Текст книги "Распоротый"

Я пока не вернулся. Я понял это, еще переодеваясь за городом. Я знал наизусть все замки и залипы комбинезона, я безошибочно находил в рюкзаке любые веши и точными движениями прощелкивал их в карабины. Но пальцы мои при этом не дрожали нетерпеливой дрожью породистой гончей перед началом охоты, как бывало со мной раньше перед выходом на маршрут. Луч бластера, распоровший мое сердце, перерезал внутри какую-то жилу, которая оказалась становой. Я знал, что мне надо делать, и надеялся, что ни при каких обстоятельствах не поддамся страху. Но уверенности в том, что мое тело меня не подведет, у меня не было.

Луч бластера и Марта – они хорошо сделали свое дело. Все то время, пока я прятал камеру слежения у моста через Ясоко, а потом летел над плато к Каймагирскому перевалу, я думал о Марте. Плато было на удивление ровным, и монотонный писк локатора в ушной горошине не беспокоил меня. Где-то посередине плато я оставил на осыпи маленький, замаскированный под камень ретранслятор. Но сделал я это автоматически, продолжая думать о своем.

В ночи все воспоминания были необычайно яркими, и я снова увидел Марту в домашнем халатике, который она все время стыдливо запахивала, словно разговаривала с абсолютно чужим человеком.

– Это бред, – тупо повторял я тогда, безуспешно пытаясь пробиться сквозь ледяной панцирь отчуждения. – Забудем все, Марта, подведем черту, начнем все сначала. Я люблю тебя, я жить без тебя не могу!

– Поздно, – отвечала Марта, глядя на меня с плохо скрываемой неприязнью. – Напрасно ты вернулся. Я теперь с другим, и это не изменить. Но я готова тебе помочь. Хочешь, я дам тебе денег?

Пронзившая меня в этом месте боль была такой сильной, что я невольно застонал и замотал головой, пытаясь избавиться от Марты. И тогда я вспомнил Таш. В первую минуту мысль о Таш согрела меня. Раз я был нужен такой женщине, значит, не все еще было потеряно. Впервые за несколько месяцев я почувствовал, что хочу переплестись с другим человеком. Какой-то случайно оставшийся живым кусочек души трепетал, предвкушая легкое прикосновение ее пальцев. Однако я тут же опомнился. Таш была слишком ярким огнем. Мне не следовало пытаться даже приблизиться к ней, если я не хотел сгореть.

"Не пойду, – думал я с отчаянием. – Отсижусь дома, подсеку кого-нибудь в сиделке, напьюсь в конце концов. Эта девушка не про тебя, парень, не раскатывай губы. Ей просто что-то понадобилось, и ты даже знаешь что. Обдумай все хорошенько, не нарывайся". Я почувствовал, что лечу уже почти вертикально вверх. Это означало, что перевал рядом. И действительно, через несколько секунд я проскочил перевальную стенку и едва успел остановиться, чтобы не скатиться вниз головой в Долину Гейзеров.

Очередные датчики следовало размещать здесь. Я давно не был в горах и теперь, затаив дыхание, обводил взглядом едва отличающиеся от ночного неба края громадной чаши, доверху наполненной густой, непроглядной тьмой. Нельзя сказать, что я чувствовал себя хорошо, но измученной моей душе был чем-то созвучен этот ночной каменный сад, где не росли деревья и не пели птицы. Сидя на холодных камнях перевала и зябко пряча подбородок в отворот свитера, я вытаскивал замаскированные под куски гранита грозди датчиков и прощелкивал их одну за другой в нагрудный карабин. Первую гроздь я решил спрятать поближе к Редрикену. Снега на перевале не было, он появлялся гораздо выше и держался совсем недолго, особенно в сухой сезон. Подсвечивая себе укрепленным на головной повязке фонариком, я прошел сколько мог по гребню в сторону Редрикена, стараясь не думать о жутковатой пустоте справа и слева. Я надеялся, что меня никто не засек, но тем не менее, работая, никак не мог избавиться от противного ощущения бесшумно зависшего надо мной "рамфоринха".

Здесь же, на гребне, рядом с первой гроздью, я спрятал второй ретранслятор. Теперь информацию со всех расставленных в Драном Углу датчиков я мог снимать прямо с дороги на Каймагир. Прощально побрызгав на свой тайник фиксатором, я на четвереньках перебрался по перевалу к Салкану. На Салкане меня ожидала самая сложная работа. Салкан занимал ключевое место в этом районе. Правда, Чекуртан был метров на триста выше, но город с Салкана просматривался лучше, и, если рой не побоялся использовать здесь электронные средства слежения, они должны были находиться на Салкане.

Чтобы основной пакет работал хорошо, мне надо было подняться метров на сто над перевалом. Расстояние было абсолютно пустяковым – какие-то три веревки. Раньше я прошел бы их шутя. Но теперь, после операции, мое запаянное сердце и размякшие без тренировок мышцы могли меня подвести. Неуверенности добавляли и городские сандалии, которые я не сменил на ботинки, и почти полная темнота, и то, что карабкаться наверх мне предстояло без антиграва. Тем более что, как назло, прямо от перевала вверх уходили гладко зализанные водой и ветром плиты. В свете маленькой луны они выглядели по-настоящему жутко. Пройти эти плиты можно было только на вакуумных присосках. И как только я это понял, я почувствовал себя скверно. Дело было даже не в том, что само по себе хождение на присосках – занятие малоприятное, а в том, что я оказался фактически лишен надежной страховки.

Обычно присоски при правильном их использовании держат крепко. Однако, идя на них, надо четко держать ритм ручных "квакушек". Нажал одну, перенес упор, поднял руку, отжал вторую. И так шаг за шагом, столько, сколько нужно. Раньше я ходил на присосках достаточно уверенно. Теперь же, после случившегося со мной, я боялся сбоя. Ходьба на присосках требует хорошей координации движений, и, если ты собьешься с ритма, ты почти наверняка сорвешься. На обычном восхождении срыв надежно гасился флай-страховкой. Здесь же, как выяснилось, флай-страховка была абсолютно нереальна. Бловер воздушной подушки крепился на шлямбурах, а забивать их в царившей вокруг тишине решился бы только сумасшедший

Таким образом, у меня для страховки оставались только клеящиеся крючья и больше ничего. При хорошем рывке эти крючья отлетали, как пуговицы. В итоге я решил, что, наплевав на время, буду лепить крючья через каждые два метра. Я понимал, что, ограничив себя присосками и клеящимися крючьями, сильно рискую и что, сорвавшись, буду лететь до самого низа. Но выхода у меня не было. Единственное, что я мог сделать, это положить в остающийся на перевале рюкзак с вещами поставленный на самоуничтожение через три часа бластер. Я отчетливо понимал, что меня ждет. И хоть терять мне было нечего, что-то похожее на страх неприятно пульсировало под ложечкой, замедляло, отдаваясь в ногах, мои движения.

Я сжал зубы, призывая в строй остатки мужества. Пора было начинать. Пристегнув присоски к коленям и запястьям, я подошел вплотную к стене. Прежде чем лезть, следовало просмотреть снизу начало маршрута. Включив фонарик, я положил руки на холодный камень и задрал голову. И как только это сделал, внезапно успокоился. Так бывало всегда, на каждом восхождении. Стоило мне коснуться руками скалы, как вершина, казавшаяся такой страшной при подходе, вдруг становилась близкой и понятной. Все уходило, и оставались только четко выверенная ритмика движений да видимый кусок маршрута, который надо было преодолеть.

На этот раз мне повезло. Совсем рядом луч фонаря высветил подходящую трещину. Трещина была такой ширины, что в нее можно было вставить кулак. Она тянулась достаточно высоко, и я прошел по ней метров сорок, прежде чем началась настоящая работа. Собираясь сюда, я знал, что будет трудно, но даже не подозревал, что так. Постоянно ожидая режущей боли под лопаткой, там, куда отдает сердечная мышца, я медленно полз по скале на присосках, молясь драконам, чтобы мой труп, если меня здесь скрутит, не заметил рой. Один раз я действительно сбился, правая нога, не притираясь, скользнула вниз, и я завис на одном левом колене, мгновенно покрывшись холодным потом, выступившим даже в паху.

Спасло меня только то, что наклон плиты к этому времени заметно изменился, став градусов шестьдесят. На вертикальном зеркале, которым начинался маршрут, присоски одной ноги не выдержали бы нагрузки и двух секунд. Однажды мне уже довелось это испытать, и я никогда не забуду резкое, похожее на выстрел пулей щелканье отрывающейся от камня резины. Поэтому, поймав наконец выпавшую в панике из руки «квакушку» и зафиксировавшись на всех четырех конечностях, я еще минут десять не двигался с места, пытаясь избавиться от головокружительного ощущения полета в караулящую меня тьму.

Здесь, на границе Нави и Яви, чувства мои стали, как никогда, остры, и все время, пока я полз, я с тревогой вслушивался в неровный, грозящий смениться последним молчанием стук сердца. Я был совершенно одинок на этой скале, и даже души усопших не вились рядом, стараясь поддержать меня своими бесплотными щупальцами. Это была моя личная схватка – с собой, со скалой, с одиночеством и с поражениями, которые я зачем-то сумел пережить. Именно благодаря своей живучести я и оказался здесь, в ночи, распластанный на плитах, как приколотая к коре бабочка. Ночь нежно обнимала и окутывала меня, карауля ту сладкую минуту, когда я наконец совершу ошибку, которую нельзя будет исправить.

Вся акция заняла, вероятно, совсем немного времени, может быть, полчаса, хотя мне показалось, что я карабкался на эту скалу вечность. Когда я спустился, отодрав по дороге все свои крючья, у меня безудержно дрожали и руки, и ноги, не говоря уже о насквозь мокром от пота комбинезоне. На этот раз судьба удержалась и не подвела черту. Однако впереди у меня был еще целый периметр.

Я посмотрел на часы. Шел четвертый ночной период. Если я хотел закольцевать Драный Угол до рассвета, мне следовало торопиться. Отстегнув присоски, я сидел на рюкзаке и, вытирая лоб наголовником, собирался с силами. Главное было сделано. Теперь меня ожидал относительно спокойный полет вдоль отрогов, но чтобы безбоязненно включить антиграв, я должен был спуститься вниз хотя бы метров на двадцать. А на это сил у меня уже не было. Сидя на рюкзаке, я думал о том, что через четыре часа, когда рассветет, мои мучения так или иначе закончатся. С рассветом я должен буду прекратить кольцевание, чтобы меня не засекли. И где бы я ни остановился, даже если я пройду только половину периметра, задание можно будет считать выполненным. Поставленные датчики все равно возьмут любое движение и любой сигнал. Правда, в этом случае его источник труднее будет локализовать, но что поделаешь. В крайнем случае я был готов слетать еще раз. Пока же – хоть шерсти клок.

И как только я так подумал, передо мною отчетливо, словно наяву, высветилось лицо Давантари, беседующего с сидящим ко мне спиной Юкирой. Лица Юкиры не было видно, но я заметил, что он все время согласно кивает.

– Много ли с него возьмешь? – говорил Давантари. __ Скажи спасибо. Могло ведь и этого не быть.

– Главное – встряхнули парня, – отвечал Юкира, – а то ведь совсем раскис.

Я ни секунды не сомневался, что разговор этот либо уже состоялся, либо состоится в ближайшем будущем. После двадцати дней, проведенных мной за гранью бытия, я стал гораздо легче подключаться к информационному континууму, а оттуда события провидятся достаточно точно. Что ж, это была правда, я на самом деле был инвалидом, калекой, ни на что не способным человеческим обрубком. И отношение ко мне как к калеке не должно было меня задевать.

Тем не менее от этой мысли мне стало совсем тошно. Я вдруг почувствовал, что трудно дышать. И тогда, поправив фонарик, я запредельным усилием воли вздернул с камней измученное тело, пошатываясь, подошел к краю и, высветив в клубящейся под ногами тьме начало спуска, медленно опустился на колени лицом к склону.

Последующие несколько часов я запомнил плохо. Все мое внимание было поглощено ноющими слева под рюкзаком мышцами спины. Особенно сильно давило при вдохе. Это могло означать что угодно: и растяжение, и невроз, и действительно реальную опасность. Я продирался сквозь никак не кончающуюся ночь, механически сажая на каждом километре один из болтающихся на груди контейнеров. Это движение вокруг цирка казалось мне бесконечным. И когда я, закончив кольцевание, опустился на ноги рядом с поселком, мне хотелось только одного: немедленно уснуть там, где я стою.

Поселок и в самом деле был невелик. Мне показалось, что он состоит всего из шести-семи разбросанных в шахматном порядке домов. Точнее сосчитать я не мог. Туман в долине рассеялся, но было еще темно, и, кроме того, поселок буквально утопал в высоких кустах чинзара, за которыми ничего не было видно. Я подходил с подветренной стороны, задыхаясь от одуряющего запаха этих цветов. Кое-где из белой кипени проглядывали изящные силуэты крылец, веранд и вытянутых вверх крыш. Судя по всему, поселок был очень красив. Я даже удивился, что в Драном Углу могло вырасти такое чудо.

Пожалев, что мне так и не удастся полюбоваться здешней архитектурой, я поправил наголовник, сунул в ухо присоединенную к щупу горошину микрофона и отправился в обход поселка. Несмотря на непрекращающееся нытье спины, я не решился подняться в воздух даже на два метра. Все, что я мог позволить себе, – это настроить антиграв на малую тягу и шагать широким стелющимся шагом, едва отталкиваясь от земли. До рассвета оставалось не больше полупериода, но мне казалось, что я должен успеть.

Дома молчали. Скорее всего они были пусты. Приборы не фиксировали ни человеческих тел, ни лямбда-полей. Я не очень хорошо понимал, как может такой поселок оказаться брошенным, но между его строительством и нынешним днем лежала война, а после войны многое в жизни кажется необычным.

Я уже почти закончил обход, как сигнал в ухе заставил меня насторожиться. В ближнем к дороге домике кто-то был. Судя по высоте тона, масса существа была довольно большой, но, чтобы выяснить это точнее, надо было подобраться к домику достаточно близко. Пока я чуть ли не на корточках крался между кустов, небо начало светлеть. Пора было сматываться, иначе я мог нарваться на неприятности.

В домике спал человек. Я убедился в этом, когда из динамика моего уловителя послышался храп. Другое дело, что я не смог понять, один он там или с кем-то, но главное я знал теперь точно: поселок был обитаем, и обитаем ровно в такой степени, в какой может быть обитаем контрольный пост роя. Нельзя сказать, что этот вывод добавил мне энтузиазма, но зато теперь я начинал верить, что нахожусь на верном пути.

Глаза мои слипались, и в груди не переставало тянуть. Конечно, это было сравнительно невысокой ценой за выполненное задание. Однако я хорошо понимал, что в ближайшие часы цена может измениться. Чтобы этого не произошло, я должен был торопиться в гостиницу, где меня с нетерпением ожидал кибердоктор. Поэтому, быстро добравшись до дороги на Лайлес, я не стал отдыхать, а скатился к заросшей местной разновидностью камыша Тесеко и полетел, пока можно было летать, к морю. Когда окончательно рассвело, я был уже недалеко от устья, откуда пешком до города оставалось не больше, чем полпериода. Теперь я мог остановиться, чтобы переодеться и перекусить.

Рассвет я встречал, сидя под кустом мергса, устало жуя мятый сандвич. В лицо мне дул теплый и сырой ветер, принося облегчение горящему лицу и избитым рукам, с пальцев которых через пару дней начнет слезать кожа. Еще несколько часов назад я был высоко в горах, в двух шагах от давно манивших меня заснеженных пиков, а теперь сидел в сумрачном свете раннего утра на берегу лесной речки, чувствуя мрачное удовлетворение от того, что пока еще жив.

Я словно впервые переживал то отстраненное изумление, которое охватывает любого, скатывающегося вниз с только что покоренной вершины. Это странное ощущение. Тот, кто хоть раз ходил в горы, меня поймет. До этого ты весь день, а то и два ползешь вверх по леднику и скалам, висишь на лесенках, стоишь на страховке, проходишь, в кровь обдирая спину, камины и рубишь, как проклятый, ступени во льду. Потом ты еще пятнадцать минут тихо сидишь на крохотном пятачке вершины, любуешься видами и пьешь какой-нибудь сок. А потом наступает время спускаться. И тут обнаруживается, что то, что ты, корячась и срываясь, проходил вверх часами, укладывается при спуске в считанные минуты, Дюльфер на скалах, глиссер на снежнике, и вот уже тропа, и ты ошалело, со страшной скоростью летишь вниз под собственным весом, едва успевая по-лошадиному выбрасывать вперед ноги.

Остановиться нельзя – за тобой бегут другие. Споткнуться – значит пересчитать своим телом сотни метров острых камней. И ты бежишь! Бежишь так, как не бегал никогда в жизни. Бежишь на грани между восторженным полетом и смертельным падением. Бежишь, словно в этом беге для тебя заключен смысл жизни. А потом, совершенно одурев от этого гона, сидишь на лугу возле палаток, безразлично отмечая, что руки и ноги у тебя дрожат такой крупной дрожью, какая бывает, когда через человека пропускают ток. Однако сил прекратить это у тебя нет. И вот когда ты понимаешь, что не можешь даже изменить позу и лечь, приходит минута абсолютного, полного, практически безбрежного покоя – покоя, насквозь пронизывающего твое остывающее тело и уносящего тебя в неземное далеко.

Я сидел, обхватив колени руками, глядел на медленное течение реки и думал, что мне делать дальше.

Несмотря на то что большую часть ночи я летал на антиграве, я все-таки сильно устал. Ныло все тело, ломило в висках, и, конечно же, напоминало о себе сердце. Время от времени тугие пальцы неприятно сжимали и слегка скручивали его. Однако все это казалось мне теперь абсолютно не важным. Я находился в том странном состоянии, когда нервное возбуждение перекрывает физическую усталость. Сегодня ночью я наконец делал настоящее дело. И сделал его – не струсил, не сломался, не отвернул.

Сидя на берегу Тесеко, я впервые за много месяцев чувствовал себя приподнято. Однако мое прошлое не ушло от меня. Оно затаилось внутри, отступив на время. И поэтому радость моя была окрашена глухо сосущей под ложечкой тоской. Но даже этот суррогат радости был таким необычным для меня чувством, что некоторое время я сидел, не двигаясь, и, подняв лицо к небу, слушал отчетливо звучащую во мне музыку. Теперь это время прошло. Впереди меня ждала гостиница, желтые простыни и растянувшийся на долгие месяцы уход в информационный континуум.

Я встал и поднял рюкзак. Пора было идти. Я и вправду чувствовал себя неважно и нуждался в кибердокторе. Между тем мне еще предстояло ставить камеру слежения при дороге на Лайлес, да и в гостинице следовало, не откладывая, закончить сообщение для Давантари. Жаль только, что нельзя будет отправить его тут же. В констабуларии наверняка волнуются. Но, впрочем, они будут довольны, дело сделано хорошо,

Я представил себе выражение их лиц, когда они прочтут мое послание, и улыбнулся. Не все было таким мрачным, как мне казалось еще минуту назад. Кое-что изменилось. Теперь за моими плечами был Драный Угол. И Давантари с Юкирой. И Принцепс со своим Советом. И еще у меня была Таш. Таш, которую я увижу и с которой лягу в постель уже через несколько часов.

Шагая по насыщенному влажными испарениями парку, я слушал доносящиеся из-за деревьев звуки пробуждающегося города и радовался снизошедшей на меня благодати. Где-то далеко, за ватными прокладками синапсов и медиаторов, ворочался огромный, страшный, готовый не задумываясь раздавить каждого мир. Там взрывались солнца, перекраивались планеты, пронзали космос многотонные корабли и не удовлетворенные жизнью люди убивали друг друга. Здесь, внутри меня, была тишина. Она пришла неожиданно, и я до сих пор не понимал как. Я шел к кибердоктору узнать свой приговор: сколько мне еще осталось жить? Но внутри меня не было тревоги, а, наоборот, растекался покой, чем-то похожий на счастье. Главное для меня теперь было не расплескать его как можно дольше.

Через полчаса я был уже в гостинице. Судя по тому, что прикрытая мной дверь в коридор осталась в том же положении, Оклахома до сих пор не вернулся. На столике перед входом лежали свежие газеты, гудели в углу электрические часы, из мутных окон лился зеленоватый свет. Я сгреб почту и, сделав шаг мимо конторки, замер. Возле самых дверей, ведущих внутрь, я увидел сгусток крови. Кто-то выплюнул его на пол и растер ногой.

– Явился, – подумал я раздраженно. – Пока я там корячился…

Я осторожно переступил через плевок и, толкнув тяжелые створки, вошел в коридор. Редкая цепочка уже подсохших кровавых пятен тянулась мимо двери Оклахомы и поворачивала за угол, в сторону моего кабинета. Я медленно переложил рюкзак в левую руку. До этого события разворачивались в других местах. Так быстро увидеть кровь у себя дома я не ожидал.

Поколебавшись, я достал бластер и взял его в левую руку, набросив сверху анорак. После этого я медленно двинулся по следам. Проходя мимо апартаментов Оклахомы, я на всякий случай толкнул дверь. Спальня, открывающая вход в маленький салон, была пуста. Скорее всего покалеченный Оклахома прошел через мой кабинет во внутреннюю гостиницу, где хранился его кибердоктор. Честно говоря, его состояние совершенно не волновало меня. Но я обязан был узнать, в какой мере случившееся с ним связано с роем. Я очень надеялся, что Оклахома притащился в гостиницу один. Этой ночью я так устал, что меня можно было брать голыми руками.

"Если он пришел не один, – думал я, идя по коридору, – то в кабинете у меня гости. Наверное, они уже знают, что я вернулся. Кроме того, у них есть преимущество: они понимают, что я не стану стрелять первым. Интересно, сумеют ли ребята Юкиры догадаться, что я все успел сделать? Думаю, должны суметь. Зачем Юкире дураки?"

Как ни странно, следы не дотягивали до моего кабинета. Какое-то время они прижимались к левой стене, словно идущий держался за нее руками, а потом обрывались между проходом к бассейну и Зеленым будуаром. Поскольку будуар был ближе, я решил начать с него. Мягко ступая по ворсистому покрытию, я подошел к двери, прислушался и, ничего не услышав, тихо потянул за петлю.

Оклахома лежал поперек кровати, обхватив голову руками и поджав колени к груди. Так сжимаются, пытаясь ослабить боль. Зеленая ткань обернутых вокруг него простыней, из которых торчала одна макушка, была вся усеяна бурыми пятнами. Пятна покрывали и подголовный валик, и прозрачные занавеси, и даже малахитовый чат обивки стен. Похоже было, что Оклахома истекал кровью, и я даже почувствовал мгновенный укол страха, подумав, что он мертв.

Минуту я колебался между желанием сейчас же обыскать гостиницу и необходимостью узнать, в каком он состоянии. Я ненавидел Оклахому, но намертво вбитый в меня кодекс патруля заставил меня приблизиться к кровати. Обхватив руками закутанное в материю тело, я осторожно перевернул его на спину и в изумлении отпрянул назад.

На кровати в глубоком обмороке лежал клоун – тот самый клоун, с которым я позавчера познакомился у Фигурного моста. Сейчас он выглядел просто страшно, Кто-то успел хорошо поработать над ним. Левый глаз клоуна почти полностью заплыл, превратившись в узкую щель, а вытекшая из сломанного носа кровь грязной коркой покрывала всю нижнюю половину лица. Гадать, как он попал сюда, было бессмысленно. Я быстро размотал простыни, кое-где с силой отдирая их от кожи, и убедился, что наружных разрывов нет. Дальнейший анализ мог сделать только кибердоктор. Я накрыл клоуна жесткой от крови простыней и уже повернулся было к двери, как меня остановил стон.

Я обернулся. Клоун молча смотрел на меня осмысленным взглядом. Потом его губы дернулись, однако заговорил он опять же не сразу, а только через полминуты, собрав необходимые для этого силы.

– Мокрая плесень, – выдавил он, с трудом шевеля разбитыми губами.

– За что тебя так? – спросил я, садясь рядом и беря его за руку. – Ты хоть знаешь кто?

– Чистильщики, – прошептал клоун, и на его верхней губе снова выступила кровь.

– Чистильщики?! – удивился я.

– Беш уезжала… Я пошел отговорить… – Он тяжело сглотнул. – Там не тронули. Ночью пришли… Но, видишь, я убежал…

Я почувствовал, как непроизвольно сжимаются мои челюсти. За клоуном пришли ночью. Мы это тоже проходили. Последний раз совсем недавно.

Клоун виновато смотрел на меня.

– Извини, что к тебе… – смущенно пробормотал он. – Больше не к кому…

– Успокойся. – Я осторожно положил руку ему на лоб. – Все правильно. Молодец, что пришел.

Снотворное лежало у меня в аптечке в рюкзаке, который стоял рядом, у ноги. Я аккуратно открыл его, следя за тем, чтобы с кровати не было видно содержимого. Выудив таблетки, я дал одну клоуну и пошел к нише за водой. Рука клоуна, протянувшаяся за стаканом, сильно дрожала.

– Проснешься, – сказал я, глядя на дергающийся от глотков кадык, – боль уже пройдет, И не волнуйся: я рядом.

Клоун лежал молча, закрыв глаза. То ли он просто устал говорить, то ли опять потерял сознание. Добрый, несчастный клоун, неосторожно попавший в жернова истории. Одна из первых жертв надвигающегося кризиса.

Я стоял у кровати, задумчиво глядя на запрокинутое лицо со следами побоев. Происходящее становилось опасным. Если такие, как он, оказываются подлежащим уборке навозом, дело худо. Раньше я как-то не обращал внимания на чистильщиков. Я вообще мало на что обращал внимание. Оказывается, за прошедшие несколько месяцев чистильщики стали силой. И сила эта уже узнала вкус крови.

Тихо прикрыв дверь, я отправился за кибердоктором. За пять-шесть часов кибердоктор должен был привести клоуна в норму. Лишь бы у нас оказались эти пять-шесть часов. Главная опасность заключалась в том, что двери на Керсте не запирались. И если Оклахома, вернувшись, обнаружит клоуна с кибердоктором на груди, он этого не упустит.

За прошедший месяц я успел узнать Оклахому достаточно хорошо. Оклахома тут же сообщит о нарушении в Службу контроля. И тогда меня навсегда загонят в ойкумену. В том, что Оклахома донесет, я нисколько не сомневался. Поэтому я подвинул клоуна к стене и устроился рядом в качестве караульного. Аппарат Оклахомы я на всякий случай решил оставить себе, а клоуну налепил свой кибердоктор. Я лежал на спине, накрывшись краем грязной простыни, и, прислушиваясь к приятному ощущению живительных токов, мягко вливающихся в мою грудь, думал о тексте послания, которое сегодня вечером получит Давантари.

Потом я задремал. Я уходил в сон спокойно, согретый мыслями о хорошо выполненном задании и застрахованный от инфаркта кибердоктором на груди. Впервые за много месяцев темная пучина сна казалась мне ласковой, и проваливался я в нее медленно, словно скользя по широкой спирали – так же точно, как обычно засыпал после сдачи очередной вахты на "Трезубце". И почти уже полностью отключившись, последним мысленным усилием заказал себе хороший сон.

Однако подсознание сыграло со мной злую шутку. Мне снова приснилась Марта. Но на этот раз она как бы вернулась ко мне. Мы куда-то ехали, потом шли, она улыбалась, говорила о чем-то незначительном, фоном всплывали бетонные стены и чьи-то лица; впрочем, окружающее было совершенно не важным, поскольку ясно было, что мы опять вместе,

Марта передумала, ураган прошел, снова сияет солнце, и, значит, теперь все будет хорошо.

Это был на редкость подлый сон, потому что, когда я проснулся и понял, что это происходило не наяву, мне захотелось умереть. Я лежал на боку, уткнувшись лицом в подушку, и едва сдерживал рвущиеся наружу слезы. Мне было так плохо, как не было еще ни разу за все эти два месяца, что я провел здесь. Если бы можно было ценой собственного истощения и смерти вернуться в этот сон и жить в нем сколько захочешь, я бы вернулся.

Именно в этом состоянии я услышал в коридоре приглушенный ворсом звук приближающихся шагов. Промокнув в последний раз глаза подушкой, я решил, что надо выйти навстречу. Однако не успел я даже встать с постели, как дверь распахнулась и на пороге появился Оклахома.

С полминуты он тупо глядел на нас с клоуном, переваривая увиденное, после чего громко заржал.

– Пробей мне привод! – закричал он, вздевая руки. – А я все думаю, чего ты такой целомудренный! Молодец, рулевой, так держать! Щетина у подружки как – не колется?

Я махнул рукой, показывая, чтобы он не будил клоуна и что я сейчас выйду. Оклахома, не переставая ухмыляться, попятился назад. К счастью, он закрыл дверь, и это дало мне возможность снять с клоуна кибердоктор. Когда я вышел, Оклахома прохаживался по коридору рядом со своим номером.

– Гуляешь, – констатировал я, нисколько не стараясь скрыть неприязнь.

К моему удивлению, Оклахома не обиделся.

– Ничего не помню, – заявил он, тупо почесывая у себя за ухом. – Как очнулся – помню, а что до этого – хоть убей.

– И где же ты себя нашел? – Я понимал, что правду Оклахома не скажет, но мне было интересно, насколько хорошо проработана его версия.

– Очнулся на лежаке, – сообщил он. – Уши горят, в горле сухо. Не меньше семи доз взял, уж я – то знаю. – Он поскреб небритую щеку, глядя сквозь меня невидящим взглядом. Видимо, его сильно озадачило случившееся. – Главное, я ведь вчера никуда не собирался…

Я почувствовал, что Оклахома не врет. Похоже, он действительно провел ночь в какой-то втиральне.

– Ты небось буйствовал, – заметил я, желая увести Оклахому подальше от клоуна. – При семи дозах и автопилот не помогает.

– Не знаю. – Оклахома покачал головой. – Высокая Мать сказала: штрафа не надо.

– А что за втиральня была? – осведомился я напоследок, мысленно уже отчалив от Оклахомы. Его ответ заставил меня остановиться.

– Скавра, – сказал Оклахома. – Знаешь, такой голый…

– Ну как же, – я едва справился с мгновенно пронзившей меня дрожью. – Знаю, конечно.

Второй раз подряд я слышал о втиральне скавра. И это совпадение озадачивало. Во-первых, в городе было более ста втирален, а во-вторых, этой темы старались не касаться в разговорах. И тем не менее о втиральне скавра я услышал дважды в течение суток.

Я шел по коридору, прикидывая текст донесения Давантари, а где-то в мозжечке занозой сидела не отпускающая меня мысль. Что-то неладное было с этой втиральней, такое, с чем следовало разобраться, и разобраться как можно быстрее.

Мозг мой работал после тяжелой ночи плохо, но я все-таки понимал, что в саму втиральню скавра соваться сейчас бессмысленно. Мне надо было навести справки о ней, и сделать это я мог в одном только месте.

Я заказал синтезатору странный наряд: высокие сандалии наподобие котурнов, пятнистые, похожие на десантный камуфляж шорты и рваную до пупа разлетайку, перехваченную пустым кошельком, который на Керсте выполнял роль пояса. Именно таким должна была меня запомнить королева Северо-Запада Ракш.