Текст книги "Раз-Два. Роман"

***

Порой мне кажется, что воспоминания состоят из неверных стереотипов и сплошных неточностей. Память вдруг наполняется пустотами, мысли расползаются, как истлевшая одежда мертвеца. Не могу понять, что со мной происходит. Окружающая реальность искажается, не переставая оставаться реальной. И жизнь – больше не сплошной поток событий без конца и края, а быстротечный сон.

Учиться нам оставалось всего несколько месяцев, когда со мной вдруг случилась горячка. Никогда раньше я ничего подобного не испытывала – в груди моей росло и множилось удивительно прекрасное чувство, нечто живое, вековечное. Готовая порхать, как бабочка – откуда столько энергии, и зачем мне столько? – я напевала что-то несуразным голосом себе под самый нос и мечтала о скорейшем «выздоровлении» – операции по разделению. Каждый день я заставляла тебя ходить определённым маршрутом, по которому перемещался Он, чаще наведываться в библиотеку, подолгу прогуливаться в саду. Однако так не могло продолжаться вечно, и в один прекрасный день, сменив деликатное покашливание и ехидные смешки на циничный ушат суровой правды, ты вынесла свой суровый вердикт:

– Влюбилась ты, Вера. Однако странный выбор – втюриться в безногого калеку. Что теперь делать будешь?

– Ничего я не влюбилась! – воскликнула я, почти оскорбившись, ведь ты уличила меня в моих же собственных чувствах. – И какой же он калека, если пятнадцать раз на турнике подтягивается?!

– Зато ты верно поняла, о ком идёт речь, – ухмыльнулась ты самодовольно, уже ощущая трепет победы.

Ты как всегда была права. Отпираться не имело смысла.

– Я пропала, – не выдержав, я залепетала смущённо. – Что же мне делать?

– Смешная, теперь ты задаёшь мне тот же самый вопрос. Ведь ты всё знаешь наперёд – шансов у тебя никаких. А если бы были, то скажи, зачем тебе инвалид? Не смей даже думать об этом! Лучше спрячь свои чувства и мечты куда-нибудь подальше, и наблюдай со стороны.

Ты убила меня тогда, убила одним махом. Умом я понимала и соглашалась с тобой, да только сердцу не прикажешь. Я расплакалась. Ты молча смотрела на мои слезы, потом примирительно сказала:

– Хотя… если нам повезёт найти хороших врачей, которые изучат наш случай и быстренько разделят на две части, ты сможешь вернуться обратно в интернат и увезти его отсюда.

Спасибо тебе, сестра, тысячу раз спасибо, что, будучи законченной реалисткой, ты никогда не лишала меня надежды.

В тот год зима выдалась холодная. Эпидемия тяжёлого гриппа обрушилась на наш интернат. Все дети, кто имел родителей, были отстранены от школьных занятий и в срочном порядке отправлены домой. Школу временно закрыли. Сначала Пётр Ильич боролся с болезнью в одиночку, не желая перекладывать свою работу на других, а потом заболел сам. Вскоре весь штатный персонал интерната, боясь заразиться, да ещё и принести заразу в свой собственный дом, под разными предлогами перестал выходить на работу. И только Адольфовна, будто Снежная Королева в кашемировом манто, гордо восседала в неотапливаемом кабинете. Казалось, любые болезни ей нипочём.

Сначала заболела я, а потом и ты заразилась. Мы кашляли, чихали, истекали соплями, но всё-таки ходили, поддерживая друг друга под локоть; остальные не имели сил даже вставать с кровати. Хуже всех чувствовала себя наша соседка по кровати – Полубаба. Она не поднималась уже несколько дней, жаловалась на тошноту и желудочные боли. Выглядела она ужасно: вся бледная, осунувшаяся, волосы спутаны. Нельзя было равнодушно смотреть на неё – сердце кровью обливалось. Сделав над собой усилие, мы встали с кровати, и направились в медицинскую часть. Но там никого не оказалось. Будто заколдованный злою колдуньей, интернат превратился в чахнущий лес. В коридоре мы случайно наткнулись на дежурного терапевта – последнюю живую душу, уже собиравшуюся тихо «отойти». Кратко объяснив ситуацию и не вдаваясь в подробности, мы с трудом затащили её в палату. Она бегло осмотрела Полубабу и авторитетно заключила:

– Обычная простуда. Сейчас сделаем укол, ты поспишь, и к понедельнику будешь в порядке.

Сделав укол Полубабе, она мило потрепала её за щеку, и ушла отдыхать до понедельника. Какое-то время Полубаба спала, а проснувшись, стала роптать на неуклонно нарастающие боли, потом опять притихла; лишь иногда мой слух, казалось, улавливал её слабые смущённые всхлипывания. Впрочем, час спустя она завыла с удвоенной силой, жалуясь на приступ острой боли. Положение осложнялось ещё и тем, что все девчонки по палате, несмотря на собственное плохое самочувствие, бессердечно злились, если у больной вырывался протяжный стон. Вечером стоны и хрипы усилились, сделавшись нечеловеческими. Мы не стали ждать и бездействовать и снова отправились за медицинской помощью. Исходив вдоль и поперёк врачебную часть, и опять никого не обнаружив, мы двинулись прямиком на вахту в надежде отыскать хоть кого-нибудь. На вахте сидела бессмертная вахтёрша и беспечно вязала бесконечный носок. Мы попытались объяснить ей ситуацию. Однако, сделав вид, что ничего не слышит, старушка продолжала вязать, неколебимая, как сама судьба. Не выдержав «несовершенства мира», ты настойчиво потребовала телефон и номер директора.

– Не положено, – затарахтела старушка, будто кто-то растревожил тараканов в жестяной консервной банке.

– Дело срочное. Человеку стало плохо.

– Не положено, – упрямо повторила старуха. – Опять что-нибудь удумали? А ну, марш обратно в палату.

– Дайте позвонить, а то мы не уйдём, – настаивала ты, – весь день и всю ночь будем тут стоять.

Но вахтёрша демонстративно закрыла дверь и выключила свет.

Мы недолго постояли на крыльце, соображая, как быть дальше. Но только странные и бесполезные мысли лезли в голову в полутьме, плюс тебя по-прежнему знобило, так что нам пришлось вернуться в палату. Полубаба мирно спала и, казалось, самое страшное уже позади. Мы облегчённо вздохнули и легли в кровать, но главное испытание ждало нас впереди. Ночью наша соседка опять застонала и несколько раз попросила утку. Я слышала, как она плачет и, кажется, впервые почувствовала острую жалость к чужому человеку. Было что-то трогательно-беспомощное в её робкой неподвижности, и сердце сжималось, глядя на неё.

– Господи, это просто невыносимо, она же никому не даёт уснуть! – застонала Божуля, вставая с кровати. – Пойду к парням в палату, попрошу какую-нибудь таблетку, чтобы она хоть на время заткнулась.

– Яду лучше ей принеси, – прошипела Сопля.

Вскоре, вернувшись, Божуля объявила:

– Мужская палата наполовину пустая, остались только сироты безродные и бесполезные лежаки.

– А Саша там? – опрометчиво бросила я, но, спохватившись, попыталась изобразить безразличие: – Катастрофа в палате?

– Не знаю, темно там было, – нехотя пробурчала Божуля и снова завалилась спать.

Так и промучилась Полубаба до самого рассвета, всхлипывая, елозя руками по кровати и невольно гадая: сколько ещё это будет твориться со мной? На следующее утро она разбудила нас сильной рвотой. Отплевавшись, она рухнула на подушку и торопливо залепетала. Вся палата невольно напрягла слух, чтобы расслышать её притихший безответный голос:

– Нас всех свалили в одну кучу, как котят в мешок; и сколько ни брыкайся, ни царапайся – всё бесполезно, никто не услышит, – прохрипела она и, кажется, засмеялась. – Последний год я в этой проклятой дыре (так же, как мы!); в техникум меня не возьмут, отправят к чертям собачьим в захолустный дом престарелых. И молодая, я буду лежать там, среди застарелого говна, и гнить заживо. А я так не хочу, так не хочу умирать. Не хочу. Не хочу!

И она замахала руками как ненормальная, закрыв лицо подушкой.

Думаю, мы чувствовали себя не намного лучше: ныл живот, голова раскалывалась, ноги казались чугунными, руки онемели и не слушались. С трудом поднявшись с кровати, мы поплелись в опустевшую столовку и принесли оттуда завтрак. Полубаба нехотя выпила невкусный чай, и её снова стошнило на пол. Затем, схватившись за живот, она принялась бормотать что-то злобное и неразборчивое, изредка взвывая от приступов боли. Я робко протянула к ней руку и дотронулась рукой до её блестящего лба – горячий, даже слишком, видимо, высокая температура. Ничего не оставалось делать, как растолкать тебя и двинуться в мужскую палату. Войдя внутрь, мы обнаружили множество пустых кроватей и несколько занятых больными; среди них был и Саша. Несмотря на сильный озноб и бледность, он твёрдо сидел в инвалидной коляске и читал книгу, а увидев нас, страшно оживился. Что касается меня, пожалуй, никогда не смогу передать охватившего меня восторга, настолько я по нему соскучилась. Уловив моё замешательство, – или просто потому, что не могла поступить иначе, – ты моментально взяла инициативу в свои руки, коротко рассказав ему о состоянии Полубабы, а также о том, как мы ходили звать на помощь, но натыкались лишь на запертые двери, пока усталость не приводила нас назад.

А я стояла и молчала как безобидный идиот, беспечно разглядывая потолок. Твой голос доносился до меня издалека, а передо мной – только Он, хотя смотрела я при этом на кого угодно, только не на него.

– Похоже на отравление, – не слишком уверенно предположил Саша, – что, разумеется, отнюдь не удивительно.

– И что же теперь делать? – спросила ты нетерпеливо.

– С ней? А что тут сделаешь? Нужно звонить в скорую или Инге Петровне.

Даже Адольфовну он называл не иначе как Инга Петровна. Отложив книгу на прикроватную тумбочку, он поехал с нами. Окошко на вахте оказалось закрытым на замок, свет выключенным. Вместе мы обошли практически весь интернат, но никого, разумеется, не встретили. По дороге в столовую мы наткнулись на прямоугольную повариху. Та отчаянно дёрнулась, подавая признаки жизни. Не желая вникать ни в какие «бытовые проблемы», она пролепетала что-то невнятное про борщ на плите и убежала на кухню.

Вернувшись в палату, мы обнаружили Полубабу в бреду. Она уже не стонала, а лишь слегка похрипывала; на вид бледная, подрагивающие уголки губ скорбно опущены, дыхание частое и отрывистое, глаза потухшие, как у гниющей рыбы. Иногда она замирала, будто стеснялась дышать – как бы кого не задеть, не потревожить; должно быть, так она боролась с болью, но ей не становилось лучше. Никогда ещё мне не приходилось видеть ничего подобного. Божуля, красная, как рак, нервно прикладывала ей мокрое полотенце к горящему лбу и испуганно причитала. Мы в изнеможении рухнули на койку и почти сразу уснули. Саша вернулся в свою палату. На улице давно стемнело. В глубокой тишине вдруг послышался оглушающий треск, больше походящий на радиопомехи, чем на неразборчивый шёпот. Одевшись на ощупь в кромешной темноте, мы встали у кровати Полубабы. Казалось, она окончательно потеряла рассудок – зрачки расширились, лицо вытянулось. Некоторое время она беззвучно открывала и закрывала рот, высовывая посеревший язык, потом с силой схватилась за грязную простынь, как падающий в пропасть цепляется за кусты, повернула голову в нашу сторону и, сделав последний выдох, затихла.

Дальнейшие события я помню очень смутно: мы то ли плакали, то ли спали. Утром я видела Сашу: он был необычайно хмур и задавал всем провокационные вопросы, затем его сменило испуганное лицо Марфы Ильиничны и, наконец, появилась Адольфовна в сопровождении нового главного врача. С непередаваемой брезгливостью тот осмотрел Полубабу и вынес заключение:

– Смерть наступила где-то между тремя-четырьмя часами утра, причину покажет вскрытие.

– Отмучилась, – еле слышно выдохнула Марфа.

«Причина! – чуть не закричала я, – какая здесь к чертям причина!? Она умерла от равнодушия, обыкновенного человеческого равнодушия. Умерла у всех на глазах».

До самого вечера её коченеющее тело безмолвно лежало в палате, пока не пришли ночные сторожа. Ухватившись за руки и за ноги, они стащили её с кровати, завернули в колючее одеяло и унесли в холодный подвал. Хоронили на следующее утро своими силами. С огромным трудом выкопав в мёрзлой земле неглубокую чёрную яму, три с половиной калеки, – половинкой, по мнению Адольфовны являлся Саша, – опустили в могилу закутанное в старые простыни тело и забросали землёй, в то время как остальные наблюдали за процессом издалека. Потом мы долго плакали – по очереди – в туалете, плакали в коридоре, плакали в палате, не только по усопшей, но и по самим себе. Обидным и странным казался тот факт, что нередко свое подлинное человеческое лицо человек обретает только после смерти.

На могиле не было ни памятника, ни оградки, ни креста. Маленькая жестяная табличка гласила: Зинаида Степановна Котенко. Так мы, наконец, узнали, как звали Полубабу.

Катастрофа

Через неделю в интернат прибыла комиссия, состоящая из пяти человек. Адольфовна лично сопровождала их повсюду, приглядывая, чтобы они не совали свой нос, куда не следует, контролируя двери, куда им лучше не заходить, скрывая наиболее ярких представителей «детской дефективности», которых лучше не видеть. Сначала они осмотрели столовую, затем спортзал, потом проверили физиотерапевтические кабинеты и, наконец, отправились в учебный корпус. Когда они заглянули к нам в палату, все малодушно молчали, и Адольфовна, сделав бесстрастное выражение лица, с лёгкостью отвечала на самые каверзные вопросы комиссии. Как ей это удавалось? Дело в том, что к инспекторской проверке интернат привели в «боевую готовность»: врачи вышли на работу, школа опять распахнула свои двери для учащихся, вымыли полы и санузлы, поменяли матрацы. Только старая проблема засорённости центральной системы отопления осталась неразрешённой, но это считалось обстоятельством непреодолимой силы, вроде стихийного бедствия или катастрофы, вызванной чрезвычайными силами природы. Директор интерната – слишком маленький человек для работы с такими делами, масштаб проблемы, вероятно, решается на более высоких звеньях.

Накануне в рамках собственной проверки, собрав нас всех в актовом зале, Адольфовна, прохаживаясь между рядами, твердила о том, как важно соответствовать предписанному распорядку, правилам и соответствующему положению. Речь её была сбивчивой и беспорядочной, а временами и вовсе не поддавалась логике. Казалось, что она не до конца понимала, что сама здесь делает и о чём говорит. В итоге, как и полагается в таких случаях, всё сказанное свелось к следующему: вести себя тихо, не жаловаться, не выделяться – то есть ничего нового; тысячи детей-инвалидов прожили свои безгрешные жизни под этим незатейливым лозунгом.

К тому моменту, когда члены комиссии заканчивали свой осмотр, одна единственная женщина в их составе решила напоследок заглянуть в палату к парням. Нехотя, время от времени посматривая на часы, за ней последовали остальные. Не знаю точно, что именно там произошло, но последствия были самыми неожиданными и коснулись всех. Спустя какое-то время члены комиссии с посеревшими лицами выскочили из палаты, позади удручённой процессии взволнованно семенила Адольфовна. Больше мы их никогда не видели.

В интернате действовало негласное правило – никогда не выносить сор из избы, и горе тому, кто его нарушит. Саша пошёл на это сознательно, отчасти по привычке, отчасти, демонстрируя самостоятельность. Уверенный, что человек способен творить настоящие чудеса, он в одиночку решил сломать закостенелую систему. Он рассказал обо всём, что здесь происходит, и чему сам стал свидетелем. Но результаты его выступления были подобны разорвавшейся бомбе. Уже к вечеру по палатам поползли слухи, что Катастрофа больше не жилец и одним изолятором теперь не отделается. Я чувствовала, что с ним может случиться новая беда, но даже представить себе не мола, к чему всё это приведёт.

На следующий день мы все снова стояли в актовом зале, выстроившись в неподвижную шеренгу. На лице Адольфовны играла странная улыбка, которой очень сложно дать определение. Если вы когда-нибудь видели человека, улыбающегося на похоронах, то вы обязательно поймёте. Указав пальцем на Сашу, она попросила его выехать вперёд и повернуться лицом к остальным.

– Вчера мы стали очевидцами невероятного доселе события, – это даже интригует. Неожиданно для себя мы выяснили, что в нашей большой и дружной компании объявился несогласный пациент, которому всё не нравится и который вечно всем не доволен. Он всей душой противится нашему идеальному порядку, не соглашаясь жить, как все, и довольствоваться малым. И что же нам делать с беднягой? Боюсь, как это ни прискорбно, нам придётся смириться с данным явлением. Меня мучает лишь один вопрос: может быть, кто-то из вас так же, как и Александр, хочет выразить протест? Прошу не стесняться и выйти вперёд. Мы должны знать в лицо своих героев, – заключила Адольфовна и чрезвычайно медленно, как будто впервые в жизни, обвела взглядом каждого. Так, должно быть, смотрела Медуза Горгона в первый и в последний раз на свою жертву – ясно, холодно, неподвижно.

Естественный страх – это страх, при котором первая мысль – бежать, но есть и другой вид страха – парализующий. Мы словно окаменели, не только тела стали недвижимы, но и мысли. Впоследствии я тысячу раз возвращалась к этому моменту, но так и не смогла до конца понять, почему тогда мы не вышли вперёд.

В зале стояла зловещая тишина; казалось, её можно потрогать руками, такая она была плотная и тягучая. Хотя директриса говорила почти шёпотом, её слышал каждый.

– Неужели больше некому поддержать Александра? – вопрошала она настойчиво и удивлённо. – Полагаю, остальные всем довольны и не испытывают никаких неудобств?

Саша сидел в своей коляске с поникшей головой и не обращал внимания на притихшую аудиторию. Адольфовна подождала ещё минуту, но никто не шелохнулся.

– Вот видишь, Александр, – сказала она, надменно подняв изящные брови. – Ты совершенно один, просто выскочка, которому невозможно ничем угодить. Своим надменным поведением ты заслуживаешь всеобщего позора и порицания. С сегодняшнего дня тебе объявляется бойкот – каждый, кто заговорит с тобой, будет наказан. Я лично прослежу за этим. Всем всё понятно?

Все, как один, закивали головой – глаза в пол, руки по швам.

– Прекрасно. Сегодня вы стали свидетелями того, как сопротивление правилам и порядку приводит человека к страданиям и одиночеству. Десять дней изолятора. То же ждёт каждого из вас, кто осмелится с ним заговорить. Свободны.

Из своей последней «отсидки» Саша протянул всего несколько дней. Неожиданно он почувствовал себя так плохо, что главный врач, всерьёз забеспокоившись, был вынужден срочно перевести его в больничную палату. Я очень хотела увидеть его и убедила тебя навестить его при первой возможности. Он лежал совершенно неподвижно, уткнувшись лицом в стену и разглядывая пятна на белой стене. Но стоило только мне сказать «привет», как он моментально соскочил с кровати, при помощи одних лишь рук, выражая сильнейшее удивление, скептицизм и ироническое сомнение – всего понемногу.

– Вам строго запрещается разговаривать со мной, или даже сидеть в молчании, улыбаться или наблюдать. Уходите. Я не хочу, чтобы вас наказали.

Честно признаться, мы не ожидали такой реакции.

– Мы принесли твои любимые книги, – непонятно зачем промямлила я и положила их на тумбочку возле кровати. – Прости, что не вышли вместе с тобой. Нам очень стыдно. Ты поступил правильно, а мы струсили.

– Я совершил чудовищную глупость! – воскликнул он сильно и продолжил громким голосом: – Разумеется, уже поздно что-то менять, остаётся только сожалеть. Какой же я дурак! Я верил в благородную идею, думал, что смогу изменить мир, достаточно лишь видеть цель. Для кого написаны эти глупые книги, весь этот возвышенный бред? Ведь всё это сплошное враньё, лицемерная ложь, ошибочный диагноз.

И схватив первую попавшуюся книгу, он начал вырывать из неё страницы, разбрасывая их по палате. Мы не удержались и бросились к нему, обняли за шею. Он с силой оттолкнул нас и заорал:

– Оставьте меня в покое, пошли вон отсюда. Прочь!

Страшно думать о тех физических страданиях, которые охватили его в момент наивысших душевных страданий. Мы с ужасом попятились назад, а потом побежали прочь, не оглядываясь. Сердце бешено колотилось в груди, волна одышки сдавливала грудь. Добежав до палаты, мы обмякли и замерли. На меня обрушился шквал эмоций – мысли-образы-чувства-страхи-надежды-сомнения. Я рыдала во весь голос, доведя себя до хрипоты, а тебя до жуткого стресса. До сих пор вижу перед собой эту сцену: мы нелепо мчимся по коридору, отталкивая друг друга локтями, а Саша, даже не взглянув в нашу сторону, рвёт любимые книги.

Ровно через неделю у него появилась дрожь внутри тела, как при сильной усталости, кожа на лице побледнела, глаза потухли, и в довершение всего начал дёргаться левый глаз. Словно Прометей, прикованный к скале, с каждым днём, он чах на глазах.

– Похоже, они подсунули ему таблетки для слабоумия, либо делают специальные уколы, – я поделилась с тобой своей догадкой-гипотезой. – Если так будет продолжаться и дальше, то в самом скором времени он станет идиотом.

Ты согласно кивнула головой:

– Ты права. Пока ещё не поздно нам надо с ним поговорить.

Мы нашли его сидящим у окна. Он с отсутствующим видом разглядывал морозные узоры на стекле.

– Саша, – начала я как можно спокойнее, с трудом унимая дрожь, – ты только посмотри на себя, что с тобой происходит?

– Ну и пусть, – поникшим голосом произнёс он, не отрываясь от окна и как-то странно заламывая руки, – они делают то, что должны – система уничтожает каждого, кто пытается подорвать её основы и авторитет. Это закон.

– Нет, – запротестовала я, – жестокость, ложь, предательство и подлость не должны ложиться в основу закона. Ты должен… просто обязан бороться и сломать систему.

– Они же тебя убьют, – вмешалась ты.

– Ну и пусть, – всё тем же поникшим голосом произнёс он. – Пора научиться быть благодарным ножу за то, что он такой острый.

– Но ты не можешь сдаться так просто, – с мольбой в голосе обратилась я снова к нему. – Мы поможем тебе бороться, но для этого ты должен жить.

– Ради чего или кого мне стоит жить? – с какой-то яростной безысходностью воскликнул он. – Неужели ради матери, которая отступилась от меня и бросила на произвол судьбы? Я написал ей десятки писем, но так и не получил никакого ответа.

– Перед отправкой все письма вскрываются, а может, их не отправляют вовсе, – я хваталась за любой предлог, только бы помочь ему, возвратить его на грешную Землю. – Здесь всегда так поступают – толкают тех, кто падает. Ты нужен мне.

Почему я это добавила? Только ли потому, что это – правда, которую не утаить, которая всегда ищет выход наружу? Или за этим скрывалось нечто большее – возможно ли последствия одного безрассудства вылечить другим безрассудством? Но Саша не слушал…

– Разумеется, в моих письмах говорилось лишь о прекрасных, занятных и красивых вещах. Как я мог рассказать ей правду? – несколько раздражённо отреагировал он. – Зачем напрягаться и что-то менять, если это никому не нужно, как я не нужен собственной матери!

Мы посидели с ним ещё немного, но уже молча, потом тихо попрощались и ушли.

Почему я не боролась за него? Можно ли моё отчуждение назвать подлостью и предательством? Как Саша поступил бы на моём месте? Не заметил бы гибнущего рядом, не помог бы подняться, затем отвернулся бы и исчез? Увы, он бы так не поступил. Он забрался так высоко над каждым из нас, что, свалившись, упал ниже всех. Точнее, его попросту опрокинули. А мы бездействовали – так, с молчаливого согласия, выдавливались лучшие из нас, чтоб не мешали гнить остальным.

Самых близких людей обычно теряешь задолго до их смерти. Три долгих недели он будоражил сознание всех без исключения обитателей интерната. Не было никого, кто не замечал, как сильно менялся Саша – становился вялым, слабым, заметно похудел, практически не реагировал на внешние раздражители, почти всё время спал, перестал разговаривать и притрагиваться к еде. Диагноз главного врача был неутешительный и в начале марта Сашу отправили на принудительное лечение в психбольницу. По странному стечению обстоятельств с того самого дня перестали транслировать утренний гимн по радиоточке – тот самый гимн, под который несколько десятилетий просыпалась огромная страна. Но этого почти никто не заметил, интернат продолжил жить своей обычной бестолковой жизнью. Мать к Саше так и не приехала.

Есть ли будильник, чтобы разбудить совесть, и кто знает точное место и время, когда она проснётся? Как часто бывает, что задумывая преступление, человек пылает неутолимой страстью, но едва совершит искомое, как начинает каяться в содеянном, тосковать и мучиться, безвозвратно угасая. Последствия Адольфовна переживала трагично. Спустя неделю после исчезновения Саши, она заболела острой формой ангины и вернулась к нам уже заметно постаревшей. Изменения произошли настолько разительные, что не поддавались осмыслению: осунувшееся лицо, в волосах проседь, глубокая морщина между бровей стала заметнее и чётче. Но больше всего изменилась походка. Теперь она двигалась устало и грузно, всем своим видом являя человека, несущего на своих плечах непосильный груз. Как две руки одного тела схожи между собой, так и Адольфовна сама того не желая, стала похожей на пациентов собственного интерната.

***

Приближался последний месяц учебного года. Атмосфера в интернате накалилась до предела. Покрывшись ржавчиной, как чугунная сковородка, директриса бесповоротно съезжала с катушек, утратив былую гусарскую удаль. Став мнительной до притворства, теперь она строго наказывала даже за нелепые деяния, изобличая несогласие даже там, где его не бывало. Изолятор больше никогда не пустовал.

Я понятия не имела, что будет с нами в ближайший год, куда закинет нас сомнительное счастье, и мне было уже всё равно. Потеряв дорогого сердцу человека, начисто лишившись интереса к жизни, я горевала и не хотела горевать, стыдясь своего же собственного горя.

Ты всегда была рядом, всегда мне помогала, поддерживала увлечённо и беззаветно. Уверяю, за все твои старания и заботу я очень благодарна. Хотя поначалу я по-другому расценивала твою доброту. Мне чудилось, будто ты манипулируешь моим сознанием специально, преследуя единственную цель – выжить любой ценой; не способная ощутить всю полноту чужой утраты, ты всего лишь выполняла свой утробный долг. И только позже я сумела понять твои истинные мотивы: исполняя роль старшей (главной) сестры, ты испытывала удовольствие и радость, будто пастор на массовой исповеди, направляющий своих словесных овец. Подставляя своё плечо, точно костыль для калеки, в глубине сердца ты чувствовала правду, что помогая мне, ты тем самым поможешь себе. Постепенно мы сблизились с тобой настолько, насколько могут быть близки только два сросшихся человека. Порой я вижу нас с тобой как одного человека, обладающего разными душами.

В конце концов, нам удалось разжалобить «придворного» главврача, и он пообещал передать наши бумаги директрисе лично в руки. За день до аудиенции у Инги Петровны мне приснился сущий кошмар. Приехав в столицу, мы встретили профессиональных и компетентных врачей, успешно разрезавших нас надвое. Обретя долгожданную независимость, мы радовались, как могут радоваться только дети – открыто, без оглядки. Но счастье длилось недолго – проснувшись однажды утром, я почувствовала: будто наши тела вновь соединены. Запаниковав, я попыталась оторваться или хотя бы сдвинуться с места, но ничего не выходило – ты снова приросла ко мне навечно. С огромным усилием я повернула голову в твою сторону и обнаружила рядом Адольфовну, теперь соединённую со мной: правая – Вера, левая – Инга Петровна. И вот, в тот самый момент, я впервые осознала всю серьёзность нашего положения – нам никогда отсюда не выйти, мы в ловушке и останемся здесь навсегда. Я проснулась в холодном поту; ты мирно посапывала рядом, как малый ребёнок, разметав одеяло.

На следующее утро мы позавтракали и сразу отправились в директорский кабинет. Приближался момент действия, точка наивысшего напряжения, пик единоборства человека с человеком. Постучав несколько раз в дверь и не получив никакого ответа, мы решили войти. Адольфовна, вальяжно расплывшись в просторном кресле, томилась в одиночестве, безделье и сонливой скуке. Но стоило нам завести разговор о нашей спасательной операции, как лицо директрисы дёрнулось, заходило и ожило, исказившись знакомой гримасой едкого истерического смеха; глаза, однако, оставались серьёзными.

– Ох, ну надо же! И кому же из этой двухголовой ящерицы пришла в голову столь замечательная идея? Мало того, что вы висите на шее у государства, так ещё и хотите подвергнуться масштабным и безжалостным экспериментам, опять же за чужие деньги? Желаете стать нормальными, как все? – прервавшись, она прокашлялась несколько раз; её голос, как острие ножа безжалостно вонзался в самое сердце. – Неча на зеркало пенять, коли рожа крива. Разделив вас надвое, мир лучше не станет. Навидалась я вашего брата-урода на своём веку, только вот какими вы рождаетесь, такими и остаётесь. Так было и так будет, и это хорошо.

Мы с тобой уже давно привыкли к её выходкам, но каждый раз она старалась оскорбить всё более изощрённо, ударяя по самым больным местам и получая при этом неизъяснимое патологическое удовольствие. Она смотрела на нас как на насекомых, не испытывая ничего, кроме гадливого омерзения; питаясь чужой болью, она постепенно втаптывала в грязь остатки человеческого достоинства – не только нашего, но и своего.

– Не стану я никуда писать и уж тем более отправлять ваши драгоценные документы. Вы останетесь здесь до тех пор, пока мне не надоест. Смиритесь.

И как-то лениво, почти нехотя, она открыла ящик стола, достала изрядно выцветшую папку, выудила из неё бумаги и, разложив на три равных стопки, принялась их нещадно рвать. Как белые снежинки на ветру, клочки разорванной бумаги летали по её кабинету и безмятежно опускались на пол. Что ускользало от меня в первые секунды сцены, вдруг стало очевидно: в воздухе парит история нашей болезни – нашей жизни: её больше нет! И от этой неотвратимой ясности на душе вдруг стало грустно и тоскливо, и эта печаль передалась директрисе – в её глазах стояли настоящие слёзы, а губы, чуть подрагивая, переходили то в торжествующую улыбку, то в непроглядную скорбь.

– Вот и всё, – подытожила она, – вас больше нет, и никогда не существовало. Остался только счёт: Раз-Два, раз-два. А теперь выметайтесь из моего кабинета и потрудитесь закрыть за собой дверь.

У нас не осталось больше сил сопротивляться, говорить или спорить. Всё закончилось, умерло, погибло. Сил хватило только на тишину и пустоту. Мы уже уходили, как внезапно, словно передумав, ты обернулась и произнесла тихим, но отчётливым голосом: