Текст книги "Близнецы в мимолётности"

8

Опетлив озеро, я вышел к нашему дому со стороны огорода, перелез через забор и был встречен возгласом младшей из моих сестёр, выглядывавшей из окна:

– Ой, какой Валерка злой!

– Не трогайте меня! – постарался я выговорить без дрожи в голосе, с угрозой, и потряс кулаками.

«Если б где-нибудь в лесу нашлось логово, вы бы меня не увидели», – думал я, торопясь проскочить в сарай. Когда мне было лет десять, одиннадцать и мною владел дух романов Фенимора Купера, сарай воображался хижиной в глуши североамериканских лесов восемнадцатого века. Поддавшись на мои просьбы, дед сколотил лавку на ножках-чурбанах с неснятой корой; истёртая овчина и старый «кочковатый» матрац взяли на себя роль звериных шкур. Расположившись на этой постели, я, вольный охотник, мог прислушиваться, сколько хотел, к таинственности, что караулила меня за стеной хижины и манила в приключения. Разнообразие возникавших в уме картин увлекало ввысь, чем дальше, тем больше я желал чувствовать себя в укромности засады где-нибудь высоко на дереве, мне требовалось ложе, устроенное на ветвях. И, поворчав, дед укрепил под самой крышей сарая полку наподобие вагонной.

Я помнил о ней, когда приближался к дому, разгорячённый темпом спортивного шага. Сарай был крыт рубероидом; взобравшись на полку, я лёг навзничь – крыша обдала меня запахом битума, поплавленного солнцем и готового пролиться через щели меж досками.

* * *

Заглянул дед:

– Вон Эдька тебе одёжу принёс. Ты что стал одёжу-то забывать?

Моя душа вожделела молчания.

– Кажись, испечься хочешь, от крыши жар какой: смотри, весь в поту.

Я свесил с настила руку и шевельнул ею – дед, тихо, но разборчиво матюкнувшись, удалился. А у меня не пот струился по лицу, а слёзы. Она видела удар Старкова во всём его блеске… Старков восторжествовал – при ней.

9

Я продолжал приучать спину к голым доскам настила, когда стемнело и появился Ад. Он известил меня, что «все наши» собрались в кафе «Каскад», что там «батя со Славиком». И, между прочим, Нинель со Старковым.

Я подсунул мои лопатки под колонку и принял на них ледяную струю. Вытерся, приоделся, попросил у матери трояк, у деда пару рублей до стипендии, и мы с Адом пошли в «Каскад». Это летнее кафе занимало участок берега впритык к пляжу. Просторная, под тентом, танцплощадка одной своей стороной выступала над озером, покоясь на бетонных сваях. По краю протянулись перильца из дюралюминия.

Пейзажу придали бы очарование чёрные лебеди на воде – увы! В дневные часы у свай плавали банальные домашние гуси, однообразно погогатывая в мирной и безгласной атмосфере застоя.

Вечерами же, при огнях и многолюдии, при блеске и громе музыкальных инструментов, танцплощадка бывала не лишена живописности. Как раз и сейчас она оказалась заполненной до упора, и, если бы не перила, кого-нибудь уже вытаскивали бы из воды. Оркестр с неукротимостью долбал ходовой боевик:

Запороши меня, пыльца цветочная,

Наполни рюмочку, крутой нектар!

Зачем-то вспомнилось мне всё восточное

И магнетический звезды пожар…

Вместо Вити Кучкина соло вела какая-то экстазная девица в серебристо-жемчужном платье с разрезом: и голос, и общее впечатление были ничего. Ударник Женя Копытный неподражаемо вычурно выколачивал дробь, сдавленно и одичало выкрикивал натурально английское: «And go!» и с презрительной развязностью сноба сыпал повторы.

Мы с Адом шли к столику Альбертыча, и я обозревал танцплощадку – от и до; мы сели за столик, а взор мой всё не находил ни её, ни Старкова.

Альбертыч был в отглаженной белоснежной безрукавке: на ней отливали мягким поблеском орденские планки и выданная ему весной медаль, которую выпустили по случаю ста лет со дня рождения Ленина. Она не обрела впечатляющей весомости в общественном сознании, и никто, кого я знал, ни за что не приколол бы её к груди вместе с орденскими планками. Награждённые за войну знали, как держать марку, и, разумеется, Альбертыч на признанный публичный вкус выходил глуповатым. Не исключено, что только мы с Адом чувствовали некое подтрунивание в его оригинальности. В День Победы, с болезненным видом потирая затылок и кося на тебя глазом, он произносил: «Почтительные идут к Вечному огню, а отболевшие – к цветущим травам, ульям и звонкоголосым птицам». Позже я понял, что Альбертыч, может быть, был самым ироничным во всей стране человеком.

Он поднял кружку с жиденьким «жигулёвским» и подмигнул мне и Аду:

– Пейте пиво пенное… а другого не желайте. – Между ним и Славиком стоял графинчик.

Тут оркестр смолк, объявили следующий танец, мой слух ущучил:

– Что вы, что вы… не годна я для этого…

Меня молниеносно развернуло – Нинель со Старковым сидели в самом неудобном месте, откуда не видно ни ансамбля, ни ночного озёрного пейзажа. Я сразу понял, что это она настояла запрятаться в незавидном углу.

– Стара я для такого танца… спасибо.

Он что-то ей вякнул с ухмылочкой – она:

– Когда-то любила, а теперь, увы… разве что вальс…

И улыбнулась, как виноватая, которая даже не просит пощады.

Я отвернулся, пристукнул моей кружкой о кружку Ада, судорожными глотками выпил всё пиво до дна и разневолил моё возмущение:

– До чего мне за эту приезжую обидно! Не знаю, за кого она этого фраера дешёвого считает! Одни «извините!», «простите!»… Противно слышать! У самой такие данные…

– Неординарный случай! – Альбертыч тяжко вздохнул и вдруг, будто изумившись, вытаращился на меня: – Не на булку с кашей манной – претендует он, бесштанный, на розан благоуханный…

– Идите вы! – психанул я. – Вам везде один смех! Я по-серьёзному: обидно же – почему она такая, почему?

– От одинокости, – подал голос непьяный на этот раз Славик.

Я сдержался и выговорил ему терпеливо:

– С чего это вдруг – одинокость у такой красивой?

– Когда человек душевно травмирован, морально разочарован, красота лишь обостряет контраст.

– Всё правильно, – одобрил Альбертыч, – давай обостримся! – И они со Славиком опрокинули по рюмке, запили пивом. – Побывала девуля в переплёте, обожглась, утратила трезвость и реальную оценку себя и окружающих.

Славик приблизил ко мне физиономию:

– Понимаешь… вот я формально не одинок, а фактически… Я нужен, но лишь из-за этого! – и стал постукивать себя пальцами по лысине. – А эта чернобровая нужна только – естественно и понятно – из-за чего, а человеку хочется…

– Всё правильно! – Альбертыч погладил его по плечу. – Однако, тем не менее, не будем рвать и портить шевелюру.

– Зачем, – сказал я, почти рыдая от ненависти к Старкову, – зачем он её напаивает? Закуска – одно мороженое, а вино, неслабое для женщин…

Альбертыч запел:

Без вина винова-а-ат

Тем, что пью только ро-о-ом…

А до меня сквозь галдёж донеслось:

– Что вы… я очень скучный человек. Спасибо за комплимент, но…

Ну добавь, подумал я, ну добавь: «Извините!» Я обернулся – Старков что-то ей болтал, ухмылялся… Она кивала с потерянной улыбкой – и он водил пальцами по её руке.

– Если он сейчас не уберёт лапу… – начал я в сосущем безмерном отчаянии.

– Чадо, – обратился ко мне Альбертыч с увещанием и не без подкола, – я хочу, чтобы у тебя всегда была наготове когтистая лапа, и я хочу также, чтобы на когтях был и яд.

10

Тут танец кончился, и в кафе появился Генка Филёный. Он постоял, излучая заносчивость, повёл головой туда-сюда и направился к нашему столику картинно-развинченной походочкой. Подсев, спросил про случай на пляже. Меня облил стыд и рвануло ожесточение.

– Они катались на твоей лодке, а я знал, что она переворачивается… – мне хотелось, чтобы вышло злее, но прозвучало так, как прозвучало. – Я поплыл к ним, и они перевернулись. Потом он меня ударил… – закончил я, с вызовом показывая, что мне наплевать.

Ад добавил, что ответно врезать мне не дали.

Генка глядел на меня брызжущими весельем голубыми глазами.

– Ну, готов его на полздоровья наказать?

Как мог я отреагировать? Если Старков всерьёз стукнет мне в челюсть – не обойтись мне без скрепок и питания через трубочку.

Генка встал, длинноногий и гибкий, и, извивно выгибаясь, подался к их столику. Старков смотрел выжидательно. Генка хранил степенное и лукавое безмолвие… Лицо Старкова стало злым.

Филёный адресовался к Нинель:

– Присесть не разрешите?

– Нет! – отрубил Старков.

Она оторопело заморгала, как это бывает, когда некуда деться от неловкости, её сминало разбухающее любопытство толпы. Если бы было можно, не проходя через танцплощадку, моментально исчезнуть – с какой радостью она сделала бы это!

Филёный меж тем стал читать стихи, и я чувствовал – медовое выражение даётся ему не без усилия:

Ты помнишь нас в брызгах вина?

Блесной ты скользнула в волну,

А я был ловцом, и блесна

Вела меня к нежному дну…

За другими столиками всколыхнулись, несколько мужиков-курортников встали, но Генка не убавил голоса: в стихе было про любовную игру, про то, что партнёрша захотела быть сверху… Старков схватил его за запястье, но он прочёл:

Я трогал нескромный кунжут,

И бросила ты свысока,

Что может напруженный жгут

Не выдержать злого рывка…

С лица Нинель стёрся испуг – торопливо, с каким-то беспомощно-требовательным движением головы она вскричала:

– Олег, не троньте!

Он, не отпуская Генку, поднялся со стула:

– Пойдём поговорим!

Филёный вильнул глазами:

– Ась? – и ударом ноги опрокинул его стул.

Из буфета резко шумнул персонал – Генка, Старков, я с Адом и другие наши попрыгали через перила на пространство сбоку от кафе. Тут до уреза воды росла трава. Мы встали на ней, охватив полукольцом, открытым к танцплощадке, Генку и Старкова, которые сбычились друг против друга. Чья-то фигурка мелькнула над перилами – Нинель! Неотразимо женственная в обтягивающих брючках, она встряла между двумя лбами:

– Нет-нет-нет! Не надо! Не смейте!

– Р-р-разойдись! – заорал с площадки Альбертыч – очумело, «под психа»: – Стреля-а-ть буду!

Кто-то закатисто, дуриком, засмеялся. Филёный, привлекая к себе внимание Нинель, сказал: – Не сметь, да? – и, когда она взглянула ему в глаза, воскликнул с горчайшим надрывом: – А если кто-то уже посмел?!

Подойдя ко мне, он с видом милостивого принца взял меня за предплечье и кисть, подвёл к Старкову, ткнул пальцем в мою опухшую скулу:

– За что ударил его?

Я не мог мяться побито-несчастным и, со своей стороны, сделал выпад:

– Хо-хо! Он женщин менял, как перчатки!

Альбертыч, стоя на площадке в свете плафонов, предупредил повышенным тоном:

– Я – свидетель и иду звонить! Моя милиция меня бережёт!

Старков расставил ноги носками врозь – самоуверенный в высшей степени мужчина:

– Лично я иду с девушкой. А ну отбежали!

Я должен был возразить и возразил:

– Чего-оо?! Раньше ты – знаешь – куда пойдёшь?

Нинель, скакнув ко мне, не давала шагнуть, тогда как он пустил в меня словесный плевок:

– Щенок мокрогубый!

Филёный хотел подойти к нему сбоку, но один из курортных принял перед Генкой боксёрскую стойку. Некоторые наши тут же встали в ту же позицию против мужиков.

Нинель металась от Старкова к Генке, ко мне:

– Бросьте! Не надо!

Она вдруг схватила меня за плечо обеими руками, озираясь, как загнанная:

– Он проводит меня домой!

Старков аж заикнулся от злобы:

– Н-не понял?

Наши загорланили наперебой: с ушами плохо? прозвякать по перепонкам?

Нинель вся подтянулась перед ним, простодушно провела рукой по лицу, не скрывая, что извелась из-за происходящего:

– Олег, вы же взрослый! Что вы хотите доказать?

Он хотел бы измолотить меня кулаками, но губы его улыбнулись.

– Суматоха… – сказал ей снисходительно, давая понять, что, смиряясь, делает ей одолжение. Прибавил: – До завтра.

Она повернулась ко мне:

– Ты идёшь?

11

Ночь ещё не стряхнула дневного пыла, тихая и парная. Мы вдвоём шли к дому Надежды Гавриловны – я, бесподобно балдея, держал Нинель за руку. Небо было светловато-серое от взошедшей луны, её заслоняли деревья, что стояли в ряд перед заборами, в листве кое-где сквозили просветы.

– Как ты не видишь, – сказал я, всматриваясь в них и терзаясь тем, что претерпел от Старкова, – не видишь… он строит из себя, а сам – дешёвка! Знаешь, сколько у него баб каждое лето?

– Помолчи… Тебя зовут, кажется… – мне предлагали закончить фразу, что я и сделал:

– Валерий.

Если бы можно было выразить ей так, чтобы она остро-остро почувствовала: вся моя жизнь – её, и пусть она поступает с ней, как вздумается!

– Ты меня за плоскодонку извини, – сказал я. – Так вышло…

– Я всё поняла. Я не сержусь.

Я быстро обнял её и поцеловал в губы. Слегка.

– Не надо, а? – осторожно меня отстранила.

– Ты… – сказал я тихо, – ты выходи за меня… Мне в армию только на будущий год осенью. А после службы я по моей специальности запросто устроюсь – в любом городе!

– Тебе и восемнадцати нет?

– Есть. Но у меня отсрочка от призыва – должен окончить техникум.

– Знаешь, на сколько я тебя старше?

– Лет на пять? Ну и что?

Она произнесла, тяготясь необходимостью просить:

– Иди домой. Пожалуйста, а?

Не отпуская её руку, я взял и другую.

– Валерий… – проговорила тоном тоскливого попрёка.

– Ну? – бросил я упрямо и едко.

– Иди.

– Ладно… – я деланно послушно кивнул, – ладно, всё нормально! Пойду обратно, поговорим с твоим Олегом…

Вздохнула: – Шантажист. – Наш путь продолжился. Она открыла калитку, мы поднялись на веранду. Меня охватило чувство устойчивой близости к здешней обстановке, будто я с привычным постоянством прихожу сюда к Нинель… и буду приходить. И ещё мне стало страшно вспугнуть блаженное осознание того, что это меня она ведёт к местечку у торца дома.

Из дальней комнаты доносился звук телевизора – обыкновенно Надежда Гавриловна смотрела его допоздна. Она была глуховатая, но если и услышала наши шаги, любопытство не заставило её выглянуть. Нинель нажала выключатель – над нами зажглась лампа под металлическим абажуром, осветив стол и два стула по обе его стороны. Я мысленно обхватил ту, что стояла со мною рядом, и немо выругал себя: она заметила мой взгляд, прильнувший к обтянутым брючками бёдрам. Мне сказали терпеливо и скучно:

– Хочешь бутерброды с докторской колбасой?

Я представил, как сижу перед ней и поглощаю бутерброд. Это показалось мне такой нелепостью, что я не отвечал, поражённый. Она смотрела неодобрительно:

– Есть суп из концентратов. Разогрею?

Я хотел было с достоинством заявить: и ей и мне известно, что она, как принято, проявляет гостеприимство, но я не тупарь, которого это растрогает. Мой рот уже раскрылся, как вдруг меня дёрнуло напомнить ей с юморком о наисерьёзном:

– Выходи за меня и тогда разогревай суп, борщ… – я дурацки хихикнул.

Она в раздражении ушла, и я не знаю, как не взвыл от досады, что не сумел взять нужный тон, сыпля уместными словами. «Если она не возвратится, – страдая, сказал я себе, – если…» – и, ничего не придумав, сел на стул, чтобы не уходить, пока меня не прогонит хозяйка. Но Нинель вернулась – недовольная, замкнутая. Принесла бутылку вина и два стакана: один вставлен в другой. Вино было болгарское, сухое. К нам в городок его завозили раза два в лето, и бутылки сразу бросались в глаза на полке магазина, где из напитков обычно бывали только отечественные водка и плодово-ягодный крепляк.

Я уставился на Нинель с улыбкой ликования.

– И с чего ты взялся мне на радость? – сказала она уныло.

Бутылка была початая. Мне налили на глоток, второй стакан наполнился наполовину. Она стиснула его ладонями, задумчиво перекатывала в них, сидя напротив меня, и я миг за мигом жил тем, что сейчас она вскинет глаза и тотчас смущённо опустит. Я встану, бережно её обниму, и она поднимется, мы ступим на ту часть веранды за углом дома, куда не достаёт свет лампы, не заглядывает луна и где к стене прислонилась сложенная раскладушка. Я подумал, что для храбрости надо выпить, но тут же об этом забыл.

– Ты… – начал я и запнулся, – не замужем? А если да, то он гад – раз ты тут одна и невесёлая. Правда?

Она отпила из стакана и всматривалась в вино.

– Звезда моя невесёлая.

– А прямо и откровенно? – попросил я жалобно.

Она сделала два глотка.

– Моя звёздочка, наверно, самая тускленькая… она, должно быть, очень далеко.

Я помолчал, показывая, что внимательно слушаю, и проговорил вкрадчиво, как только мог:

– Меня тоже интересуют гороскопы… – потом спросил: – Ты кто по созвездию?

– Близнец.

Восторг ударил мне в голову, и она запрокинулась:

– И я-ааа!!!

Мой радостный смех не взбодрил Нинель.

– Ты – какого числа? – спросил я.

– Не к чему это. – Вид у неё был нелюбезный.

Я нашёл ход:

– Знаешь, для чего мне нужно? Хочу блеснуть эрудицией. Вспомни что-нибудь о природе в твой день рожденья или где-то около, примету какую-нибудь – и я назову другие.

Она с неудовольствием задумалась.

– Прилетают ласточки, – обронила вяло.

– Ага! – я перебрал в уме преподанное дедом, сориентировался и объявил: – Хорошо начинает ловиться карась! – добавил, что сам я родился немного позже: – Тогда уже и карп клюёт вовсю!

– Замечательно, – отозвалась она сухо, допила стакан.

– Можно? – спросил я, налил ей, чуть долил себе и выпил.

Мы молчали, я окаменело не сводил с неё взгляда – в исступлённом желании достать до сердца. Она смотрела в сторону, в темноту за верандой, и произнесла с тем выражением, с каким вам вынужденно говорят что-нибудь очень неприятное:

– Не для тебя я, цыплёночек.

– А для кого? Для Старкова? – сказал я, заводясь.

Покачала головой.

– Это не то. Это… – пауза затянулась, и я дёрнул за нить:

– От одинокости?

Она, не отвечая, потягивала вино.

– А почему у тебя одинокость? – спросил я, беспокойно наступая.

Её лицо вдруг неестественно повеселело, рука быстро протянулась к моей щеке и ущипнула её:

– Ямочки у тебя на щеках – прелесть!

Я смутился и, насупившись, выглядел, вне сомнений, очень глупо. Она поиграла бровями:

– Хочешь знать мою тайну? Сколько мужчин умерло из-за меня! Я их завлекаю и гублю.

– И куда же ты их завлекаешь? – сказал я хмуро, злясь, что не сумел ответить остротой.

Она заговорила кокетливо, возбуждённо:

– Я связана с одной симпатичной бандочкой. В моём городе действуют в белых халатах. На краю оврага стоит весёленькая больничка за жёлтым заборчиком… А начинается всё с ресторана. Захожу в ресторан, выбираю жертву, подсаживаюсь, а он и не подозревает, бедняжка, что его ожидает овраг. Говорю: «Пошли потанцуем». Он краснеет, отнекивается. Я ему: «Потопчемся, подвигаем конечностями». А он сам не свой от смущения: «Ах, у меня не получится».

– Смачно свистишь, – отпустил я замечание.

Её глаза горячечно блестели.

– Представляешь – я его уговариваю, а он: «Ах, спасибо! Мне как-то неудобно». Я ему: «У вас такое мужественное лицо!» И он млеет. Вытащу его из-за столика, станцевали – зову ехать со мной. Он: «Куда?» – «К оврагу, к симпатичному такому овражку». – «Вы шутите?» – «Ну почему же…» Он: «Ах, спасибо, мне, право, неловко». Ну, сама скромность! – она сорвалась в неудержимый беззвучный смех, с ресниц упала слеза. – «Ах-ах!» – он и я в один голос. Моя душа так им и трепещет, – играя, она жеманно заломила руки: – Вы, как голубь, нежны, как огурчик, свежи, но последний отмерен вам шаг. Загремели ножны, засверкали ножи, и таинственно чёрен овраг…

Выходим с ним из ресторана, – продолжила деловым тоном, – таксист – свой, уже поджидает. Приехали, я к жертве с лаской: «Лапушка…» – плавно провела рукой в воздухе, словно поглаживая кого-то, – веду в больницу, вглубь здания: «Милый, понежимся под душем? Иди, и я сейчас приду». Он в душевую, а это симпатичная душегубка, где сверху ударяет такая струя, что он падает под напором. Его то горячей водой, то холодной – от этой ласки с ним обморок. А у стенки стоит кровать голая – железо, никель. Бедняжку за белы ручки и на кроватку, а она под током. Врубают ток: подкинет бедненького – и он чёрненький, как уголёк.

Она чуть плеснула на стол из стакана, пальцем вывела влажный крест.

– А нянечки в коридоре из простыней мешок шьют. Звучат два удара часов – старый сыч убирает засов… Бандиты хватают мешок с жертвой, несут через двор, в заборе пара досок отодвигается. Протащат – а тут и овраг. Глубо-о-кий! Представляешь, луна светит… Раскачают, и – лети, крутись и радуйся!

– Свисти, свисти – приятно слушать, – сказал я, растерянный, что почему-то не могу рассмеяться.

– Нехорошая я? – она воскликнула со злой улыбкой самолюбования.

Я, захлёстнутый чувством, заторопился:

– Наоборот – ты для меня самая-самая лучшая! Думаешь, я, как эти… ты им нужна, сама знаешь, зачем, а я всё-всё буду для тебя делать… – верных и достаточно выразительных слов не нашлось, я лишь моляще смотрел на неё.

Она сказала, ехидничая:

– У меня уже есть тот, для кого я – лучше всех на свете.

Очень хотелось, чтобы это было неправдой, от укола стало больно. Я поддел её:

– Как же он-то избежал тока?

– Судьба! – произнесла она кратко. – Отчего-то я дрогнула, вошла в душегубку и перерезала провода. И даже влезла вместо него в мешок.

– И как же не разбилась?

– Представь себе, они бросали со всего размаха, как с крупным мужским телом, а я лёгкая. Перелетела через овраг, мешок застрял в кустах на том склоне. Уцелела.

– И он тоже, что ль? – сказал я, кажется, развязнее, чем того желал.

– Тоже. Встречаемся втихаря. Он боится чужих глаз, прибегает к конспирации, прячется.

– Приходится его искать? – спросил я хитро. Сильно тянуло прикоснуться к ней и казалось: для этого нужно произнести что-то игривое, взвить настрой легкомыслия. – Ищешь, значит? – продолжил я многозначительно, стараясь принять выражение нежного лукавства.

Отрады отклик не вызвал.

– Найду! – отрезала она и добавила, что поговорили и будет, уже очень поздно. – Тебе пора идти! Спокойной ночи! – закончила порывисто, как человек, у которого иссякло последнее терпение.

Обида вошла в меня зудом, от какого извиваются.

– Старкову ты так же плела бы про жертву? – я попытался презрительно усмехнуться. – Вы с ним давно уже были бы вон где… – показал на угол, за который заворачивала веранда.

– Видишь, как ты хорошо всё понимаешь, – было сказано мне с такой неподдельностью согласия, что я вскочил в жажде выметнуть ей в лицо: это она только передо мной рисуется! а перед другими: «Извините-простите-спасибочки…» Она привыкла так дешевиться, она…

Вместо этого я сказал злорадно, увидев возможность учинить хохмаческое представление:

– Ищешь, значит?