Текст книги "Распоротый"

Игорь Дубов
Распоротый

Слушайте, ребята. Я устал. У меня в костях вода. Дайте мне умереть спокойно.

Р. Киплинг

Как я оказался у Фигурного моста, сказать трудно. Так получилось, что я обнаружил себя уже на берегу Я сидел, обхватив колени руками, и отстраненно смотрел, как мерцают световые пятна на матово-черной поверхности реки. Небо, как обычно, было тяжелое, в низких тучах, но на мосту ярко сияли фигуры драконов Нави и Яви, отчетливо отражающиеся в воде как раз напротив меня

Пахло сыростью, гнилью, но зябко мне, как обычно возле воды, не было Скорее даже наоборот. Щеки мои горели, словно я втер себе приличную порцию айи, и на лбу и шее выступил пот. Только я знал, что все это не от айи и не от жары, а от той нервной лихорадки, которая постоянно съедала меня по вечерам, выгоняя на улицу в бессмысленных попытках убежать от самого себя.

Чуть ниже по течению, там, где река впадала в море, располагался порт, откуда доносились деловитая перебранка мегафонов, свистки буксиров и низкий рев сирен покидающих порт пассажирских судов. Весь довоенный порядок был сломан, и сообщение оставалось пока еще нерегулярным, однако в порту лихорадочно и оживленно суетились сотни, а может быть, тысячи людей, тогда как здесь, в каких-нибудь двух километрах от хорошо освещенного залива, царили мрак, одиночество да еще, пожалуй что, тишина.

Впрочем, одиночество, как выяснилось, было скорее кажущимся, поскольку всего через несколько минут после того, как я осознал себя выплывшим из прострации, из-под моста послышалось легкое, деликатное покашливание. Я скосил глаза и увидел темный, едва просматривающийся в тени главного пролета силуэт.

Первым моим побуждением было как можно быстрее слинять. Драться я сейчас был просто не в состоянии, а отдавать деньги без драки было стыдно. Однако та непонятная потерянность, которая несколько часов кружила меня по городу, до сих пор ядовитой отравой плескалась в жилах, и я остался сидеть, вяло соображая, чем грозит мне эта встреча.

– Скучаешь? – спросил силуэт грубоватым, с отчетливой хрипотцой голосом и, скрипя галькой, двинулся ко мне из темноты.

Сосредоточившись, я рассмотрел в призрачном свете сияющих на мосту фигур крепкого, невысокого мужчину с крупными чертами лица, большим носом и полными, чернеющими в полутьме губами. На нем были тонкие гзитовые шаровары и светлая майка с драконами на груди и спине. С виду он не казался бездомным бродягой, но и на полноценного члена общества тоже никак не тянул. Я понял, что бояться его не стоит. Что-то в нем было неубедительное, только я никак не мог понять что.

– Ну, в общем… – неопределенно отозвался я.

Разговаривать мне с ним не хотелось. В эти вечерние часы нелепость и непоправимость происшедшего ощущались гораздо сильнее, чем днем, подходила и становилась за плечом Марта, и поэтому трудно было отвечать связно.

– Ты, братка, только не вздумай топиться, – продолжал мужчина, придвигаясь еще ближе. – Выпей-ка скруша, сразу полегчает, я тебе правду говорю.

Только теперь я разглядел зажатую у него в руке многоразовую армейскую фляжку с завинчивающейся крышкой.

– Спасибо, – сказал я. – Сейчас не хочу.

– Как знаешь, – миролюбиво отозвался мужчина, снимая крышку. – Дракон свидетель, я не настаиваю. – Он сделал глоток и звучно рыгнул. – Я вот когда с войны вернулся, – сказал он, – много вливал. Теперь ничего. Привык.

– Привыкнуть не сложно, – заметил я, – терпеть труднее.

Сам не знаю, почему у меня это вырвалось, но мужчина обрадовался.

– Вот-вот, – поддержал он. – Лучше налиться, только б не видеть. Подруге говорю: не буду я вместе с ними сходить с ума, так весело было, я два раза короля брал. А она мне, представляешь: мы должны восстановить разрушенную страну. Я, говорит, через неделю еду в деревню. В деревню! Кому она там нужна? С кривушами, что ли, трахаться?

– У каждого свой дракон, – неопределенно заметил я, надеясь, что он отстанет.

Только сейчас, когда он сказал про короля, я понял, с кем сижу рядом. Это был карнавальный клоун – последний осколок довоенной жизни, матрос, запертый в трюме тонущего корабля.

– Плохо тебе, – продолжал он. – Не ври старому, я все вижу. И мне плохо. А им хорошо! Бывает так, что всем хорошо, а одному плохо?

Я закрыл глаза и почувствовал, как обмерло разом сердце, словно грудь изнутри окатили ледяной водой.

… Когда я уходил вечером, Оклахома уже привел двух или трех девчонок, и в Озерном зале у них вовсю шло веселье.

– Эй, рулевой! – крикнул он, заслышав, видно, мои шаги. – Куда бежишь, иди к нам! Мы тебе тут все неполадки поправим. Если, конечно, – тут он радостно заржал, – главный орган в порядке…

– Нет, – сказал я, – не бывает. Когда всем хорошо, и тебе должно быть хорошо.

Клоун внимательно вгляделся в мое лицо, насколько позволяла темнота.

– Слушай, – сказал он. – Пойдем посидим немного, Я знаю рядом местечко.

Я покачал головой. Сегодня был День Поминовения, первый с того дня, как погиб "Трезубец". И хоть я понимал, что мне будет паршиво, следовало отдать долг.

– Это недалеко, – продолжал настаивать клоун. – Всего два квартала. Поможешь мне заодно.

Я вдруг представил себе жуткую тишину гостиницы, медленно оплывающие в тоскливом полумраке свечи и безнадежный, нескончаемый диалог с Мартой. Это было совершенно невыносимо, и я почувствовал страх.

– А что надо делать? – спросил я колеблясь. – Я, понимаешь, недавно из госпиталя.

– Нет, нет! – воскликнул клоун. – Ты не думай. Ничего такого, один разговор. Ты только рядом постоишь.

– Ну ладно, – наконец согласился я. – Только не беги быстро.

Мы встали, клоун подтянул штаны и грузно полез по откосу.

– Воевал? – спросил он, когда мы выбрались наверх.

– Как все, – ответил я, не желая вдаваться в подробности.

Тошно было. Я шагал по слабо освещенной улице, увязая в теплом и влажном воздухе, безуспешно пытаясь вглядеться в тени, мелькающие за матовым напылением окон. Я плохо знал этот район. До войны тут жила всякая рвань, обычно промышлявшая случайными заработками. С наступлением сумерек ходить здесь не рекомендовалось, особенно если ты был хорошо одет. Прилетая сюда отдыхать, мы старались искать развлечения более безопасного свойства. Однако теперь улочки были пусты. Видимо, многие не вернулись с войны, а те, кто вернулся, скорее всего пристроились к делу.

– Сейчас чем занимаешься? – снова потянулся с вопросом клоун. – Торгуешь?

После того как, выброшенный из жизни, я забился, лишившись смысла существования, в первую же попавшуюся нору, мне никто еще не задавал подобного вопроса.

– Владелец гостиницы, – растерянно отозвался я. – Напротив парка. Будешь рядом, заходи.

Клоун, не поворачиваясь, кивнул головой и что-то невнятно пробурчал в ответ. Я чувствовал, что ему очень не хочется идти и он изо всех сил борется с собой. Тем не менее шагал он достаточно быстро и скоро остановился у довольно обшарпанной забегаловки с гордым названием "Утес". Традиционный дракон над входом был сильно изъеден ржавчиной. Клоун на секунду замер, а потом, быстро пробормотав: "Ты, в общем, не обращай внимания", – решительно толкнул дверь.

Маленькая зала, обитая грязноватым чатом красного цвета, была почти пуста. Так же, впрочем, как и окно напротив двери, где должна была торчать хозяйка. Я почти не успел рассмотреть сидящих в зале, заметил только толстую желтоволосую тетку в домашнем платье и старика у входа, как клоун решительно пересек пустое пространство в середине и остановился у столика, расположенного прямо возле буфетного окошка. Стоя за ним, я оказался к зале спиной, рефлекторно ежась от неприятного ощущения между лопаток. Меня слишком долго учили не оставлять за спиной пустого пространства, и я до сих пор не мог от этого отвыкнуть.

Женщина, сидевшая за столиком, когда-то, несомненно, была хороша собой. Даже сейчас у нее сохранилась великолепная фигура, а кожа на шее и на руках была гладкая, словно у молодой девушки. Судя по всему, это была та самая подруга клоуна, которая собралась ехать в деревню.

– Здравствуй, Беш, – хрипло сказал клоун. – Это я.

– Ну, что тебе нужно? – глядя мимо него, сказала женщина. – Я ведь тебе все уже объяснила

– Давай попробуем договориться, Беш. – В голосе клоуна звучало отчаяние. – Ты же знаешь, что я без тебя не могу. Останься со мной, вот увидишь, я буду другим.

Я отвернулся и стал разглядывать силуэты драконов, там и сям разбросанные по обивке. Я знал, что все это безнадежно, потому что сам несколько раз переживал такое. Чем больше клоун говорил, тем больше он проигрывал, но пытаться остановить его было бессмысленно.

– Ты хочешь, чтоб я пожалела тебя? – медленно спросила женщина. – По-твоему, я мало видела сопливых мужиков? Хочешь быть со мной, поехали вместе.

Было ясно, что эту партию клоун проиграл бесповоротно. Сидящая за столиком женщина уже рассталась с ним. Даже выполнив все требования, он бы ее теперь ни за что не вернул. Однако сам он этого пока не понимал.

– И что же я буду делать там? – отчаянно пытался доказывать клоун. – А ты? Ты же фея девятой ступени. Ну кому ты там нужна?!

– Люди везде есть, – сказала она, пожимая плечами. – Одна-то уж я не останусь.

В этой эмансипированной и сексуально раскрепощенной культуре супружеские пары мало что связывало друг с другом. Два дня, ежемесячно принадлежащих мужу в период, когда женщина могла забеременеть, практически не накладывали ограничений на личную жизнь. Тем более мне была непонятна необычная настойчивость клоуна.

– Шесть лет! – взывал он. – Мы были вместе шесть лет. Ты же не можешь их вот так запросто вычеркнуть из своей жизни.

Я хотел было взять клоуна за рукав и увести, но понял, что он не пойдет. Он долго готовился к этому разговору, и теперь его несло. О том, что будет с ним на следующий день, я не хотел даже думать.

Поскольку я выполнил свою задачу, поддержав клоуна в самом начале, и теперь не был ему больше нужен, я решил присесть за соседний столик и выпить бокал скруша. Скруш почти не действовал на землян как наркотик, но хорошо тонизировал, а сейчас мне это было просто необходимо. Разговор, которому я стал свидетелем, снова вернул меня к Марте, и я почувствовал, что могу больше не выдержать. Надо было срочно вернуться домой и, нацепив дриммер, как можно быстрее утонуть в компенсирующих полетах. Однако домой в таком состоянии я мог и не дойти.

Девушка с пепельными волосами, сидящая за моим столом, уже дважды взглядывала на меня. На лбу у нее не было светлого пятна брачного периода, и я понимал, что сейчас она пригласит меня с собой. Но я ошибся. Вздохнув, девушка вынула из кармана газету и углубилась в объявления. Здешние девушки всегда хорошо чувствовали неудачников и никогда не предлагали себя им. Да и какой толк предлагать себя тому, у кого восемнадцать часов из двадцати яйца сжимает бессильным холодом поражения.

Краем уха я слышал клоуна, который уже начинал понимать безнадежность разговора и потому горячился.

– Почему в деревню? – вопрошал он. – Почему работать? Откуда этот энтузиазм? Разве до войны мы жили бедно? Еды всем хватало. Строились дороги. Электромобиль вот придумали. Почему теперь все, как один? Я знаю, что надо восстановить разрушенное. Но разве нельзя веселиться? Почему бы, как раньше, не плясать на карнавалах, втирать айю и пить скруш? Я хочу просто жить!

– Мы плохо жили, – убежденно отвечала ему женщина. – Мы были ленивы и праздны. Каждый делал что хотел, и у каждого был свой дракон. Ты пересек войну, но так ничего и не понял. Если все зададутся одной целью, и цель эта будет возвышенна, мы построим сказку. Война началась из-за противоречий, мы все хотели разного. Теперь люди очнулись и поняли, что лучше действовать заодно. Жаль только, что пришлось так дорого заплатить за это.

Я откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Страна явно сходила с ума, и никто не пытался этому помешать. Когда я покупал гостиницу, я вспоминал веселую и беспечную планету, несущуюся в вечном танце. Но прилетел я в совсем иной мир.

Может быть, в том, что происходило, и не было ничего особенного. После прилета я уже запрашивал по этому поводу Амалазунту, но она не нашла в моем сообщении причин для тревоги.

– Кто-нибудь заставляет их делать то, что они делают? – спросила она.

Я вынужден был признать, что нет. Но ни тогда, ни сейчас я не мог избавиться от ощущения, что здесь что-то не так. На мой взгляд, граждане Керста пытались сотворить утопию, а я не помнил случая, чтобы такая попытка оканчивалась добром. Впрочем, зональному Гроссмейстеру должно быть виднее. Кроме того, у меня хватало своих забот. Поэтому Амалазунту я больше не беспокоил.

– Ты же знаешь, что хайси душит поля, – говорила женщина. – Если мы все не выйдем на борьбу с ним, что будут есть наши дети в сухой период?

– Твои дети уже взрослые, – отвечал клоун. – Они сами позаботятся о себе.

Девушка напротив меня наконец решилась. Она сложила газету и подалась вперед.

– Привет, – сказала она. – Я Шор. А тебя как зовут?

– Тера, – ответил я тоскливо. – Извини, Шор, но меня сегодня уже ждут.

По земным меркам девушка была очень хороша собой. Здешние девушки вообще выгодно отличались своей изящной хрупкостью от женщин моей расы. Но сегодня я никого не хотел.

– Мы можем никуда не идти, – настаивала Шор. – Здесь есть комната. Неужели у тебя не найдется полпериода?

Я подумал, что, наверное, следует сказать, что на войне меня ранило в пах и я теперь ничего не могу, но вместо этого кивнул головой и встал.

– Иди туда, – Шор махнула рукой на штору в левом углу. – Я сейчас. Только возьму ключ.

Я двинулся в указанном направлении. Продолжавший спорить со своей феей клоун этого не заметил.

За шторой обнаружился слабо освещенный коридор, оканчивающийся выкрашенной в белое дверью. Я медленно пошел по нему и, не пройдя и половины, услышал стук каблучков Шор.

– Хозяйка сказала, что тоже придет, – заявила она, поворачивая ключ. – Только оставит вместо себя мужа.

Дверь распахнулась, и я увидел огромную кровать, занимавшую практически всю комнатушку. Кровать была застелена красным покрывалом с клановыми драконами Южной марки. Из-под него небрежно свисал край простыни, сделанной из грубого полотна. На таких простынях всегда стесываешь себе локти, но здесь выбирать не приходилось. Кроме кровати, в комнате больше ничего не было. Я вздохнул и стал раздеваться.

– Ты чем-то расстроен, – сказала Шор, садясь на постель и расстегивая замочки на туфлях. – Случилось что?

– Да вроде нет, – я пожал плечами. – Видно, просто устал.

– Ну, – Шор засмеялась, – сейчас мы это поправим. Я тебя взбодрю.

Она скинула свою разлетайку и, подойдя ко мне, распахнула рубашку, которую я как раз закончил развязывать.

– Ух ты! – поразилась она. Я подождал, пока она оторвется от шрама, пополам рассекавшего мне грудь.

– Не очень-то приятно, да? – спросил я, надеясь, что она согласится и я, может быть, смогу уйти. Шрам, на мой взгляд, выглядел отвратительно.

– Так ты – Распоротый?

– Выходит, что так.

Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, и ждал, когда она закончит осмотр.

– А ты откуда знаешь про меня? – спросил я, чтобы прервать молчание.

– От подруг, от кого же еще?! Шор наконец подняла глаза, но вместо ожидаемого омерзения я увидел в них восхищенный огонек.

– Что же мы стоим! – спохватилась она. – Давай наконец ляжем.

Я откинул пахнущее свежестью красное покрывало и пожалел, что здесь негде принять душ.

– Где это тебя так? – поинтересовалась она, забираясь в постель. – На войне?

– На войне, – сказал я и зажмурился, вспомнив на мгновение тот ужас, который пережил, зажатый дверью рубки "Горностая", когда смотрел на крохотное отверстие излучателя, направленного мне в грудь.

Шор, кажется, хотела спросить меня о чем-то еще, но в это время дверь распахнулась, впуская хозяйку. Хозяйка была женщиной солидной, и в иной ситуации я вряд ли когда-нибудь отозвался бы на ее призыв. Однако сегодня мне было уже все равно.

– Ты посмотри, кто с нами! – восторженно сказала Шор.

– Кто?

– Распоротый!

– Очень интересно, – вежливо отозвалась хозяйка, развязывая тесемки.

– Ты не слышала о нем? – поразилась Шор. – Тебе Лаш не рассказывала? Ну, ничего, сейчас сама все поймешь.

То, что я приобретал здесь известность, вряд ли понравилось бы службе внешнего контроля. Пожелай я вернуться в ойкумену, мне не удастся исчезнуть незаметно, пойдут круги по воде. Да вот только вряд ли я когда-нибудь захочу вернуться. Ни на Земле, ни где бы то ни было меня никто не ждет. А умирать там, где тебя не ждут, плохо. Правда, доктор Егоров обещал мне, прощаясь, лет десять. Но я видел, как невесело ему врать.

– Ну, давай, – пригласила Шор, забирая в горсть мою уже набухшую плоть. – Ты, говорят, умеешь творить чудеса.

– Боюсь, что ты ошибаешься, – возразил я, приподнимаясь на локте. – Кто-то тебя обманул…

Нельзя сказать, чтобы я лукавил. Заматерев с годами, я действительно мог не останавливаться несколько часов кряду до тех пор, пока не начинали ныть мышцы спины. Однако беспечная радость наслаждения, переполнявшая меня в юности и совершенно необходимая для сотворения волшебства, выгорела теперь дотла, оставив после себя одни головешки. Я и раньше не строил особых иллюзий по поводу причин, которыми руководствуются женщины, во всяком случае, земные, даря мужчинам свою благосклонность. Но Марта, с которой у меня был подписан настоящий контракт, сломала меня окончательно.

– Ой! – взвыла Шор. – Нет, нет, не вынимай! Но только осторожней!

Влагалище у аборигенок было гораздо уже и глубже, чем у обитательниц ойкумены. Хорошо это или плохо, я твердо сказать не мог. Рассчитанный на просторные входы землянок, мой член, как правило, нравился большинству девушек Керста. Однако в прошлые свои прилеты я уже успел несколько раз повстречать и таких, у которых для достижения пика надо было возбуждать самую дальнюю часть. В этих случаях мне приходилось засчитывать себе поражение, о чем я долго потом не мог забыть.

– Драконий хвост! – стонала мечущаяся подо мной Шор. – Чтоб мне взорваться от твоего семени!

В комнате было жарко и душно, и мы, мгновенно смяв простыни, взмокли до того, что было слышно, как хлюпает при каждом соединении пот в пупках. Несколько раз я собирался прерваться, но Шор цеплялась за меня, не боясь сломать ногти, и поэтому я смог оставить ее, только когда она была не в силах даже стонать.

Мне давно пора было уходить. Но следовало еще обслужить хозяйку, терзавшую между ног вытащенный из-под головы Шор валик. Сжав зубы, я повернулся к ней.

– Ну, давай, давай, – сказал я, притягивая ее к себе за шею. – Время идет, а я тороплюсь.

Здесь я не стеснялся быть грубым. Это помогало мне хоть на какое-то время выдавить из себя Марту, которая обычно остро реагировала на любые слова. Когда мы с ней познакомились, я принял это за особую душевную чуткость. Тогда я еще не знал, что душевная чуткость выражается совсем в другом.

– Животное… – восхищенно шептала хозяйка. – Зверь… Но мне нравятся такие звери.

Она кончала, трясясь всем своим расплывшимся телом и закатив глаза так, что видны были только белки. Это выглядело несколько жутковато, но я старался не обращать внимания. За последнее время я научился мириться с неизбежным. Те, кто этого не умеет, как правило, лишаются всего, что у них есть. К сожалению, я понял это слишком поздно.

Потом я лежал, прислушиваясь к резко стучащему сердцу и слушая вполуха бездумный щебет обвивших меня женщин.

– Оставлю заведение на мужа и поеду, – говорила хозяйка. – Все уже уехали. Кеш уехала, Тина уехала, Шил Тес Борха ушла с Митой к чистильщикам…

– Я слышала, Принцепс заявил, что в сухой период потребление тока будет ограничено…

– Если это необходимо для восстановления… Брызни-ка на меня пахучкой…

Пот высыхал, неприятно стягивая кожу. Я встал, поднял свалившееся на пол покрывало, вытерся и начал одеваться.

На улице уже сгущался туман. Я почувствовал, как быстро моя рубашка и шорты пропитываются влагой, и пожалел, что не взял накидку. Уходя из дому, я собирался вернуться еще засветло, но, как всегда, ничего из этого не вышло. Впрочем, меня это уже не удивляло. Когда ты плохо представляешь себе, зачем и куда идешь, не стоит даже загадывать, где ты окажешься через час.

В гостинице было шумно. Оклахома Эл веселился вовсю. Озерный зал Оклахома уже успел загадить, и, поскольку роботы не могли убирать при посторонних, ему пришлось переместиться в свою собственную спальню. Мне не хотелось видеть Оклахому, я до сих пор чувствовал себя потерянным среди веселящихся людей. Однако дверь к нему оказалась распахнутой настежь, и незаметно пройти мимо не удалось.

– Гляди-ка! – завопил Оклахома, сталкивая с себя восседающую на нем девчонку. – Рулевой! Давай к нам! Посмотри, какие малышки! И ни одна не замужем. Ты, кстати, не хочешь стать мужем?

Я остановился на пороге. Кроме Оклахомы, лежавшего, как царь Соломон, в окружении четырех разноцветных девушек, в постели еще находился обрюзгший дядька с опухшими от постоянного втирания айи ушами. Когда я вошел, дядька созерцал свой похожий на карандаш член. Композицию, напомнившую мне доброе старое время, завершал маленький мальчик, сидевший возле кровати на залитом скрушем ковре. Мальчик с идиотским видом ковырял у себя в носу, держа в свободной руке большое музыкальное яйцо.

– Привет, – сказал я, стараясь, чтобы моя улыбка выглядела настоящей. – Все в порядке?

– У меня? – удивился Оклахома. – У меня всегда все в порядке. Не то что у некоторых.

Механически продолжая улыбаться, я глядел на Оклахому, думая о том, что через несколько дней он улетит отсюда навсегда. Оклахома пил скруш, а не втирал айю, и я знал, что он абсолютно трезв. Раньше в такой ситуации я, наверное, заставил бы его пожалеть о своих словах. Но сейчас меня мало что задевало.

Одна из девчонок развела колени и принялась ласкать себя.

– Завидую тебе, – сказал я, поворачиваясь, чтобы уйти.

Едва переставляя ноги, я дотащился до своего кабинета, откуда можно было попасть в настоящую гостиницу, спрятанную техниками в четвертом измерении. Мертвящий свет радужно переливающихся стен резал мне глаза, пока я устало шагал по внутренним коридорам к трем небольшим комнаткам левого рукава, где вот уже шестьдесят две ночи находилось мое скрытое от посторонних глаз убежище. Именно там я часами бессмысленно раскладывал незатейливые компьютерные пасьянсы или погружался с помощью дриммера в пугающие насилием видения, прежде чем забыться характерным для депрессии обморочно коротким и не приносящим отдыха сном.

Рекордер у входа коротко пискнул, привлекая внимание. Несколько часов назад меня вызывал Давантари, чтобы сообщить, что ночью прибудет заказанный мной грузовик. Я посмотрел на таймер. В запасе оставалось совсем немного времени, однако я не собирался спешить.

Прежде всего я достал и установил на столе, прислонив к экрану дисплея, объемки ребят, скопированные мной из их личных дел. Перед каждой обемкой я поставил по маленькому титановому стаканчику из стандартного комплекта и еще один стаканчик поставил себе. После этого я вынул из стенного шкафчика присланную с Земли бутылку водки и заказал в синтезаторе ржаной хлеб. Конечно, синтезатор мог изготовить и водку, но я видел особый смысл в том, чтобы эта бутылка пришла ко мне через космос. Наполнив стаканчики до краев, я накрыл те, что стояли у объемок, кусками хлеба. Этот ритуал придумали, вероятно, на заре цивилизации. Однако те, кто в далеком прошлом впервые собирался разговаривать с мертвыми, нашли удивительно верное решение. Неразбавленная водка и черный ржаной хлеб. Только их пропускает горький комок в горле, душащий тебя в подобных случаях.

Я понимал, что вряд ли кто-нибудь из погибших друзей окажется сегодня здесь, рядом со мной. Скорее всего их биоплазма уже растворилась в информационном поле далекого Канопуса. Но я все равно действовал так, будто все они плавали над головой.

В черном зеркале монитора я хорошо видел себя в мокрой, прилипшей к плечам рубашке, с отблеском света на все еще влажной коже лба. Точно так же я усаживался когда-то в передней подвеске, глядя на свое отражение в выключаемом перед взлетом экране внешнего обзора. Вздрогнули, непроизвольно примериваясь к клавишам отсутствующего пульта, пальцы, зябко пробежала по затылку морозная предстартовая дрожь, и я снова услышал невнятное бормотание пробуждающихся двигателей. Все вернулось, звездное небо распахнулось передо мной, и я опять почувствовал себя капитаном "Трезубца". Ссутулившись, я сидел перед объемками своих погибших товарищей, отчетливо понимая, что вряд ли смогу заговорить с ними вслух. Возможно, это случится, когда я выпью, но пока что я еще был трезв.

– Ну что, – тихо сказал я, – вот мы и встретились.

Я поднял стаканчик и, помешкав, выпил его залпом. Водка непривычно обожгла мне горло. Последний раз я пил несколько месяцев назад, еще в той своей жизни.

Взгляд мой задержался на Хартахае, стоявшем посередине, и я вспомнил, как, собравшись в кают-компании, мы обсуждали подробности операции. Тогда, начиная преследование, мы твердо знали, что обречены. «Горностай» числился в реестре, и я хорошо представлял его боевую мощь. Три палубы «Горностая» перекрывали нас на сорок мегатонн, а от оставшихся в живых на Леде стало известно про его дополнительный свертыватель. Никто не посмел бы упрекнуть меня, если б я отказался от задания. Бессмысленно умирать лишь потому, что в этом секторе не оказалось тяжелых патрульных судов. Но Хартахай не согласился со мной.

– Я могу рассчитать, – волнуясь, говорил он, время от времени помогая себе рубящим движением руки. – Мы сядем на хвост, настроимся, а потом подскочим и выйдем так близко, что помнем его волной. Если нас при этом расплющит, он все равно уже не сможет нырнуть и зависнет до подхода крейсеров. А если мы уцелеем, то пойдем на абордаж.

Он был прав, и, как только мы осознали это, у нас появился долг. Теперь, когда наша возможная смерть перестала казаться бессмысленной, мы обязаны были атаковать "Горностай".

– Ведь все шло хорошо, – сказал я Хартахаю. – Вы победили и захватили пиратов. Я наверняка знаю, что все было именно так – иначе вы не смогли бы уложить меня в анабиоз. Но потом… – Я стиснул стаканчик, который продолжал держать в руке, точно боялся его уронить. – Кто мне расскажет, что случилось потом? Как вы могли погибнуть после победы?!

Я глядел на ставшие мне за несколько лет родными лица, и сердце клешнило от отчаяния. Прибывшие корабли патруля обнаружили беспорядочно летающие в пространстве, раскиданные взрывом оплавленные обломки «Трезубца» и брошенный неподалеку "Горностай", на борту которого, кроме меня, плававшего в глубокой заморозке, не оказалось ни одного человека.

– Плохо как, – пробормотал я. – Напрасно меня не было с вами. Зачем мне теперь все это?

"Прекрати, – сказал я себе. – Не будь смешным. Лучше выпей еще. Тебе не в чем себя упрекать. Ты не виноват в том, что они погибли, а ты нет. Ты сделал не меньше, чем они, а может быть, даже и больше. Другое дело, что ты, наверное, мог поступить там, на "Горностае", иначе. И тогда, может быть, с «Трезубцем» ничего б не случилось. Но у тебя совсем не было времени размышлять. Ведь дверь закрывалась…"

– Дверь закрывалась, – сказал я. И вдруг понял, что они хотят сделать. Для них это был единственный выход. Будь я на их месте, я бы действовал так же. У кораблей такого класса рубки могут отстреливаться. Перед этим они подняли бы стержни, и реактор мгновенно пошел вразнос. Они бы удрали, а мы вместе с «Трезубцем» через несколько минут превратились в облако радиоактивного пара. Это был отличный замысел. Но я успевал им помешать.

Я вспомнил медленно движущуюся по пазам дверь и ставшие вдруг абсолютно ватными мои ноги. Я неоднократно попадал в разные переделки, и всякий раз нервное возбуждение делало мои реакции быстрыми и четкими, концентрировало энергию и волю, поднимая меня над зыбкой неопределенностью повседневного бытия. Теперь же, когда счет шел даже не на секунды, а на какие-то мельчайшие их доли, ноги вдруг отказались повиноваться мне. И

связано это было, видимо, с тем, что там, на пороге, на самом конце последней моей дистанции в два десятка коротких шагов, меня абсолютно точно ждала неминуемая смерть.

В том времени, в котором я находился, все это длилось неимоверно долго. Я помню, что, стиснув изо всех сил зубы, ругался последними словами, безуспешно пытаясь отодрать от пола словно приклеившиеся к нему подошвы. И только клацающий топот ботинок догоняющих меня ребят, тех самых ребят, которых я вот уже два года учил не щадить себя, помог мне снова овладеть телом и, нелепо взмахнув рукой, броситься вперед.

Я еще успел один раз выстрелить в полутьму рубки, перед тем как вогнать себя в медленно сужающуюся щель. В памяти отпечатался мертвенно-белый свет экранов, нервное мельтешение призрачных на их фоне фигур в черно-белой униформе, чей-то хриплый вскрик, хруст сминаемого скафандра и ослепительная вспышка бластера прямо перед моими глазами. Последнее, что я помню, было сложное сочетание боли, бессилия и осознания непоправимости происходящего, возникшее, когда я увидел протыкающий меня насквозь тонкий плазменный шнур.

Только сейчас я заметил, что продолжаю держать пустой стаканчик. Поставив его на стол, я налил себе снова и, отломив кусок хлеба, стал медленно жевать. Плохо мне было, и я не мог понять почему. Мы сделали то, на что не смели даже рассчитывать. При этом никто не струсил и никто никого не подвел – во всяком случае, в той части, которую я знал. Наверное, я мог этим гордиться. Но вот все погибли – и наша победа обернулась поражением. Со временем горький привкус скорее всего пройдет, и я еще буду рассказывать об этом в надежде на восхищение окружающих. Но сейчас, когда жизнь, которой я жил когда-то, закончилась, я думал о том, что, может быть, было бы гораздо лучше, если бы я тогда тоже погиб.

Я выпил два раза подряд, почти опустошив бутылку, и снова пожевал черную корку. Такой хлеб когда-то любила Марта. Она, как правило, забывала, какие блюда нравятся мне, и заказывала, ориентируясь на свой вкус. Когда я говорил ей об этом, она возражала, что трудно запомнить пристрастия мужчины, который по три месяца болтается в космосе. И домой приезжает, как в гости. Спорить с этим было очень трудно. Поэтому уже через полгода я перестал обижаться и молча ел то же, что и она.

– И Марта ушла, – сказал я, обращаясь к выстроившемуся у компьютера экипажу. – Я прилетел, а она уже со Стефаном. Говорит, думала, я погиб. И ведь контракт был…

Горький комок в горле разросся, и я поспешно сделал большой глоток из стаканчика. На какое-то мгновение мне полегчало, но я понимал, что это ненадолго.