Текст книги "Близнецы в мимолётности"

Будучи в наших краях в командировке, полковник, занимавший ответственный пост в штабе военного округа, захотел расслабиться у рыбацкого костра.

Служителям закона стало неловко, что по недоразумению они показали себя негостеприимными. Настроение, в котором оба, попрощавшись с полковником, отправились по берегу дальше, искало выхода. Колышек закидушки и парень, хлопотливо склонившийся над водой, вполне естественно вызвали участливое любопытство. Рыболов, которым оказался Генка Филёный, в эти минуты менял насадку на крючках.

У него была закидушка «с резинкой». В таких удочках грузило привешивалось не к леске, а к резиновому канатику, а уж он соединял груз с концом лески. Когда попадалась крупная рыбина, канатик, растягиваясь, смягчал рывки, не давая поводку оборваться. Кроме того, снасть достаточно было забросить один раз. Груз мог лежать себе на дне – растягиваемая резинка позволяла выбрать из воды леску, а затем, сокращаясь, возвращала её, со свежей наживкой на крючках, в прежнее положение.

Эти преимущества послужили тому, чтобы признать подобные удочки орудием браконьерства. Двое из рыбнадзора приступили к акту изъятия энергично и эмоционально:

– Прямо стой! Сказано – стоять! Где рыба? Что ты сказал?..

От крепких прикосновений рубашка на Филёном утратила пуговицы и лопнула по шву. За неспособностью Генки хранить молчание, его угостили пощёчиной и рванули за волосы. Реакция на это, тут же нейтрализованная, нашла в протоколе такое отображение: «замахал руками», «стал оскорблять честь и достоинство сотрудников при исполнении…», «оказал ожесточённое сопротивление с использованием ножа…»

Последняя фраза имела основанием то, что в вещах Генки нашли складной нож, известный под названием «лисичка». Такими ножами с рукояткой в виде бегущей лисы обычно обзаводились рыбаки и те, кто ходил в походы. Раскрытая «лисичка» присутствовала на суде как вещественное доказательство – вместе с удочкой, снабжённой пресловутой резинкой. Не остался вне внимания и факт, что отец Филёного «привлекался» за уголовное преступление.

Так Генка оказался в колонии для несовершеннолетних, которая, по определению Альбертыча, возвратила его нашему городку «во всеоружии опыта и с пониманием, как важно помнить, что детство ещё рядом, за углом». Филёный держался так, будто был утомлён обязанностью доказывать всем своё превосходство, однако готов нести это бремя, дабы не обмануть общих ожиданий. Он желал обратить к выгоде случившееся с ним и занял позу как бы спокойного высокомерия: «Таков уж я – во всём захожу дальше других!» Напоминать об этом он должен был педантично – при том месте в жизни, которое ему досталось: его взяли на строительный участок кровельщиком.

Филёный добивался, чтобы не работа определяла представления о нём. Улица была его ареной. Он знал: в драке сильнее тот, кто агрессивнее. И в начале намечающегося конфликта опускал глаза, говорил мирно, успокаивающе – чтобы внезапно ударить противника в лицо и бить, бить, бить… С теми же, кто признавал в нём опасного независимого человека, он был непринуждённо приветлив. Девчонки, у которых появлялся к нему интерес, вскорости теряли голову. Он возбуждал их тем, что будто бы чувствовал в них тонкий, «умный» вкус к наслаждению и почитал за невероятное блаженство – пойти навстречу. Каждой он внушал, что близость именно с нею для него дороже жизни.

Вообще умел подать себя, тронуть душу. В колонии набрался блатной лирики и не упускал момента блеснуть, прочитав какой-нибудь стих с меланхолией или с нагловатым вызовом.

5

Некоторые стихи, мне кажется, были его собственные. Во всяком случае, тот, который он прочитал, когда мы с ним смотрели на Нинель, стоя в стороне на горячем песке пляжа:

Всем вам недоступная сказка

В наряде из солнечных кос

Зовёт меня к сладкой развязке —

Хмельного от маковых грёз.

Нинель загорала, лёжа ничком. Перед этим её звали играть в волейбол – помотала головой. Я мысленно поздравил её с тем, что на этот раз она не сказала «извините». Старков лежал на боку, повернувшись к ней, опираясь в песок локтем. Кажется, начал рассказывать анекдот. Я подошёл чуть ближе. Да, это был анекдот: про двух девочек, не умевших плавать, и про мальчика, который убеждал их, что тем легче они научатся у него ездить верхом на лошадке… Я приготовился услышать похабщину, Филёный, видимо, тоже – прошёл меж навострившихся курортных и опустился на корточки прямо возле Нинель и Старкова, который понизил голос. Конца истории я не разобрал. По вялому смеху публики, по тому, что Нинель улыбнулась с облегчением, а лицо Генки выразило: «И это всё?!» – можно было понять: рассказчик не вышел за рамки приличия.

Интуиция говорила мне: Филёный сейчас что-то отколет. Он наклонился к Нинель – разумеется, чтобы преподнести ей какую-нибудь двусмысленную побаску для затравки… Моё сердце сжалось непонятно от чего: от возмущения или от зависти.

Он сказал:

– Отдых – это хорошо… – и смолк.

Она подняла на него глаза, он был в несвойственном ему затруднении. Через миг кивнул, словно услышал в ответ что-то удовлетворившее его.

– Я за то, чтобы хорошо отдыхалось, – произнёс уже уверенно. – Вон видите, – показывал рукой вдоль берега. Пляж расстилался до сизо-зелёной чащи тростника. На песке перед тростником лежала вытащенная из воды плоскодонка. – Моя лодка. Можно покататься.

Нинель тут же сказала:

– Нет-нет…

– Извините… – проговорил Генка с улыбкой посвящённого в её интимную тайну.

Курортные рядом говорили о ком-то, кто, крепко выпив, не забывает принять таблетку анальгина, благодаря чему наутро не страдает похмельем. Перешли на случай в Крыму с ткачихой из Иваново: она принесла на пляж транзисторный приёмник – «от солнца батарейки в нём так и потекли…»

Старков сказал Генке:

– Лодочка – дело. Воспользуемся и покатаемся…

Филёный как не слышал. Нинель и остальные должны были видеть: он чувствует себя с нею наедине. Он наклонялся к ней – я уловил: сообщает, что в «Восходе», в кинотеатре, идёт «Бегущая по волнам». Я успел уже посмотреть картину и жалел, что она жестоко переиначивала одноимённый роман Грина. Особенно шибало приземлённостью от новаторских перлов, как то: гудящий электровоз, современные автобусы.

Нинель ответила Генке, что видела фильм. Ролан Быков в роли капитана Геза показался ей «замечательно обаятельным». Кто-то из курортных в это время сказал:

– Не знаю, как анальгин… – и поведал: прошлым летом он отдыхал на водах в Пятигорске. – Напринимаемся нарзана, ну и выпьем вина, хорошо так выпьем – никакого похмелья! Ни у кого. Нарзан!

Старков обратился к Нинель:

– Будете капитаном на лодке?

– У неё фуражки нет, – сказал один из курортных.

Все засмеялись, кроме меня и Филёного. Нинель нехотя улыбалась. Старков сладко – так, будто сейчас её погладит, – произнёс:

– Берёте роль капитана?

– Боюсь ответственности, – сказав это, она словно забыла грустно вздохнуть.

Филёный шевельнулся, сидя возле неё лежащей:

– А меня Гена зовут! – сообщил без тени опаски показаться дураком.

Она ответила расплывчато:

– Вот как…

Тут кто-то сказал о ком-то:

– Эти из воды не вылазят.

Старков придвинулся к Нинель:

– Сколько мы уже на солнце? Обгорим – и у нас будет ночь страданий… Идёмте искупаемся.

Она приподнялась и увидела меня. То, что мелькнуло в её глазах, мне не понравилось. Количество знакомых вряд ли вызывало в ней тщеславный трепет. Посмотрела туда-сюда, села ко мне спиной, а потом встала. Неожиданно представилось – она сейчас бросится со всех ног прочь от нас. Меня объяло благоговение: я пронзительно почувствовал её застенчивость; трогательно застенчивы были её небольшие крутенькие ягодицы.

Вскочивший Старков говорил ей:

– Давайте махнёмся ролями? Не я вас буду плавать учить, а вы меня?

Всё слилось в хохоте. Какая ржачка! Ничего остроумнее никто не слышал. Девушка в купальных трусиках и лифчике – предмет волнующего интереса, – что ей остаётся, как не ответить в тон? Её руки повисли вдоль тела, Старков смотрит на её лицо так, словно она подставила его для поцелуя.

– Только я вас предупреждала, – говорит она с как будто б сорвавшимся нетерпением, – у меня не получится! неумеха я…

Он легко подхватил её под руку, повлёк, она бежала с ним:

– Охота вам со мной мучиться…

Забежав в озеро по пояс, он вдруг повернулся и, откидываясь спиной на воду, потянул Нинель. Она попыталась устоять и испуганно вскрикнула:

– Ой!

Не дав ей, упавшей, захлебнуться, поддерживая её над водой, он переместился с нею туда, где было по грудь, и я увидел – она забултыхала ногами… забултыхала, лёжа животом на его ладонях.

До чего меня потянуло захохотать и засвистеть. У неё нет сомнений – я сгораю от ревности. А мне всего-навсего обидно – как можно при такой красоте жалко идти на поводу? Мой гнев обрушился на ядовитую мысль: почему она вообще должна сейчас про меня помнить?.. Помнит или нет – мне без разницы, и пусть кто хочет, верит в обратное. Я просто из любопытства гляжу со стороны… вон как усевшийся на песке Филёный, который смотрит на озеро – а точнее: на неё и Старкова.

Я подошёл к Генке, и он, не взглянув, понял, кто рядом.

– Пойдём, Валера, и мы купаньки.

– Разве что, – сказал я раздражённо.

Вполне естественно – мне хотелось купаться, но она, увидев меня плывущего, обязательно решит: я не могу, чтобы ей не показываться.

Филёный передразнил Старкова:

– Давайте махнёмся? – Генка сумел произнести это с выразительно похабным намёком. Вытянул перед собой руки и, словно держа на них девушку, проговорил, изображая снедаемого похотью: – Ножками-ножками ещё… Ещё-ещё-ещё!.. Но-о-жками…

Как знать – может быть, Нинель, поддерживаемая под живот Старковым, именно это и слышала сейчас, старательно бултыхая ногами…

Генке приелось паясничать.

– Нет, ей не мёд! – сказал он убеждённо. – Не видит того, кто по ней!

«Какой ты проницательный», – подумал я с ехидством. Он по-деловому, точно его звало неотложное, вскочил и бросил мне:

– Будь!

Нинель и Старков собирались выйти из воды – я был вынужден отчалить на отдаление, чтобы она не вообразила, будто я её караулю. Возле меня оказались знакомые ребята, мы искупались, потом поболтали о том, о сём. Я не намеревался вертеть головой и высматривать издали, что и как там у неё со Старковым. Замечал лишь: он от неё ни на шаг.

Солнце клонилось к закату и обещало раскалённый добела гул, от которого не убежать. А я и не хочу. Возьму да пойду навстречу, рванусь сквозь: к изначальной сумасшедшей ясности, что Нинель и я – самые близкие друг другу во всей Вселенной! Смешно?.. И уж куда как кстати моя фамилия Забавских. Однажды Альбертыч употребил её в дело, сказав: «У Забавских забавные забавы!» – он протягивал мне книгу. У него было пристрастие к зарубежным романам, из всей знакомой с ним молодёжи лишь один я брал их у него. Его родной сын в них не заглядывал.

Альбертыч и я увлекались Гамсуном. Я внимал вновь и вновь объяснениям, что такое «гамсуновская любовь», меня волновала фраза «смертельное состязание самолюбий». Теперь, замороченный ею, я примерял её к себе, к Нинель и Старкову. Меня разъяряло, что она и не думает состязаться с ним, но я говорил себе: у неё не может быть к нему любви – так зачем она стала бы показывать ему своё самолюбие?..

* * *

Ночь колебалась – прийти ли? – поглядывала на землю кротко и пристально, а я прятался то у нас в саду, то за сараем. Домашние были уверены: я резвлюсь в компании друзей и подруг, тогда как никто не убедил бы меня в важности чего-либо, кроме наблюдения за домом Надежды Гавриловны. В самом деле, а если я ни за что не хочу упустить секунду, в которую он рухнет от подземного толчка? Почему я этого жду, объяснять бессмысленно. Я не ощущаю ничего, кроме разлитого вокруг предвосхищения, сжатого до духоты. Мой чутко крадущийся вдаль слух вот-вот натолкнётся на жизнерадостные шаги… на веранде у торца дома появятся Нинель и Старков. Они присядут на стулья, чтобы плыть через томную прелюдию, и я услышу много раз – прежде, чем он раздастся, – звук раскладушки, приводимой в нужное положение.

Нинель пришла домой одна. Потом она показалась на веранде. К ней присоединилась Надежда Гавриловна. Они посидели под навесом в свете лампы, на которую налетали неисправимо рьяные самоубийцы-мотыльки, и отправились по комнатам.

6

Я встал до того, как поднялся отец. Было воскресенье, а в выходные он обычно уделял время своему хобби – фотографированию. Я развёл для него проявитель и закрепитель. Сам он делал это без того удовольствия, с которым направлял объектив на кого-нибудь, поддавшегося уговорам попозировать.

Сдержанно поблагодарив меня за помощь, отец осведомился, добавил ли я в свежий проявитель «двадцать процентов старого, чтобы плёнка получилась сочнее?» Я ответил утвердительно и не ошибся, предположив, что услышу:

– Не поленись и в другой раз, ладно?

Он безотлагательно повёл меня в сад, чтобы заснять «в лучах, проходящих через листву».

– Нужна игра пятен, – сказал по пути убеждающе и с горечью уверенности, что его не поймут.

Оказалось, давно уже необходимо сфотографировать и мою сестру – «почему бы не в гамаке?» Причём я должен держаться за гамак, словно раскачивая его. Моя сестра четырнадцати лет надменно заявила – это «не для неё», – и холодно усмехнулась, когда отец повторил раза три подряд:

– Ужасно капризная ты растёшь, ужасно!

Другая сестра, которой было двенадцать, забралась в подвесную сетку с охотой и вознегодовала на слова:

– Тебя одну только и фотографирую…

Она указала на меня пальцем:

– А с ним?

Я был послушен до угодливости и взялся за край сетки. Отец повеселел, делая снимки, и матери не пришлось, зовя нас к завтраку, упирать на вопрос «оглохли?» В кухне моя сестра, избегнувшая фотографирования, сказала: только что приходил Филёный.

– Трудно было меня крикнуть? – я чуть не выругался. Генка не баловал меня визитами, и моё воображение заработало, выводя мотивы его прихода из того, что имело место накануне.

– Если хочешь, чтобы я с тобой разговаривала, забудь этот тон и не смотри на меня такими глазами! – объявила сестра. – А во-вторых, ему был нужен не ты, а дед. Они вместе ушли.

Любопытная новость зудяще впилась в меня, и за столом не пришлось притворяться, что кусок не лезет мне в горло.

– У меня каникулы, но это только так кажется. Я в кабале! – высказал я приготовленное с ночи и почувствовал: на лице у меня нервная гримаса: – Имею я право начать день не с трудов в огороде?!

– Ты не будешь окучивать картошку? – произнесла мать, решительно настраиваясь на скандал.

Она была бухгалтером, отец – инженером-экономистом, они не приносили домой кучу денег, и огород и сад представляли для нас немаловажное подспорье. Тем не менее я вознамерился пожертвовать сегодня заботами овощевода.

– Картошку буду окучивать завтра!

Отец, в это утро благоволивший ко мне, принял мою сторону, и, хотя без перепалки не обошлось, вскоре мы с Адом, за которым я зашёл, уже загорали на пляже.

7

Мне было не по душе вытягивать шею, ладонью прикрывая глаза от солнца, и осмотр пространства, производимый украдкой, длился дольше, чем хотелось бы. Она ещё не пришла… Тут я приметил отсутствие плоскодонки на прежнем месте у зарослей тростника. В глаза прянул игристый блеск озера, лодка была довольно далеко от берега.

– Опрокинет же! – невольно прошептал я и увидел, как Ад покосился на мою руку, сжавшуюся в кулак.

Старков катал Нинель на плоскодонке. Я разжал кулак, но рука сжалась снова.

– Он не гребёт – он рисуется! А на этой лодке один Генка и может плавать, она же как корыто на воде…

– Я на ней кувыркнулся, – сказал Ад и уточнил: – почти что кувыркнулся. Опасно на ней. Чтобы я ещё когда-нибудь в неё залез…

– А она, – я имел в виду Нинель, – плавать не умеет.

– Утонет, – заключил Ад с твёрдостью, как человек, которому дано видеть сокрытую неизбежность.

– Ха-ха! Она уверена – с ней ничего не случится! Как же, она с тем, кто не допустит… А чем он доказал?! – мне удалось не крикнуть это со всей яростью, которая меня переполняла, а прошептать.

Возмущал меня и Филёный: где он ошивается, когда взяли его лодку и рискуют чужой жизнью? Куда он попёрся с моим дедом?

– Я видел, они мимо нашего дома протопали, – сказал Ад и энергично отмахнулся от мухи, облепленной губительными, без сомнения, бациллами. – Генка и к нам заходил: может, ночью я или отец рыбачили? Ему рыба нужна.

– Рыба? – сказал я, маскируя интерес недоумением.

– Говорит, надо, чтоб была большая – килограмма на полтора – и чтоб ещё трепыхалась. Сам он всю ночь рыбачил – такой не попалось.

«Дед повёл его к знакомым рыбакам», – подумал я. Засосало под ложечкой: то, что замыслил Филёный, переставало быть загадкой. Почему я не умею, как он, наметить определённый подходец к цели?.. «Потому что не страдаю от страсти завладеть призом и у меня не текут слюнки! – сказал я себе, дабы почувствовать себя лучше. – Я не ищу, чем бы отличиться, и вообще не участвую в этом соревновании. А на лодку смотрю потому, что знаю, как легко она переворачивается».

Старков, лениво придерживая вёсла, подался к Нинель, которая сидела перед ним, слегка отклоняясь к корме. Он говорил что-то, она, накренив плоскодонку, протянула руку за низенький борт и стала купать ладошку в воде.

– Ну-ну, корыто, не подведи, – прошептал я. – А этот мудак расп…дился и крена не видит!

– Ему же хуже. Она как будет тонуть – вцепится в него и с собой утянет, – сказал Ад с презрением к Старкову, неспособному предусмотреть очевидное.

Я выразил моё бессилие чем-либо помочь Нинель:

– Он ей пудрит мозги сахарной пудрой, а она нежится.

– Перед смертью, – добавил с суровой прямотой Ад.

Вокруг нас витали обрывки разговоров – на пляже было людно. Слух цепляло одно, другое… Кто-то многоопытный рассудительно изрёк:

– Лучше, когда женщина сама выбирает позу.

«Глубокая мысль!» – отреагировал я высокомерной усмешкой или, во всяком случае, желанием, чтобы такой она оказалась. Сам я покамест знал только одну женщину и в одной позе – совпавшей в точности с той, которую я чаще всего и представлял. Ксюша Пантюшина, приведённая мною тайком от домашних в сарай, без ужимок легла на матрац, глядя на меня с откровенным ожиданием грехотворницы. Девушка училась у нас в техникуме, но оставила его, ей не удавалось устроиться на подходящую работу, она не находила понимания у своих родителей. Но всё это было бессильно ожесточить Ксюшу и не отражалось на постоянстве, с каким она сочувствовала нашему брату в безжалостно прижимающей нужде.

Ксюше была присуща оригинальность: если ей дарили подарок, она выражала радость тем, что со смехом выдёргивала у парня пару волос из головы. Всех нас она называла – в любой ситуации – только по фамилии. «Забавских, – расслабленно произнесла мою, после того как я прошёл посвящение, – неплохо, да? – полежав молча, добавила: – Мне ещё одно интересно… Снять их ты мне помог – а надеть?» Когда я, не без ухмылки, конечно, но исполнил её желание, она посмотрела на меня озадаченно. Девушка не была пресыщена галантностью кавалеров.

Я представил её катающейся на лодке со Старковым. Вернее, мне очень хотелось представить… Мы с Адом полёживаем на пляже, всё совершенно так, как сейчас, но в плоскодонке – не Нинель! Ксюша Пантюшина вперила в Старкова свой красноречивый взгляд, она поглаживает его по голове, запускает проворные пальцы в волосы и вдруг выдёргивает несколько. Мне весело. О чём бы я думал? Что говорил?.. Ах, не всё ли равно!

– Когда, – спросил я Ада, – ваш баркас будет готов?

Альбертыч, отмеченный славой умельца и рационализатора, трудился над тем, что именовалось катером и иногда яхтой, но чаще – баркасом. Оказалось, он почти готов, осталось только покрасить.

– Но я не могу. От краски такие пары – ими дышать очень вредно.

– А что отец?

– Ему ничего. Но он с этим химиком занят.

– У вас всегда кто-нибудь, с кем он занят, – сказал я, представив, как можно было б пройти на новом баркасе мимо несчастной плоскодонки.

Ад вступился за отца:

– Мало ему от матери долбёжки: «У нас гнездо для них? сколько возиться? будет конец этому приюту?» А он по бабам не ходит, зарплату приносит всю. Недавно опять подал рацуху и премию получил.

Альбертыч, работавший слесарем на авторемонтном предприятии, усовершенствовал механизм для откручивания гаек, намертво приросших к винту. Ад объяснял мне устройство гайковёрта, тыкая выпрямленным пальцем в песок, рисуя что-то, а я, думая, как ему показать мой интерес к теме, взглядывал на другой берег; мне не было никакого дела до плоскодонки. Никакого! Старков снял рубашку, а Нинель оставалась в блузке, остерегаясь солнечного ожога.

– И правда… – я постарался сосредоточиться, – когда резьба ржавчиной схватится, гайку простым ключом не отвернёшь…

С этого, вспомнилось, Ад и начал о гайковёрте, пять минут разговора не сдвинули меня с исходной точки. Спасая положение, я восхитился Альбертычем:

– Какие отличные у него рацухи! – и, спеша уйти от заминки, спросил: – Химик беспокойный?

Скачок моей мысли породил недолгое молчание. Затем Ад сказал, как бы думая вслух:

– Да нет, он не больно мешает. Только что может повеситься. Или вены себе перерезать.

– Оставь! Человек играется, балдеет…

– Истерика. Перед смертью, бывает, ещё как балдеют! – заметил мой друг авторитетно.

Рассказал: старый кореш Альбертыча – вместе служили на флоте – живёт в одном городе с химиком, знает этого Славика хорошо. Тот не удержал «трос карьеры», оказался «в трубе» и «тонет в разочаровании, как в стакане». Кореш направил его к Альбертычу «для попытки развеяться».

– А что за разочарование? – спросил я. – Как у каскадёра, который женился «не на том темпераменте»?

– Да нет, – возразил Ад, принимаясь объяснять. «Мне интересно и даже более чем!» – сказал я себе и, не желая видеть лодку, сомкнул веки – почти… Нинель увиделась в радужно искрящемся тумане. Сидела, немного запрокинув голову в беленьком, из хлопчатки, кепи с целлулоидным козырьком. Старков взбурлил веслом воду, выгоняя плоскодонку на середину озера.

Ад говорил о каскадёре. Разочарование у него было на почве отсталости: из-за того, что техника отстаёт от науки. А из-за темперамента разочарованной жены страдал джазист, живший у них позапрошлым летом.

– У Славика – на другой почве. Что он нужен лишь из-за своей головы, а просто так никому не нужен.

– Все химики такие, – обобщил я, не входя в подробности и пренебрегая слабостью моих знаний о химиках.

– Таксисты тоже прибацнутые, – заметил Ад. – Помнишь, у нас жил Сандро?

Не помня, я сказал «да». Старков развернул лодку, я думал – они возвращаются, – но он перестал грести, захваченный беседой с Нинель. Она решила теперь принять порцию солнечной ласки и освободилась от блузки.

– Сандро из Поти, таксист, из-за ревности поддавал, а батя ему под гитару пел для успокоения: «Ах, Самара-городок, неспокойная я, неспокойная я, успокой ты меня…» И Славику батя эту песню поёт.

– Неспокойная, – сказал я, – для успокоения!

Мне нестерпимо захотелось расхохотаться: ревность – ещё б чего! Ну о чём, о чём они там болтают?! Я кинулся в воду, поплыл кролем и обогнул лодку, обдавая их брызгами. Старков от брызг съёжился, как баба, крутнулся ко мне – лодка накренилась.

– Крен! – закричал я. – Не видишь, гад, – кре-е-н!.. – и ещё брызганул.

Он нацелил в меня весло, лодка черпанула – Нинель привалилась к нему. Бросив весло, он взял её в тесный обхват.

– Кре-е-ен!!! – я ухватил руками накренившийся борт и, выскакивая из воды, налёг на него. Небо опрокинулось. В ощущении удара я был под водой и, неплохой пловец и ныряльщик, едва не захлёбывался. Протянув руки к Нинель, я подтолкнул её вверх, выплыл, выдохнул из себя стон, втянул в лёгкие воздух и, поднырнув, принял её на спину. Мне удалось и самому высунуть из воды голову:

– Спокойно, мы держимся! Всё нормально.

Перевернувшаяся лодка чернела смолёным днищем, Старков уцепился за неё:

– Сюда-аа!

Нинель толкнулась от меня и закинула руки на днище плоскодонки, которая теперь стала чем-то вроде плота.

– Ну вот, – говорил я, – всё в порядке, работаем ногами к берегу… потихоньку, зато с гарантией – больше переворачиваться некуда.

Спасатель на моторке Яков Палыч, заложив сногсшибательный вираж, подлетал к нам. Между прочим, у него очки – минус девять, – и он чуть-чуть не протаранил плававшее вверх дном корыто с нами заодно. В последний миг круто свалил в сторону и, пока ретиво резал вокруг нас круги, мы вдоволь нахлебались.

Потом он примчал нас к пляжу, и только я спрыгнул с моторки – Старков приложил кулак к моей скуле. Всё видимое отскочило от меня, а на мою спину словно наскочила горячая уплотнённость песка. Никак не получалось от него оторваться, но, наконец, усилия привели к тому, что ноги ощутили опору. Я шагнул к мельтешению лиц, среди которых притягивающим центром устойчиво держалось лицо Старкова. Первый мой удар прошёл вскользь, второй предотвратили курортные; пляжный народ облапил и моего противника. В попытках прорваться к нему я не замечал, пока не опомнился, что остервенело-плачуще грожу ему и сквернословлю. Меня толкали, тормошили, держали за руки, тянули, спасатель Яков Палыч наступил на мою босую ногу болотным сапогом и, не видя этого, сокрушённо отозвался обо мне:

– Крику от него сколько!

А казалось, кричат все вокруг, все до одного. И ещё стало умопомрачительно страшно – встретиться взглядом с Нинель. Меня выпустили из толкотни, я не поднимал глаз, но тотчас узнал стройную фигурку – мелькнуло лицо с выражением какого-то незаслуженно обидного стыда. Сумев пренебречь болью в отдавленной ступне, я пустился наутёк от происходящего. Обойти кругом озера спортивным шагом – почему бы не примерить к себе это упражнение? Напористо множу шаги в интересе: когда нахлынет усталость? Полосу пляжа обрубала канава с переброшенной доской, покрытой подсохшей грязью. Я устремился далее по вытоптанной в траве дорожке между кустами, достиг леса – мечтая изнуриться до бездумья и бесчувствия. Когда я наступал на сучок или сосновую шишку, отчаяние превозмогалось удовлетворением. Кровавые следы доказывали моё право на убежище, лес помогал сжиться с самоощущением мужественного ухода от погони.