Текст книги "Лето бородатых пионеров (сборник)"

Кстати, о пещерности. «Мужик в электричке» считает, что «не надо обижать наших предков сравнениями с нами: они-то твердо знали, что надо поддерживать огонь, добывать пищу, рискуя жизнью, имели необязательную потребность изготовить краски, бизона нарисовать, – а ты посмотри на нашу пьянь и паркету, на митинговые воспаленные толпища, надругательства над трупами в Сумгаите, младенцев на вилах, головы на шестах, погляди на расчлененные тела в Фергане – раздевание дошло до сдирания кожи с ближнего, тут уж пещера – изысканна, как Парфенон. Не обижай предков!..»

В Прибалтику мы с другом собрались сразу после первого курса университета – тянуло, раньше не были. В самом центре Вильнюса просто зашли к незнакомым людям – переночевать. Друг-полиглот до полуночи расспрашивал, «как будет по-литовски», «по-польски»… Сдержанная, величавая красота Риги, спокойствие Даугавы, живая, чисто немецкая, старина Таллина вдохновляли: мы изводили записные книжки и фотопленки, даже стихи слагали по пути.

Вспоминались нам и белые ночи Ленинграда, куда ездили мы «дикарями» еще после девятого класса. Жили в помещении школы № 69, вместе с ребятами из Друскининкая. Когда школа закрывалась, все вместе вылезали «гулять» через наше окно. До сих пор помним их – Ремвитас, Миндоугас, Вальдас, Альвидас, Ионас… И – что-то не верится, чтобы они сейчас, вдруг, начитавшись-наслушавшись, стали бы сожалеть о тех белых ночах, наших общих воспоминаниях юности, пусть даже «эпохи застоя».

Не верится и в то, чтобы друзья по Минску – выросшие, конечно – Вася Примака, который всегда первым в детском саду заканчивал трапезу и гордо садился на освоенное им место «чемпиона», и Коля Мозовко, – чтобы они впали в «анализ крови».

Вряд ли крестьяне чудной Куринки, деревеньки под Пирятином, и жители громадных и обильных сел под Недригайловом, стоящих по берегам Сулы, славные люди, с которыми певали на свадьбах «Как при лужке, при лужке…», со смехом путаясь в русских и украинских вариантах, – вряд ли они поддались на усиленное педалирование «противоречий» между «кацапами» и «хохлами», высосанных из чортова пальца. Да и миллионы, десятки миллионов здоровых, разумных, хороших людей не поддались. И не поддавались.

Сидевшая у руля – условно скажем – Административной системы олигархия (во многом попросту прямо-таки «династическая»), почуяв, что народ пробуждается и задает вопросы круто и все более настоятельно, стала плодить дефициты и сыпать направо-налево «гроздья гнева».

Изувеченная, захламленная экологически вредными производствами, не имеющая средств защиты – своей государственности и полноценной духовной традиции – Россия исподволь подталкивалась на место «врага номер один».

Пока в «расказаченных», полупустых станицах Дона метались по полям остатние механизаторы; пока, сцепив зубы, вгрызались в забои шахтеры Воркуты и Кузбасса, пока усмирял огненных змей металлург на заводе в загазованном Чусовом; пока вырезал свои деревянные цветы под Ростовом Великим школьный учитель Пичугин, светло-радостный несмотря на четверть века лагерей (фашистских и «наших»), пока Россия строила, растила, лечила и беззаветно приходила на помощь всем нуждавшимся, – ее «подталкивали» лукавые пастыри от Аппарата, сидевшие, как это у них принято, не на виду, но у рычагов…

Подталкивали и сеяли раздоры: между отцами и детьми, между рабочими и крестьянами, между разными национальностями и даже между мужчинами и женщинами. Способов этими «пастырями» отработано немало, – они монополизировали главное – знание о них.

Как известно, рабовладельцы древности давали рабам необходимый минимум знаний – это было выгодно дающим и вроде как удовлетворяло принимающих. Наш «минимум» создавался по той же схеме: «История – только с 1917 года, Ленин – гений, впереди – светлое будущее. Лишних вопросов не задавать. Бога нет. Без доклада не входить».

Но вопросы поступают, много, много вопросов. Как звезд на небе. Ну, например:

– почему не поставлен вопрос о создании комиссии по расследованию геноцида против русских, начиная с 1917 года?

– сколько (в долларах) дала РСФСР республикам за годы существования СССР?

– сколько у нас потребителей, оторванных от производства?

– сколько золота и драгоценных камней мы производим и как (по статьям) их расходуем?

Экологические катастрофы в стране складываются в единую картину экологической войны против народов СССР, в первую очередь, против русских. Можно даже карту России составить соответствующую. Мало живых мест на ней будет. Кто повинен в этом? Где полная демографическая картина страны, с анализом роста числа дебилов и мертворожденных, роста числа женщин, не способных родить, с анализом роста числа ослабленных умственно и физически? Вместо этого – новый дефицит: лекарств…

Хочешь не хочешь – видишь контуры геноцида, охватившие наш многострадальный народ. Без термоядерных взрывов, без «звездных войн», без открытой интервенции. И русских защитить некому. С ними как русскими попросту не считаются, их как бы нет, или почти нет, – так, досадный архаизм. Более того, какое-то нетерпеливое ожидание их исчезновения сквозит то в речи, то в статейке, то – по большей части – в действии.

Русских спаивают, «кормят» ядохимикатами без права проверки, изничтожают среду обитания, фактически лишают медицинской помощи (в прошлом году автор этих строк лично убедился в этом на примере одной из подмосковных больниц), в качестве «культурных радостей» бросают «радости» спорта (по телевизору), эстрады и конкурсов красоты». Русскую историю корежат ложью кино-литературной продукции. Все это, конечно, удел не только русских. Но, повторим русских ЗАЩИТИТЬ НЕКОМУ!

«Неравнодушен к месту проживания? – так подыхай! – это уже почти произносится в России…

Как-то зашел среди мужиков разговор о нашем скорбном экономическом положении, – один из миллионов разговоров, вспыхивающих одновременно во всякое время суток на бескрайних пространствах нашей страны. Один из попутчиков слушал-слушал привычные сетования, да и вставил вдруг: «Чего вы все плачетесь? Не надоело вам?… У нас самая отлаженная в мире экономическая система. Даже японская в сравнении с ней – фигня, примитив».

Все приумолкли, вопросительно глядя на пропахшего «Беломором» пожилого мужика в подростковой куртке. Из-под кепки его молодо выбивалась русая прядь.

– Напился, что ли? – беззлобно спросил кто-то. – Чего ахинею порешь?…

– А вот ни хрена не ахинею, – бодро и с какой-то даже радостью произнес «оптимист». – Система вправду – шик! Только… с обратным знаком. Она идеально отлажена на уничтожение и только выглядит дурью. Вы прикиньте: какое ж надо иметь дарование, чтобы нажирались только кровопийцы? Разве не так?

– И кто ж это такой «гений»: управитель?

– А я почем знаю? Я простой работяга. Но могу мыслишку подбросить: сдается мне, что нами управляют не те, кого мы перед глазами видим и слух на чьи речи изводим в дурацких надеждах. Глянь-ка: ихняя Тэтчер – баба и впрямь железная. А наши? Она к нам и приезжает, как наш председатель на птичник. А мы ей – не люди, а цыплаки безмозглые. Пищим себе, порхаем: «перестройка, гласность». Знаешь, как в песне лается? И он «пропел» прокуренным голосом:

 
Перестройка – мать родная,
Хозрасчет – отец родной.
На хрен мне родня такая, —
Лучше буду сиротой!
 

«Мы недальновидны, не патриотичны, – говорил еще в 1912 году один из депутатов Думы И. А. Родионов, – никого из нас не убедить в грозящей опасности ни словом, ни делом. Мы живем по пословице: «Гром не грянет – мужик не перекрестится». Только тогда, когда наступают страшные, роковые события, мы теряем головы и обвиняем правительство в том, что оно не сделало того-то, упустило то-то. Кроме того, мы не способны ни на большой загад, ни на крупные жертвы для родины. Мы не любим работать, не надеемся на самих себя».

Эта старая цитата всплыла в памяти после «пропетой» под стук вагонных колес частушки.

«Исполнитель» же сразу умолк и посерьезнел. В его позе уже чувствовалось сострадательное презрение к распаренным разговорами попутчикам. Он зло молчал. Зрачки его бегали, торопясь проводить бесконечную железнодорожную насыпь, проносящуюся за окном вагона.

Настала пора пробудиться, и в первую очередь заглянуть в себя. В конце концов, наша податливость и духовная распущенность, неопрятность, отступничество от единственно возможных для нас традиций и привели Россию на край погибели. Не под бомбами – к этому мы привыкли, и враги наши поняли, что силой нас не взять, – а с помощью хитрости воистину дьявольской. «Лишь бы не было войны», – говорили наши старушки, тайком крестясь. Войны – такой, какой привыкли русские видеть ее в течение тысячелетия, – нет и, может быть, не будет.

Нам пора прекращать быть легковерными, как это ни рискованно для сохранения национального характера, и всерьез взяться за радостное, живительное созидание, очищение собственной души.

«Как же я могу допустить в свое сердце и тень злобы? – писал некий автор конца прошлого века. – Да умрет во мне совершенно всякая злоба, да умастится сердце мое благоуханием незлобия… Злоба крайне убийственна для души и тела: палит, давит, мучит…

Каждый грех, заметьте, – продолжал напрочь забытый ныне автор, – есть смерть для души, потому что он убивает душу, потому что он делает нас рабами дьявола-человекоубийцы, и чем больше мы работаем греху, тем труднее наше обращение, тем вернее наша погибель…

У людей, старающихся провождать духовную жизнь, – предупреждал человек, ради которого было создано специальное почтовое отделение, столь велика была его добрая слава в России, – бывает самая гонкая и самая трудная война через помыслы каждое мгновение жизни – война духовная; надобно быть каждое мгновение всему оком светлым, чтобы замечать втекающие в душу помыслы от лукавого и отражать их; сердце свое такие люди должны иметь всегда горящим верою, смирением, любовью; в противном случае в нем легко поселится лукавство дьявольское, от которого скоро не отмоешься и слезами… Та беда наша, – записывал «в минуты глубокого к себе внимания автор, в течение четверти века бывший признанным авторитетом во всем христианском мире, человек, которому дарили корабли и доходные дома, но который раздавал ежегодно до миллиона рублей, оставаясь нищим, – та беда наша, что в веру нашу мешается близорукий рассудок, этот паук, ловящий истину сетками своих суждений, умозаключений, аналогий. Вера вдруг обнимает, видит, а рассудок окольными путями доходит до истины: вера – средство сообщения духа с духом, а рассудок – духовно-чувственного с духовно-чувственным и просто материальным; та – дух, а этот – плоть…»

Прервем цитирование «устаревшего» автора, и обратимся к вышедшей почти через сто лет книге. Конец восьмидесятых годов XX века. Мы имеем то, что имеем. Тираж – привычномассовый. Цитаты и факты прямо предназначены для воспитания детей родителями.

Читаем:

«… По своей сути… религиозные принципы антигуманны. Они несовместимы с общечеловеческой нравственностью» – это буквально последние слова отдельной главы. «Основополагающие идеи христианства и православия, в частности, во все века (! – Авт.) служили смирительной рубашкой для трудовых сословий России» – это в середине той же главы. Заметьте, автор подразумевает, что ребенку, не знакомому с «антигуманными» религиозными принципами, хорошо понятно понятие смирительной рубашки, – это характерно.

Цитируется некто Р. Ингерсолл: «Тот, кто живет для потустороннего мира, опасен в этом», – и далее выделено жирным шрифтом: «Важно знать детям».

Цитируется Вольтер, так же жирно: «Наиболее суеверные эпохи были всегда (? – Авт.) эпохами ужасных преступлений», – тут, помимо «передерга» (в главе идет речь о православии, в цитатах к ней – о суеверии, православию чуждом и враждебном), бросается в глаза невозмутимость авторов, для которых как будто нет двухвековой истории, она остановилась аккурат перед стуком гильотины.

Дальше – под рубрикой «Прочитайте детям» – современные стихи, последнее двустишие такое: «… Треснет под мощной пятой / Цоколь старинного храма».

Конечно, «выдающийся просветитель Н. И. Новиков» (крупнейший масон и прямой изменник), конечно, попытки из раннего Пушкина сделать предвестника Октября и обязательно «… нож / На попов на святош. / Слава!»

Интересна и характерна подглавка из отечественной истории – «Степан Разин и церковники»: «Митрополита Иосифа… сбросили с высокой башни», тут же легенда о том, как согласившийся для вида на покаяние Разин поднимается на колокольню с астраханским митрополитом, чтобы все видели, мол. «Но это, – пишут современные «учители добра», – была хитрость. Когда поднялись они вдвоем на колокольню, Разин схватил митрополита-предателя (? – Авт.) и со словами: «Вот тебе мое покаяние!» – сбросил его вниз». Тут, видимо, авторы рассчитывают на «момент солидарного восторга» со стороны читателя-дитяти, да и родителя. Что ж, – на одной книжной странице («любите книгу – источник знаний») аж два убийства – чем не детектив?!

Да, чем?… Осталось только назвать два источника цитирования. Первый – «да умрет во мне… всякая злоба» – из первого тома извлечений из дневника протоиерея Иоанна Ильича Сергиева (Кронштадтского). Книга издана в Москве в 1884 году.

Через девяносто четыре года в Москве же, в издательстве «Мысль», издан второй источник – «Воспитатель атеиста», в серии «Библиотека для родителей», в редакции философской литературы, под общей редакцией доктора философских наук, профессора Д. М. Угриновича. Часть гонорара за это авторский коллектив, как отмечено, перечисляет в Детский фонд.

Остается добавить в этой связи, что первый источник с превеликим трудом доставлен из Америки, второй – куплен в книжном магазине неподалеку от деревни, все жители которой от мала до велика недавно, с открытием поблизости храма, крестились.

… Трудящемуся человеку, как правило, недосуг изучать, например, творчество Пушкина или Достоевского. Он поначалу доверяет «научным» выводам, считая, что они честны и корректны. Однако если выводы эти представляют собой недобросовестный конспект, упрощающе-уплощающий, тенденциозный подбор фактов и выборочно-заданное цитирование, – тогда живое чувство угадывает шулера, будь он трижды доктор или дважды академик. Тут и не хотелось бы, а придется вспомнить, что на тысячу человек русских и евреев соответственно приходится 20 и 700 лиц с высшим образованием, то есть соотношение представителей «великодержавного шовинизма» и вечно гонимых», обладающих корочками вузовских дипломов СССР – 1 к 35.

Вот и получается, по терминологии иных салонов полусвета, что, с одной стороны – «шоферня», «солдатня», «менты», «в навозе копаются», «гегемон»; с другой – выдающийся кинорежиссер… замечательный писатель-сатирик… историк-философ… экономист-публицист…

«Элита» посылает солдат в Афганистан и за это же судит настрадавшихся там. «Элита» возмущается: «А мы? Мы – не народ?» В ее глазах академик, сделавший «имя» на сомнительных трудах или на узко-кастовом понимании «прав человека», а порой и на трудах прямо вредоносных, значит, и во много раз больше, всех «Ванек и Машек», вместе взятых – если не великий, то, во всяком случае, выдающийся… Пусть в автора бросит камень тот, кто увидит на железной дороге в желтой ремонтной куртке еврейскую женщину. (Оговорюсь – я за то, чтобы там не было никаких женщин). Чувствуете, каким «диким» кажется этот совсем не дикий вопрос? Нет, или, точнее, нет представителей многоуважаемого народа среди «афганцев», среди пожарных, среди милиционеров-оперативников – то есть там, где нужно рисковать. Или даже просто созидать несомненные материальные ценности, абсолютно необходимые для жизни общества. Зато холеные пальчики умеют строго указывать и даже грозно постукивать.

«Темный, забитый народ»? Да нет, нечто другое, образованщине недоступное. Образованщина порой забывает, как называется инструмент для копания, а «темный, забитый» знал с десяток синонимов слова «лопата».

И, конечно, дело не только в лопате, и не только в сфере гуманитарных знаний. Дело в общем строе жизни, в разнице мировоззрения. Жизнь, основанная на трудовом цикле в единстве с природой, основанная на отношении к себе как к «рабу Божьему» и ничьему больше, основанная на отношении к земле, природе как к Божьему творению, которое надо беречь и приумножать – совсем иное, нежели жизнь, основанная на «звучит гордо»; на покорительстве, на самомнении, наконец, на неистребимой мыслишке – как бы, ничего не делая и не производя, получать наибольший гешефт. То есть, выражаясь привычным нам языком, на возобновляемой в разных формах эксплуатации трудящегося человека, которого не грех время от времени обвинить в тупости и лени, в жестокости и пьянстве, в неспособности к духовной жизни и еще Бог знает в чем, – благо он простодушен и безгрешным себя никогда не считает.

И сколько же развелось усердных сатириков, глумящихся над непрерывными народными бедами! Сколько «остепененных» экспертов-советников, по чьей вине эти беды множатся! Сколько режиссеров, плодящих насилие, и по поводу насилия негодующих! Поэтов-песенников, «пекущих» высочайше оплачиваемую дрянь, писателей, которые, не моргнув глазом «в прямом эфире», меняют убеждения как перчатки, в зависимости от политической обстановки.

И хоть бы один из них, хоть бы разочек да покаялся в тяжких грехах! Нет, – все валят на «темную массу», которой недосуг спорить и митинговать. Да и морально ли одно столичное «топотанье» на Пушкинской площади представлять как «мнение народа»? Вот и матерятся у телевизоров миллионы пожарных-трактористов-шахтеров, миллионы «мужиков в электричках».

– Чую, что знаю мало, а тут еще довирают, – жаловался один из них. – Совсем обнаглели!

А для гарантированной фильтрации отрасли знаний разбиты на участки, на каждом из которых «правит бал» один или несколько «общепризнанных» авторитетов. Это наблюдается в сфере отечественной истории, этнографии, словесности, в экономической науке, в медицине, в сфере международных отношений. Если говорить о последних, то, как журналист-международник по образованию, не могу не поделиться наблюдением: в этой сфере прямо-таки выводятся, как в инкубаторе, «специалисты», совершенно безразличные к судьбам родной земли, этакие «граждане мира», всепланетные комментаторы. Об этом вспоминаешь, когда кто-то из них, «общепризнанных», останавливаясь пролетом на территории СССР, дает рекомендации, как нам, прозябающим на этой «территории», жить, что нам любить, что ненавидеть, – да так напористо, с таким уверенным видом, что живо представляешь себе, как кто-то тяжко вздыхает у телевизора («в какой дыре мы живем!»). А кто-то швыряет в экран чем-то тяжелым (так, кстати, было в Ленинакане, в рабочей бытовке, когда наше телевидение «освещало» восстановительные работы в разрушенном землетрясением городе). Но – то ли не все просчитано у наших «фильтрующих», то ли инерция памяти действует, то ли какая-то случайность раскрывает глаза, – даже в «садках космополитизма» бывает «брак», не говоря уж о менее герметичных инкубаторах»…

В недавно открытом храме на Илью-пророка (2 августа) шла служба. Церковь, построенная в первой трети XVI века, последние шестьдесят лет стояла заколоченной. Но более чем полувековой хлам был выброшен за два дня. Тогда глазам открылись следы былых бесчинств, они оказались как бы законсервированными.

Глаза святых на древних фресках выбиты. Сами фрески в доступных с пола местах злобно расцарапаны. Распятие изрешечено пулями, иконостас разбит, выбиты окна, местами вырваны доски пола. Сорвана крышка с саркофага, под которым погребены основатели монастыря. Или динамита не оказалось, или, что возможно, не взял динамит могучих стен, – но все, что возможно без динамита, было сделано… И вот прошло два месяца.

Затеплилась жизнь в древнем храме. Уходят под купол леса, бесшумно работают художники-добровольцы. Иконостас еще импровизированный, дверь в заалтарную часть представляет собой просто раму на петлях. Лучи проникают сквозь щели в досках, которыми заколочены пока окна. Все напоминает времена первых христиан. Жизнь – затеплилась…

По пути к храму думалось, как перед важнейшим событием в жизни, – тревожно, внятно, исповедально…

Могут ли вообще существовать отдельно друг от друга культура и религиозность? Сектантство не беру – в нем чувствуется тупиковость, временность отдушины. «Не греет». «Неоязычество» брезгливо осуждается, но с каких позиций? «Страшной тайной» именуют даже гипотезы о дохристианской истории Руси. Что-то всемирное, из базальтовых слоев человеческой культуры, проглядывает в этих смутных гипотезах, которые не опровергаются, не подтверждаются строго научно. Их… боятся.

Два мировоззрения – две параллельные плоскости… Но «научная» не приносит покоя, только нервность и в конечном итоге – разрушение.

Культура созидается только при наличии фантазии, только при вере движениям своей души, тайному зову ее. Вдохновение нерасчленимо, анализировать его некогда, оно – насквозь духовное явление. Потому человек без веры – валун, человек с верой – дух парящий и созидающий новое качество… И потом, даже в человеческих отношениях: одно дело, ты видишь в ближнем свое подобие из мяса и костей, «сосуд греховный», другое – когда в другом видится полноправная отдельность. Божье творение, которое вызывает восторг и радость созерцания, светлую надежду на оправдание своей жизни. Грубо говоря – чувствуешь себя в хорошей компании, а не в обществе каторжников с гирями на ногах и в одинаковых арестантских робах.

Да, скорее всего, корень бед – в нежелании учитывать потребности национального характера, народного духа. Но, может быть, потребности эти все-таки не христианством сформированы – им лишь упорядочены? И Христа-то мы приняли с тем простодушием, с каким испокон веков относимся к заморским гостям. И сам Он, как иной пришелец, «ассимилировался» и «почувствовал» Себя на Руси более дома, чем «дома». Как почетный гость, усажен во главу стола.

Ясно одно: отвечать на вопросы нашего бытия по-западному – значит их запутывать. Раздробленность была эпизодом. Святая Русь – наследницей прежней государственности. Россия – наследницей Святой Руси. Взлет, прерванный искусственно. Наше настоящее – тоже эпизод. Исход – полный крах или возрождение на началах, до времени лишь смутно ощущаемых.

Отец Александр, сухощавый нестарый человек с печальными глазами, слегка усталым, но потому очень «домашним» голосом рассказывает об Илье-Пророке… Отец Александр пребывает в эпосе: ежедневно перед его глазами проходят важнейшие события истории – трагедии и радости человеческой души. Всякое слово прихожан, обращенное к нему, всякое действие, даже взгляд и жест, даже неловкость, – все насыщено сокровенным смыслом, прочно и несокрушимо связанным со всем прошлым и будущим.

35-летний батюшка, отец семерых детей, сурово трезв, его проповедь не вызывает протеста, но заставляет то мелкое, в чем-то жалкое, любой ценой цепляющееся за радости жизни и ищущее их, дать о себе знать: «Да неужто он прав?…»

А взгляд грустных глаз дополняет слова проповеди. Взгляд читается как книга: «Нас, русских, постигших духом и разумом глубину происходящей с Россией трагедии, понявших – быть может, уже с некоторой отстраненностью, – ЧТО есть Россия в этом мире, ЧТО есть Православие, – осталось мало. Мы не можем далее таиться. Но, будучи узнанными, мы будем растерзаны. И в этом примут участие наши соотечественники, даже «мирские» друзья наши. Нет нам спасения в этом мире. Но достоин ли этот мир сострадания?…» Отец Александр говорит-размышляет, рассказывает-делится о том, что настанет время, и человечество настолько погрязнет во грехе, что не сможет терпеть пророков, обличающих его, желающих спасти его, – и уничтожит их.

И вместо чуть надтреснутого голоса отца Александра – толчками изнутри, из-за завалов наносного сознания – возникали волошинские строки:

 
Не слыхать людей,
Не видать церквей,
Ни белых монастырей, —
Лежит Русь, —
Разоренная,
Кровавленная, опаленная…
 

Вначале было Слово… Оно же, изувеченное, пропитанное ложью, было и в конце. Оно обратилось в свою противоположность, в начало разрушительное.

Но там, ГДЕ начинают жить «молча», прислушиваться только к себе – как к былинке Божией, живущему надеждой тлену, – там возможно возрождение. Труд неподневольный возможен, мысль не заданная, самоценная семья, имеющая что сказать младшим зрелость и старость, – это все и есть тот питательный бульон, что может вылечить Больного Человека – наше общество. Все, что мешает этим вещам – есть разрушение, гибель, все, что помогает – есть надежда.

Впереди молились старушки, чьи руки адовым трудом сечены-мечены, чьи души топтаны-перетоптаны, чьи мужья-отцы-дети – «по всему полю Дикому-Великому», а на лицах старушек – светлая радость.

Позади – вроде бы тесной группкой, как экскурсанты, мы, молодые, – но группкой по сути рассыпанной, да и внутри – смятение, тоска, страх, – как у заплутавших в бурю.

Боже мой! На величественном фоне исторического прошлого, цельности его и нравственной – в итоге – положительности, каким жалким, обеспокоенным возможностью разоблачения фигляром, мелким жуликом выглядит наше настоящее!

… Старушки стоят третий час. Мы устаем через двадцать минут и тихо выходим.

Что-то… нет, не наладилось внутри, – напротив, перестало кровоточить.

По выходе из храма надо было двигаться по-кошачьи: сверхчувствительные радиомикрофоны записывали колокольный звон. Колокола были недавно разысканы и подняты на звонницу молодыми энтузиастами – через шестьдесят лет после того, как в конце 20-х годов тогдашние «рокеры» бросали их оземь. Звонили две девушки. Лица их сияли.

Радостный трезвон оглушал окрестности, над которыми уже нависла тень проектируемой атомной станции (против нее – все население, «за» – считанное начальство, а ее все-таки проектируют), и колокола пробуждали надежду.

Думается: а нужно ли все то, что ты написал? Не мертвящее ли политиканство – описывать реальные и предполагаемые козни, если эти описания не могут вызвать ничего, кроме обывательского любопытства со стороны тех, у кого ампутирован духовидческий орган? Если говорить словами отца Александра, люди уже полюбили сатанизм, и деяния его воспринимают так: «подло-то как, гнусно, но надо же, – какое мастерство!» Но да простится автору: надеется он, что не только облегчению от высказанности послужит написанное, но и посильному сокращению «маршрутов», ведущих в тупики…

Трезвон нарастал. Запись закончилась. У подножия звонницы стояли-сидели разного возраста люди, – мужчины и женщины. Приехавшие на «Икарусах» интуристы, задрав головы, очень серьезно вглядывались в выщербленные, но ясного голоса, колокола, откопанные, поднятые со дна озер и речек, до времени сохраненные в старых колодцах и заваленные рухлядью в хозяйственных пристройках изб. На свежих досках, приготовленных для реставрационных работ, воробышками сидели белоголовые ребятишки. Скрестив загорелые руки на груди, в тельняшках-безрукавках, неподвижно стояли детдомовцы, приехавшие на реставрацию издалека. Они живут здесь в неприспособленном для жилья помещении, куда не ступала нога местного начальства – ни партийного, ни советского, ни комсомольского. Из пятерых двое недавно крестились. Теперь есть ощущение неодиночества, защищенности, ощущение Отца, жажда которого оказалась до сего времени неутоленной и более нестерпимой.

Четырехлетний сын, ликуя, смотрит на колокол, отлитый прапрапрадедом на Ярославском заводе.

«Тили-тили-бом-бом! Тили-тили-бом-бом!» – нарастало, обнимало древнее пение все окружающее нас. И время от времени: «Встань-нь… встань-нь…»

 
… встань, Русь!
поднимись,
Оживи, соберись, срастись —
Царство к царству,
Племя к племени!..
 

Августовская ночь в могучем срубе – это ночь не в квартире-«лежайле», это – ночь во вселенной. И звоны вечерние, хоть и глуше, и ниже, но – еще более всепроникающи ночью. А если прислушаться, голос слышен – мирный, увещевающий, врачующий душу: «Ты объехал много стран. Ты общался с кучей иностранцев. Среди них были профессора и дзен-буддисты, сенаторы и ксендзы, бизнесмены и литераторы, патентованные философы и обласканные судьбой мафиози… И, повидав все это, и пообщавшись со всеми перечисленными и не упомянутыми, разве не понял ты, что центр, средостение жизни человеческого духа – здесь, в России? Несмотря на ее поруганность и видимое умирание…»

– Нет! – ответно встрепенулось во мне. – Это не поруганность, не умирание – это избывание грехов мира и своих собственных.

Здесь жалок, неинтересен, скучен любой эгоизм, любая клановость, любая корысть. Но что же здесь?

И августовская ночь отвечала: «Понять это можно только душою. Не надо никому ничего доказывать, никого убеждать не надо».

У нас странная, загадочная Родина… Единственная в мире – и не только для нас. К ней не пристают никакие наветы, сплетни, домыслы, ложь. Чудесным образом она остается чиста после таких небывалых, невиданных насилий и унижений.

И ничем не способен объяснить это чудо слабый ум человеческий. И ничем не объяснить эту сказочную неуязвимость. Только светлый пречистый образ Богоматери, покровительницы Руси, – только он и способен дать понятие о духовном величии земли нашей…

Чу! Ступа в подклети зашевелилась, тихонько заржал конь – не красный игрушечный пластмассовый, – гнедой, стройный – подстать тому, что под Георгием Победоносцем.

Мерно раскачивается язык невидимого колокола, шумно дышит августовская ночь теплым ветром, чубато вздымаются листья-ветки молодого дубка.

И не трава зашумела – оратаи-предки неисчислимой добротолюбивой силищей возникли из мрака ночного. Ратью немеряной явились они на родную землю, ими выпестованную. Вот слышится весело-наступательное: «Я за то люблю Ивана. Что головушка кудрява…» – назад шажочек, да вперед два.

В лаптях, в сапожках, босиком, нательными крестиками посверкивая, копытами коней позвякивая о случайный булыжник.

С буренушками возвращаются, с махорочным запахом, при телегах нескрипучих, при рубашках камчатых-льняных-крапивных, детишки со свистульками глиняными, бабы молодые в платках огненных. Плотники с топориками, умеющими дом срубить «под хозяина». Печники с руками в глине, кузнецы с молотами, блоху подковать могущими…

 
Кует кузнец
Золотой венец —
Обруч кованый:
Царство Русское
Собирать, сковать,
Заклепать
Крепко-накрепко,
Туго-натуго…
 

Бог ты мой! – вон прадед гарцует, – грудь в крестах, в голове ни сединки!

 
Чтоб оно —
Царство Русское
Не рассыпалось.
Не расплавилось,
Не расплескалось…
 

А вон и дед появился с грузчицкой телегой, с которой в город прибыл из деревни, выкуренный голодом, – неизраненный на войне, живой…