Текст книги "Близнецы в мимолётности"

12

Я выбежал на улицу, у меня была идея, которая, если её подхватят, сулила истое веселье. Кафе «Каскад» уже погасило огни, ночная жизнь сосредоточилась в городском саду. Кто-то пришёл туда с магнитофоном, и из него нёсся заразительно-задорный, чувственный голос Ларисы Мондрус:

И сла-а-дким кажется

На берегу

Поцелуй

Солёных губ…

Меня сразу заметили, навстречу шагнул Филёный, не замедлив с вопросом:

– Как проводил?

Я подождал, когда подойдут Ад и другие, вкратце рассказал, что было, и подал предложение. Оно понравилось, группку сплотил азарт. Мы стаей припустили к дому Альбертыча, во дворе на нас разлаялся Джим, не подчиняясь Аду, который мимоходом прикрикнул на него. Во времянке, куда мы ввалились, в ярком электрическом свете сидел на матраце Славик, вытянув по полу босые ноги. Лысина лоснилась, лицо застыло в апатии. Мятая рубашка была заправлена в брюки лишь одним краем.

Ад спросил озабоченно:

– Отец где?

Альбертыча следовало чем-либо отвлечь, чтобы он не вмешался и не расстроил наш замысел. Славик приподнял и опустил руки, словно только после этого мог произнести:

– Его вызвали… авральный ремонт.

Через нашу местность тянули нефтепровод; оказалось, поломался трубоукладчик, что грозило срывом плана. Альбертыч в таких ситуациях бывал незаменим.

Я, переглянувшись с Адом, присел на корточки перед Славиком:

– Его вызвали, а вас зовут. Та чернобровенькая – вы её в кафе видели. Ссора была – ну, и она, чтобы помирить, созывает к себе посидеть, выпить.

Славик моргнул, его взгляд затеплился интересом.

– Болгарское вино, – добавив подробность, я пожалел, что она недотаточно весомая. То же подумал и Филёный, сказавший:

– Один мужик принёс канистру самодельного – купил у квартирных хозяев.

Гость Альбертыча, видимо, и поддавался сомнениям, и не желал их полного торжества.

– Она на меня внимания не обратила, да и в ссоре я не участвовал, – сказал он тоном отказа, при этом заправляя рубашку в брюки.

Я с жаром произнёс:

– Вы были с Альбертычем, а к нему всегда все со вниманием! И на вас она его тоже очень даже обратила. Просит: «Приведите этого грустного человека!»

Славик заволновался:

– Это шутка! – смотрел на меня с острой тоской по опровержению.

Я окинул взглядом наших:

– Кто слышал, как она меня просила?

– Я! – объявил Филёный. – Она сказала тебе тихо, но я услышал.

Славик мямлил, что ему с трудом верится и тому подобное, а мы с Адом подхватили его, как недавно, когда он был пьян вусмерть. Один из наших поигрывал прутиком; поддев им валявшийся носок, протянул человеку, но Генка, подмигнув мне, отшиб прутик ногой. Славик всунул ступни в сандалии. Я, вспомнив кое-что, обратился к Аду с просьбой. Поколебавшись, он махнул рукой и принёс просимое. Это был клетчатый пиджачок с пояском, встречной складкой на спине и с аппликациями из кожи на рукавах. Его привёз для Ада друг Альбертыча, бывавший за границей. Вещь у нас оценили как крик моды, но нашлись шутники, острившие насчёт «заплат на локтях», «клоунского вида». Ада это достало, и он сделал то, чего не сделали бы ни Филёный, ни я: прекратил надевать пиджачок.

Теперь мы стали его натягивать на Славика, но он противился, и я уступил, посчитав, что сейчас самое главное – поскорее довести человека до места. По дороге говорил:

– Она постесняется спросить, почему вы грустный, но, конечно, об этом думает.

– Ещё бы не думала! – вставил Филёный.

Я воскликнул скорбно и сочувственно:

– А сама-то какая грустная!

– Может быть, от болезни, – заметил Ад, – от неизлечимой.

– Не дай Бог! – выдохнул Славик и запнулся, явно застигнутый вопросом: а что, если догадка попала в цель?

Мы воспользовались заминкой и облачили его в пиджак. Меня защекотало предвкушение: какими глазами Нинель взглянет на расхристанного чудика, который явился к ней без носков, но в импортном пиджачке… Ведомый и ободряемый нами, Славик оказался во дворе Надежды Гавриловны. Я проговорил в неукротимом щегольстве подначки:

– Скажете, что вы хотите быть нужным, но не из-за головы. Она ищет такого.

Он подался назад, мы стиснули его, пошла борьба. Парнишка с прутиком взмахнул им и хлопнул Славика по лысине. Это было лишне, Филёный стал отнимать прут. В это время Славик вывернулся к калитке и тут же сильно, с болью ойкнул. Наткнулся лицом на конец прута. От дома закричала Нинель: – Что там такое? – То, что я замечен ею, полоснуло меня внезапным страхом, бросило в бег, другие были ближе к калитке – на миг мы застряли меж столбиков ограды и, испытав их на прочность, понеслись по ночной улице.

13

Филёный схватил за плечо парнишку, что давеча помахивал прутиком:

– Если он без глаза остался – на меня навесят, а ты как ни при чём, пас-с-скуда!

Мы ждали – Генка так ударит, что парнишка, скорчившись, осядет на землю. Но ему отпустили только пощёчину. Филёный подержал его за горло и резко толкнул от себя. Наша группка переминалась с ноги на ногу, молчание звенело тревогой. Генка хотел что-то сказать – может быть, крикнуть: «Спасибо за вторую судимость!» – дёрнувшись всем телом, как это проделывают блатные. Но он не крикнул, хотя страсти в нём клокотали, повернулся и пошёл прочь по переулку. Других тут же потянуло по домам.

Мне же больше подходила прогулка, которая привела меня туда, куда только и могла привести. Луну скрыли облака, ночь была совсем тёмная. Я с задворок проник на огород Надежды Гавриловны, подкрался к дому с тыла. На часть веранды, расположенную с этой стороны, выходила вторая дверь комнаты; дверь была открыта, слышались голоса. Говорила, главным образом, хозяйка, которую обеспокоил шум стычки и побудил вмешаться.

– Утром пойдите и снимите побои! – дала она настоятельный совет Славику.

«Снять побои» означало получить у врача справку о наличии телесного повреждения.

– Не хватало мне только судиться, – пробормотал Славик.

– Было хулиганство, а вы заявление не подадите? – произнесла хозяйка с такой укоризной, что стало ясно: без заявления не обойдётся. Надежда Гавриловна не упускала момента выступить на стороне порядка.

Донеслись слова Нинель:

– Наскребла в холодильнике…

Судя по разговору троих, глаз пострадавшего заплывал опухолью, и Нинель приняла меры: соскребла изморозь со стенок морозилки, сделала компресс. Хозяйка отправилась спать, позволив мужчине остаться в доме.

– Это же оказание помощи, – было произнесено со значением. Характер происшествия предполагал исключение из правил, сердоболие выступало на первый план.

Я сидел на корточках перед кустами крыжовника, глядя через просвет в комнату. Нинель стояла боком ко мне подле Славика, сидевшего в кресле: он откинулся на его спинку, придерживая на глазу примочку.

– Не понимаю, как я мог пойти с ними, – сказал с подчёркнутой, мне показалось, досадой на себя. – Им очень хотелось, чтобы я пошёл, а я не хотел доводить до ссоры…

– А я довела до злости этого соседского мальчика Валерия, – покаянно поведала Нинель, и нервы загудели во мне тревожаще-нежно.

Она сокрушалась, что говорила со мной так, «как не должна была говорить», что «опустилась до чёрного фарса», «до болезненного позёрства».

– Он такой непосредственный и, конечно, оскорбился… дошло до злой чехарды, – её виновато потухший голос стал громче: – Хотя он не зол!

Славик неопределённо буркнул.

– И тот дерзкий парень, атаман: что один, что другой – такие забавные с их гордостью. Парень принёс мне рыбину в подарок.

– Щуку? – шутливым голосом спросил Славик.

– По-моему, это был сазан. Большущий и ещё живой, – сказала Нинель, в то время как я мысленно снял кепку перед Филёным: куда мне до него! Ковырнула мыслишка, что мне Нинель не обмолвилась о подношении.

Она рассказала Славику, как попросила Филёного выпустить рыбу в озеро.

– Он было обиделся, хотя, конечно, видел, что я не собираюсь его обижать. Говорю: «Спасибо! Прекрасный сазан, и пусть он живёт, ладно? Я буду вам очень благодарна».

– Поспешил исполнить? – всё так же шутливо сказал Славик.

– Он улыбнулся очень хорошей улыбкой: «Раз вы просите…» И пошёл выпустить.

– Вы поверили?

– Было видно по его лицу, по улыбке, – ответила она, а я прикинул, когда Генка заявился к ней?

Её катали на его плоскодонке, а он тем часом хлопотал о сюрпризе. Потом произошло известное, она вернулась с пляжа домой, тут-то и приспел Генка с добытым для неё. Мелочным он не был и, скорее всего, вправду бросил рыбину в воду. Ему обещали благодарность – и он почувствовал, будто его и Нинель связала некоторая близость. Позже увидел её со Старковым за столиком кафе, нутро взыграло, и он устроил нахаловку с чтением стихов. Мне ревниво подумалось, что их фривольность не оскорбила Нинель и слова «дерзкий парень» в её устах не прозвучали как осуждение.

Больше ни о Филёном, ни обо мне не упоминалось. Она сняла примочку с глаза гостя, помазала ему зелёнкой ссадину над веком, стала накладывать повязку. Он начал прочувствованно:

– После мамы, после детства никто ко мне так… – и замолчал, словно приступ признательности не давал ему договорить.

– Что бы мы делали без воспоминаний? – печально сказала Нинель. – Мама в моём детстве и, какая она теперь, очень различаются.

Его интересовало другое, он изрёк:

– Жизнь меняет нас неузнаваемо. Работа, семья…

Она поняла его и сказала, что «существует» вдвоём с мамой. Жизнь однообразна: «Проектная контора – квартира». На работе сегодня то же, что и вчера, её часть проекта – сантехника в зданиях, коммуникации. Кажется, она на хорошем счету, к ней снисходительны как к молодому специалисту.

Нинель села на стул, умолкла, и Славик спросил:

– Мужики-начальники с их знаками внимания?

– Разумеется. И немой вопрос у окружающих: «Уступила?»

– Я вас понимаю не хуже женщины, потому как сам нужен только из-за одного… – он поднял руку, чтобы постукать себя пальцем по лысине, но делать это ему вдруг разонравилось, он опустил пятерню.

Нинель вольна была решать, о каком главном достоинстве сказали ей напрямик.

Славик заговорил, нервничая:

– Жена – предельно деловая. Мы вместе учились, она взяла инициативу в свои руки… Работаем вместе, и она требует, чтобы я неусыпно заботился о карьере. Положение, материальные блага превыше всего для неё. Что у меня на душе, совершенно её не волнует. Я задумываюсь, а есть хотя бы привязанность ко мне? – заключил он как бы в подавленности перед чем-то ужасным.

Нинель спросила:

– Дети?

– Сын. Из-за работы мы не можем уделять ему достаточно внимания – он в интернате. Характер работы таков, что не принадлежишь себе. – Славик продолжил доверительно: – Пусть это останется между нами – я живу в городке, который недалеко отсюда, там ведутся кое-какие разработки.

– Я слышала…

Он страдальчески произнёс:

– Связал судьбу не с тем человеком, впрягся не в то дело. Но это самоедство – растравлять себя и винить.

– Винить, – повторила она так, будто слово пришлось как нельзя более кстати. – Я винила себя и не себя, у меня хватало сил порвать, но он умеет бить на жалость и искусно накидывать удавку… Как это беспощадно – вести в никуда. А может, он испытывает удовольствие… – проговорила больным голосом.

Славик чутко спросил:

– Женат?

Она, не ответив, сказала:

– Я училась на первом курсе, когда он, незаурядный, талантливый, стал влиять на мой кругозор, на мои представления об искусстве. Я обязана ему всем: и хорошим и дурным. Последнего, естественно, больше. К чему мы пришли с ним? Я бывала на него зла, но никогда над ним зло не смеялась, а теперь это стало возможно! Я чувствую себя издёрганной, измотанной, у меня чувство, что уже ничему не быть, кроме сумерек.

Он двинулся в кресле и, словно приветствуя её слова, кивнул:

– Сумрак, ночь. И хоть какая-нибудь надежда…

Они стали говорить о том, что наша действительность серей серого, что счастье – чудовищно злосчастная случайность, а кому оно выпадает – воры.

Славик сказал тоном раздумья и просьбы:

– Желать кусочка краденого счастья – это страшнее, чем не желать?.. – и продолжил с горькой уверенностью: – Вам будет смешно… Желать боится человек, чья работа настолько страшна, что лучше не бередить душу. – Он помешкал и сообщил: – Прилежно готовим оружие массового уничтожения. Газ. У нас говорят «газок». Люди довольны, что зарплата выше, чем в нормальных местах, что лучше снабжение. Где вы видели, чтобы не стояла очередь, а в продаже было мясо? и не просто мясо, а говядина первой категории? У нас – пожалуйста! Только не надо задавать себе вопросов… Другие и не задают, – произнёс он устало, словно раз и навсегда смирившись со своей обделённостью.

Нинель сидела на стуле, повернув к Славику голову, и как будто хотела и не решалась вставить слово.

– Жене непонятно, другим непонятно, почему я ощущаю гнёт, – говорил он, прижимая к коленям ладони и вновь приподнимая их. – Мы живём в век, в какой живём, и это оружие делается не только у нас. Но если я не могу больше? – вопрос выразил страсть протеста, окрашенного гордостью. – А бросить эту работу значит принять ненависть жены, – добавил он с гримасой, будто глотая противное лекарство.

Казалось, он выдохся. Закрыв здоровый глаз, полулежал в кресле; на лице Нинель было ждущее внимание.

– Я любил командировки, – поделился Славик. – Уезжая, старался вообразить, что вырываюсь навсегда… – голос стал мечтательным. – Приходило предчувствие, что в пути или там, куда я приеду, мимолётное овеет теплом, и это будет так много! На улице нового для меня города, в гостинице увидится женское лицо – и захочется жить.

– Оправдывались ожидания? – спросила Нинель странно холодно.

Он сел прямо, но тут же ссутулился.

– Мне так хотелось быть нужным, просто по-человечески нужным, а не… – Славик понёс руку к голове, однако коснулся не лысины, а виска. – Но твою нужность определяют сугубо практически: какие ты способен дать материальные блага, – высказал удручённо и брезгливо. – Иного отношения мне не встретилось, а теперь уже всё равно… – он рассказал Нинель, как предупреждал начальство, что надо срочно заняться тем-то и тем-то, иначе произойдёт утечка «продукта». На сигналы не среагировали, и ему кое-как удалось предотвратить аварию. Однако на него валят, что именно он едва не довёл до неё. Дело разбирает комиссия, а пока его отстранили от должности.

Он опять откинулся на спинку кресла.

– Я должен оправдываться, доказывать – и я мог бы доказать им, кто специалист, а кто бездарь. Но стоит ли? Я уехал, как уходят куда глаза глядят. Решать будут не они, а я, – сказал расслабленно, равнодушно, – итог так итог.

– Не надо об этом! – потребовала она, словно в готовности вскочить и зажать ему рукой рот. – Не думайте об этом! – выдохнула в такой спешке, будто всё решала секунда.

Он забормотал, что просит прощения, и закончил упрямо:

– Судьба не по мне, и это не пересмотреть!

Нинель встрепенулась, как если бы разгорался пожар и она вдруг увидела бадью с водой.

– Ваш знак Зодиака?

Я услышал ответ Славика и чуть не запрокинул голову, как давеча. Случай вёл себя с бесцеремонностью, равной цинизму, глумливо демонстрировал всесилие.

Нинель сообщила Славику, что «что-то чувствовала», «даже была почти уверена, но останавливало одно: это было бы слишком удивительно» – ведь и она «тоже…»

– Вы? – он искренне изумился и налёг боком на подлокотник кресла, подаваясь к Нинель, которая несколько раз быстро кивнула.

Она велела ему вспомнить свойства Близнецов.

– Лучше вы… – попросил он.

Она слабо улыбнулась.

– Мы очень ранимы… комар укусит – расчешем до крови. Не заживает – бросимся на стенку. Я знаю, что такое невыносимость, когда хочешь одного исхода… Но Близнецы всегда помнят, а если кто-то рядом ждёт помощи? – заговорила со страстью сказать как можно убедительнее. – Вам не выпадало в последнее время увидеть кого-то в беде – оттого эти мысли о своей ненужности. Это в природе Близнецов. Мы чахнем, когда некого вызволять. Загляните в себя! Вы отзывчивы, хотите сострадать, делиться самым дорогим… Вы не можете быть ненужным.

Она продолжила, будто зная всё о нём наизусть: плохая полоса у него минет, у жизни есть и другие стороны, всё наладится. Он перегнулся через подлокотник кресла, опустил ладонь на руку Нинель, лежавшую на её колене:

– Вы добрая, милая, и это лишь милый разговор…

Я видел его затылок, чуть дальше было её лицо; её глаза замерли, настежь открытые его взгляду.

– Выйди на минуту… я разденусь, – сказала с непередаваемой простотой.

Он осторожно, будто боясь порвать паутинку, встал, ступил на веранду, неслышно прикрыл дверь. Нас разделяли ветки крыжовника, горизонтальный брус перил. Я съёжился в ужасе, что он обнаружит моё присутствие. Какое это будет нестерпимое унижение – предстать перед ним очевидцем его сумасшедшего выигрыша: таящимся, снедаемым завистью.

Свет в комнате погас, он легонько постучал в дверь и вошёл.

14

Пригибаясь к земле, я удалился от места засады, которая стала для меня западнёй. Чего мне стоило не оглядываться на дом! Но очутившись за забором на нашем огороде, я оглянулся – и то, что свершалось в доме, передалось в меня через все мои органы чувств; мне было так дрянно, что, бесясь, я говорил себе: как мне весело! Войдя в сарай, одержимо прошептал это и лёг на постель, устроенную на лавке. Здесь отменно спалось, когда из-за позднего часа не хотелось беспокоить домашних, но нынче сон, что понятно, не брал, и, зажмурившись, я заставил себя тщательно вспоминать виденные кинофильмы, чтобы воображение не кормило иным.

Ощущение яви притупилось, затем, кажется, вовсе перестало докучать, как вдруг меня хватило, будто дубинкой, напавшее смятение. Я вскочил под впечатлением крика, который то ли мне приснился, то ли впрямь прозвучал. Полностью я очнулся в звуках заварушки: хлопали двери, ставни, всполошённо перекликались голоса, частили шаги.

В нашем доме горел свет, на веранде появился отец. Взгляд мой метнулся в другую сторону. Через двор Надежды Гавриловны пронеслись во весь дух две соседки, вбежали в дом и оставили дверь нараспашку. За ними пробежал сосед, другие торопились к дому задворками. Я подскочил к забору.

– Зарезали мужчину, – сказали мне.

* * *

Сумятица сведений плавила бегло возникавшие представления, пока не утвердилось одно. В постели утомлённо затихла пара. Включилась лампа на тумбочке, женщина встала, вышла в коридор: ей понадобилось отлучиться. Вернувшись примерно через четверть часа, она увидела, что мужчина лежит у двери на веранду. Дверь была неплотно прикрыта, Славик лежал навзничь ногами к ней, нагой, с окровавленным горлом. Нинель, ошеломлённая, шагнула к нему, в первые секунды думая лишь, как помочь, растерялась и в шоке, может быть, закричала: она не помнила. Бросилась будить Надежду Гавриловну. Та из опасения «затоптать следы» не приблизилась к телу, которое не подавало признаков жизни. Телефона в доме не имелось, они у нас были редкостью в частных жилищах, и хозяйка послала Нинель к магазину – вызвать милицию через сторожа.

Я ошивался на участке Надежды Гавриловны, когда они прошли в дом: следователь, оперативники и судмедэксперт, который установит, что Славик скончался от ранения, нанесённого ударом ножа в шею… Проверили версию: Славика убила Нинель. Вопрос о мотивах был оставлен открытым. На халатике, в котором она прибежала будить хозяйку, на других вещах следов крови не обнаружили. И, главное, куда бы делся нож? По словам Нинель, когда она отлучилась из комнаты, Славик оставался в постели. Побывав в уборной, она зашла в летнюю кухню, где стояли котёл с водой, таз, имелись мыло, полотенце. Сделав то, что ей требовалось, Нинель вернулась в комнату. Убей она Славика до ухода или по возвращении, нож надо было куда-то спрятать, выбросить. Обыскали весь дом, двор, весь участок, из ямы под уборной выкачали содержимое. Улика отсутствовала.

Почти в то же время обыск проводился в квартире Генки и его родителей, у нас и там, где снимал комнату Старков. Операм не составило труда узнать о происшествии на пляже, о ссоре в кафе «Каскад» и о том, каким образом Славик попал в дом Надежды Гавриловны. Один из пришедших к нам, следователь, задал мне вопрос, где я был после того, как ночью «расстался с Распаевым и другими дружками». Я знал об органах правопорядка то, что знала улица, и то, что знали мой дед и многоопытный, тёртый Альбертыч. Органам достаточно малейшей зацепки, чтобы воплотить в жизнь пословицу: «Коготок увяз – всей птичке пропасть». При угрозе, что на них повиснет нераскрытое дело, они обычно находят, кому его пришить.

Мой ответ был:

– Пошёл домой и лёг спать в сарае.

Следователь, немолодой и какой-то закоснело-казённый в сером костюме и в чуть более светлой, будто вылинявшей, рубашке при галстуке, спросил, кто может подтвердить мои слова, и, услышав, что никто, сказал:

– Плохо.

Мне указали посидеть под приглядом до окончания обыска. У нас изъяли для экспертизы все ножи. Меня как подозреваемого доставили в областной центр, в следственный изолятор, где очутились, но в других камерах, Филёный и Старков. Предполагалось: убийство совершил кто-то из нас троих, на почве ревности.

Камера для допросов, куда меня привели, показалась мне курительной: несколько человек, что расположились тут, дымили сигаретами так, что не продохнуть. На мне сосредоточилось насмешливо-злое внимание. Сидевший за столом следователь, соблюдая проформу, начал: фамилия, имя, отчество? дата и место рождения? национальность? Затем он предложил мне рассказать об «отношениях» с Нинель. Я постарался быть немногословным, говоря только о том, что не могло являться для него секретом.

– Её катали на лодке, я опрокинул из баловства.

– Побаловаться захотел? С чего это вдруг? – он вынул изо рта папиросу, усмехаясь, обнажая жёлтые зубы.

– Не пойму, что на меня нашло.

– До этого переспал с ней? – спросил он, словно невзначай.

– Откуда вы взяли? – бросил я в бессильной злости.

– Грубишь, – заметил он недобро. – Обнимал её? Целовал?

– Нет!

– И полового влечения не испытывал?

Порыв чуть не подтолкнул меня повторить «нет!» – но я сообразил, что подставлюсь.

– Испытывал. Все нормальные парни испытывают, когда видят симпатичную, оборачиваются вслед. А тут она, тем более, на пляже…

Оперативники слушали с удовольствием, пристально следя за мной. Следователь перешёл к тому, что мы с Нинель «делали так поздно на веранде». Я понимал, её уже об этом спросили, и не думал, что она пустилась в откровенность и рассказала, какими фантазиями поражала моё воображение. Во всяком случае, от меня о них не услышат. Я сказал: чтобы увести меня с места ссоры, она попросила проводить её, по дороге и на веранде уговаривала забыть обиду на Старкова, предложила чай с бутербродами, но я не хотел есть и отказался.

– А что было с твоим влечением? Пропало? – спросил следователь, и я почувствовал, как оперативники давятся смехом.

Наверно, мне удалось принять выражение усмиряемой досады:

– Не кидаться же на неё! Сказал, что она мне нравится, а она – я для неё ещё сосунок. Тогда я решил подшутить, пошёл и подговорил ребят…

Учитывая, что мои показания будут не единственными, я верно описал, как мы побаловались. Дойдя до момента, когда компания рассыпалась по домам, повторил:

– Лёг у нас в сарае и заснул.

Следователь встал из-за стола, подошёл ко мне, сидевшему на табуретке.

– Тебя не интересовало, не лишился потерпевший глаза и что происходит в соседнем доме?

– С нашего двора не было слышно, а насчёт глаза утром стало бы известно. Я очень хотел спать.

Он врезал мне по щеке.

– Врёшь! Ты пошёл разведать. Ты сидел за кустами напротив её комнаты и слушал. Там был он, они стали е…ся. В тебе взыграла ревность. Это было похуже, чем когда её катали на лодке. Тогда ты перевернул лодку, а теперь думал о ноже.

– О каком? Я не хожу с ножом!

Он ударил меня ладонями в уши, я взвился от боли. Сзади меня схватил за шею опер, резко вдавил пальцы во впадины под ушами – снести это без вопля не удалось. Следователь нагнулся:

– Ты нас хочешь обмануть, на-а-с?! – мне в ноздри шибнуло вонью из его рта. – Тебе стало до охеренья обидно: тебя она прогнала, а ему даёт. Ты забрался на веранду, и у тебя был нож. Она пошла подмыться, дверь с веранды была не заперта. Ты открыл и тихо позвал его. Он узнал твой голос, встал с койки, подошёл. Он хотел знать, что тебе нужно, и очень не хотел шума. Ты нанёс удар! – следователь сжал кулак, поднял руку и бросил её по горизонтали справа налево.

– Нет! – Я повторил твёрдо, как только мог, что в это время спал у себя в сарае.

Мне принялись доказывать, до чего глупо я веду себя.

– Мы же люди и мы к тебе по-людски: почему не помочь парню? Чем скорее признаешься, тем меньше будешь сидеть, – говорил следователь, и остальные, обступая меня, вторили ему. – Мы можем оформить, что ты сразу сам сознался: добровольно, чистосердечно. Это снимет с тебя годы срока, годы!

Я не поддавался, в конце концов меня отправили в камеру, но ночью снова взялись допрашивать: били по щекам, орали, уговаривали. Стало ясно: у них нет ничего нового против меня. Я держался прежних показаний и ненадолго был оставлен в покое. Когда опять оказался на допросе, следователь проговорил раздельно:

– Ты подумал и сделаешь признание?

– Непричастен. – И я в который раз сослался на ночёвку в сарае.

Сбоку ко мне приблизился опер. Я ждал, он ударит… Следователь, как бы раздумывая, произнёс:

– Распаев совершил? – перевёл взгляд с меня на опера и с опера на меня. – Да! Мы тебя вытащим! – объявил мне. – Но ты не должен скрывать, что видел Распаева у места преступления. Ты расстался с группой, пошёл домой и со своего двора увидел, как на соседний двор проник Распаев.

– Я не видел.

– Как ты сказал? – произнёс он зловеще. – Это последняя подлость и наглость! Ты с кем играешься … – выругал меня матом. – Было темно, но ты заметил фигуру. На неё упал свет из окна, и ты узнал Распаева.

– Не было этого.

Опер рванул меня за волосы, потащил к стене. Мне приказали упереться в неё руками, поставив ноги на ширину плеч. Другой опер, постукивая меня резиновой дубинкой по животу и ниже, заставил отступить от стены так, что ещё чуть, и подошвы скользнут по полу. Подошедший следователь сказал:

– Ты должен был видеть Распаева! Если убийца не ты, значит – он. И – наоборот.

– А почему не Старков?

– Ты его видел?

– Нет.

Он матернулся, приказал:

– Скажи, какой у Распаева нож!

– Маленький складной ножичек с двумя лезвиями, открывалкой консервов, шильцем, штопором, пластмассовая оправа под перламутр, – ответил я с неравнодушием к подобным вещицам.

– Про другой скажи!

– Другого не видел, – промямлил я, как пожаловался.

– Гнида! – бросил он, вернулся к столу, занялся бумагами, а мне становилось всё тяжелее стоять в наклоне, я передвинул правую стопу чуть ближе к стенке – опер ударил меня дубинкой по заду:

– Встань, как стоял!

Не выдерживая, я время от времени сгибал то одну ногу, то другую – и вздрагивал от удара. Отказываясь врать про Филёного, я ныл, что вот-вот упаду. Мне обещали отбить почки. Когда, казалось, руки и ноги мои отнялись и оставался миг до падения на пол, опер схватил меня за шиворот, подвёл к столу следователя. Тот без охоты сообщил, что меня выпускают, и добавил:

– На время. Хорошо подумай, что сказать, когда опять встретимся. Пока были только цветики…