, «этого по-настоящему современного живописца».

Внезапно Гуттузо смотрит на часы.

– Пора ехать, – говорит он, – вас ждет сюрприз.

Машина подъезжает к Ватикану. У ворот нас встречают швейцарские гвардейцы. Они пропускают машину во двор.

– Вы теперь за границей, – шутит Ренато.

Огромный пустынный двор. Одинокие гвардейцы в желто-синих полосатых костюмах, тонкие, перетянутые, как осы. В черных беретах, вооруженные шпагами…

Мы входим в апартаменты. Лифт везет нас вверх. Проходим лоджии Рафаэля. Но зрителей нет. Пусто. Ватикан сегодня закрыт для обозрения. В гулкой тишине только слышно, как щелкают каблуки гвардейцев.

Мы прошли очередную анфиладу залов. Остановились у огромной двери. Звякнули ключи. Перед нами открылась капелла Паолина. Личные апартаменты папы. Доступ в капеллу необычайно сложен, она закрыта для туристов, и мало кто видел ее изумительные фрески.

Льется сверху серебристый свет, озаряя две громадные росписи кисти Микеланджело Буонарроти – «Обращение Павла» и «Распятие Петра». Светлая, прозрачная живопись потрясает своей неожиданной свежестью ощущения мира.

Необычайное, странное чувство охватывает меня… Ведь эти росписи начаты Микеланджело в октябре 1542 года и окончены почти через восемь лет, в 1550 году. Художнику было тогда уже семьдесят пять лет.

Мне будто видится торжественная месса открытия капеллы. В толпе роскошно разодетой римской знати, лощеных придворных, кардиналов и епископов стоит старый мастер. Он бесконечно одинок. Стар.

Он пережил почти всех своих друзей.

Тяжело далась ему эта работа. Семь лет он провел совсем один в этой капелле, никого не пуская, чтобы не мешали писать. И вот труд окончен, и пусть, пусть видит вся эта публика глаза распятого Петра… Буонарроти стоит, окруженный коварными лицедеями и зловещими мракобесами. Живой среди призраков надвигающегося снова мрака средневековья. Последний из рыцарей старой, доброй, вольной Флоренции тех давних времен, когда создавался «Давид» и дышалось так легко.

«Распятие Петра»… Пустынная, холмистая местность. Недоброе светлое небо с рваными тучами. Толпа людей окружила тяжелый, массивный крест. У подножия креста землекоп. Зияет черная яма. На кресте вниз головою распят человек. Немолодой, седоголовый, он яростно, невзирая на боль, широко открытыми глазами смотрит на этот грешный мир, на римских центурионов. Народ в ужасе толпится вокруг.

Ужасен, невыносим гневный взор пророка. Надбровия сомкнулись. Две жесткие морщины прочертили крутой лоб. Ни капли страдания. Ненависть. Ярость в светлых, широко открытых глазах. Петр слышит лязг оружия, короткие, отрывистые слова команд. Скрытые вздохи и стоны простых людей. Вой ветра. Топот и ржание коней. Апостол могуч. Пусть гвозди пробили его живую плоть, но он еще жив и готов принять эту лютую казнь без содрогания.

Дух Петра не покорен!

Я пристально гляжу на лицо Петра. Его глаза рядом со мною, совсем близко, и меня до глубины души потрясает художественный расчет Микеланджело, поражающий сердце зрителя величием подвига. Какими мелкими, суетливыми выглядят жалкие, смятенные люди рядом с этим обреченным, почти мертвецом! Но он, Петр, живет! Еще бурлит горячая кровь в жилах. Еще ходят буграми могучие мышцы, напряженные до предела. Он молчит. Но взор его поражает сильнее крика. От этого взгляда не уйти никуда. Он словно пригвождает тебя самого к невидимому кресту, и ты ощущаешь всю мелочность и ничтожность своего бытия.

Иные художественные критики находили вялость и черты старческой немощи в исполнении фресок капеллы Паолина. Думается, это неверно. Возможно, время и многочисленные реставрации ослабили, а местами, может быть, разрушили мощь микеланджеловского письма. Но я почему-то не вижу этого. Меня потрясают видение мастера, его просветленная, тонкая валерная живопись. Его неподражаемое умение видеть общее, главное в решении композиции. Одиночество. С какою трагическою силой выражено это состояние в «Распятии Петра»! Какую гамму человеческих чувств удалось раскрыть художнику в десятках фигур людей, так по-разному реагирующих на это страшное действо…

Я как будто сквозь сон слышу голос Ренато Гуттузо:

«Потрясающе!»

И снова тишина. И снова беззвучно падают лучи майского солнца на грандиозные фрески Микеланджело. И с новой силой цветут бессмертные краски росписей капеллы Паолина.

Но это был не конец… Еще одно потрясение ждало меня.

Снова гремят ключи. Снова отворяются большие двери. Сикстинская капелла! Пустынный зал. Глухая тишина, ни шороха, ни вздоха, ни шепота. Тихо.

Я замер… Бывают звездные минуты в каждой жизни, у каждого человека. И великое счастье их пережить.

Впереди у меня были Флоренция, Сиена, Неаполь, Помпеи, Венеция. Но все эти неохватные по своей красоте миры не могли ни на один миг заставить меня забыть великую симфонию Сикстины и Паолины…

В безмолвной пустоте Сикстины с чудовищной остротой ощущаешь всю мощь скрытого движения, весь пафос метафорического строя живописи Микеланджело: ведь искусство Буонарроти обладает единственно ему присущим магическим свойством неодолимо вовлекать нас в орбиту внутреннего движения пластических масс фресок и скульптур, и мы невольно подчиняемся могучему очарованию этих объемов, этих импульсов, созданных и аккумулированных невероятной, титанической мощью гения.

Так, сидя на берегу моря, мы невольно поддаемся ритму мерно катящихся на нас волн, мы любуемся непреодолимой силой возникающих и пропадающих гребней валов, пульсирующих с вечной, природой определенной мерой. И вот это размеренное дыхание гигантских толщ воды производит на нас ни с чем не сравнимое, поистине колдовское впечатление… Подобное чувство испытывает зритель, соприкоснувшись со стихией творчества Микеланджело.

Пусть время заставило его называть человека именами пророков, сивилл, богов… Но ни сияние нимбов, ни величественные драпировки, ни весь торжественный антураж библейских легенд, ни сам рай и ад, снизошедшие к нам по велению Буонарроти, не скроют от нас единственного героя его творений – Человека, грешного и мятежного, полного мук, сомнений и восторга борьбы, ликующего и побеждающего мрак.

«Наша душа состоит из гармонии, а гармония зарождается только в те мгновения, когда пропорциональность объектов становится видимой и слышимой», – писал Леонардо.

Микеланджело Буонарроти. Распятие Святого Петра 1546–1550. Апостольский дворец, Ватикан. Фрагмент

Сумерки вползли в безлюдную вереницу зал Ватикана.

Кардинал Сальвиати боялся спугнуть робкую тишину. Приподняв края пурпурной мантии, чуть прихрамывая, брел он по бесконечной анфиладе.

Мерцающие, как призраки, беломраморные лики некогда грозных императоров, статуи античных богов сурово взирали на непрошеного пришельца.

Вдруг Сальвиати вздрогнул.

В полумраке он увидел мираж.

«Бельведерский торс» шевелился.

Замирая от ужаса, кардинал напряг зрение. Он углядел невозможное. Перед изломанной вандалами греческой скульптурой стоял на коленях… Микеланджело.

«Невероятно!» – изумился Сальвиати.

Каждый в Риме знал, что нет сына Адама своенравнее и нетерпимее, чем этот флорентиец. Ведь он смел дерзить самому Юлию П. И папа, перед которым порою робели короли и князья, терпел неучтивую мужиковатость Буонарроти.

…Грозный ваятель резко обернулся.

Нелепый.

Почти горбатый.

Взъерошенный, как птица…

Кардинал отпрянул.

Он со страхом заметил невидящие, будто ослепшие глаза художника. Различил его искривленное страданием, изборожденное резкими морщинами, орошенное слезами лицо.

Словно вернувшись из иного мира, Микеланджело вздохнул. Коснулся корявой, искалеченной непосильным трудом рукой крутого лба. Горько прошептал:

«Это произведение человека, который знал больше, чем сама природа, и великое несчастье, что оно так изуродовано…»

Таков был Буонарроти – «первый художник» мира.

Настолько была ранима его душа. Гордая и нежная.

Мастер походил на ежа: внешне колючий и неприступный, он обладал сердцем мягким и любвеобильным.

Но это была его тайна.

Микеланджело тщательно ее оберегал от лукавых и липких взоров придворных соглядатаев и криводушных льстецов.

Но мудрый Юлий II разгадал этот секрет.

Переносил и прощал многие странности непокорного ваятеля, живописца и зодчего.

Папа чуял, что Микеланджело возьмет его с собою в вечность.

И не ошибся.

Скользнули в бездну столетия.

Давным-давно нет в живых Юлия II.

Только специалисты-историки помнят и знают имена кардиналов.

Но с каждым мигом все грандиознее предстает перед родом людским содеянное Микеланджело Буонарроти.

Ибо его шедевры – вехи в истории цивилизации планеты. И чем далее во времени будут удаляться земляне от поры создания этих негасимых звезд культуры, тем все ярче и светозарнее будет их сияние…

Я ранее попытался подробно рассказать о Микеланджело – живописце. Но ведь большую часть жизни Буонарроти отдал скульптуре. Перед глазами возникает зал флорентийской Академии и могучие «Рабы», закованные в камень, пытающиеся порвать этот мраморный плен. Вы вновь входите в маленькую римскую капеллу Сан-Пьетро-ин-Винколи – и вдруг перед глазами возникает исполинский «Моисей». С силою водопада обрушивается на нас, низвергается белый мрамор, пробужденный рукой мастера. Библейский пророк могуч. Грозно сведены хребты надбровий, набухли холмы крупного лба. Глубокие морщины-ущелья залегли у крепко сжатых губ. Струятся пряди огромной бороды, падая на грудь. Сверкает страшный взор. Вздуты вены, подобные ручьям, на могучих дланях. Чудовищная, устрашающая сила – «террибилита» – вложена ваятелем в эту статую. Утренний свет резко прочерчивает грани, объемы скульптуры, мерцает на золотых фрагментах золотого декора древней базилики. Тесно, очень тесно гиганту в небольшой старой церкви…

Невольно в памяти возникает история. Когда Микеланджело окончил своего «Моисея», то, отступив от скульптуры и окинув ее взором, он вскричал в каком-то исступленном порыве:

«Ты живой, что же ты не встаешь? Иди!»

Статуя была нема и неподвижна…

Тогда Буонарроти в сердцах ударил резцом по мраморному колену пророка.

Всмотритесь… Вы увидите маленький след-рубец, свидетель радости и отчаяния гения.

Этот шрам на мраморе даст вам почувствовать в один миг больше, чем вы получите от чтения толстой монографии о жизни этого великого флорентийца – первого мастера мира.