Текст книги "Грация и Абсолют"

22

Вокзал почти несомненно означал ловушку: кто-то запомнит и подсобит розыску… Он обежал стороной перрон и, подныривая под стоящие составы, добрался до пути, по которому нешибко катил товарняк. Виктор понёсся по гравию, и нагрузка на мышцы, кажется, превысила давление на нервы. Он изловчился забросить чемодан на тормозную площадку цистерны, ухватился за поручни и взобрался сам. Себе он оставлял только желание удаляться и побыстрее, а вопрос «куда?» уступил обстоятельствам. Это великодушие было вознаграждено тем, что состав заметно увеличил скорость.

Малый поставил целью съёжиться так, чтобы чемодан заслонял его от ветра, меж тем как все мысли и чувства знали сейчас единственных благодетелей: меховую куртку и шапку из ондатры. Он упустил из виду засечь время, когда началась поездка и, поддерживаемый стуком колёс, глядя на проплывающие огни, полагал, что уже многие часы спасается упорным холодом духа от расточительно горячащего страха.

Огни стали множиться и тесниться, поезд сбавлял ход, и Виктор, до того как тело в окоченении скатилось бы под колёса, сбросил чемодан и сумел соскочить на щебёнку. Пришлось потоптаться и поплясать на месте, прежде чем ноги запросили рывка и махом взяли около километра до станции.

Часовая стрелка приближалась к пяти утра, станция называлась Сальск, и на первом пути притормаживала электричка. Через несколько путей стояла другая, создавая вопрос: которая не увезёт назад и, во-вторых, раньше отбудет?

Он побежал с бабами, желавшими сесть на более удалённую электричку, и перенял у них в кутерьме – на Батайск. Это подходило. Пришлось рискнуть на безбилетный проезд, чтобы не показываться у билетной кассы, где его могли запомнить.

Он страдал от скромной скорости электрички, теснимый к стене соседом по скамье, и его мучило насмешливое и неоспоримое: пощадил – а она погубит! Он повторял про себя вывод, как заклинание, в детской надежде, что благодаря этому – не сбудется.

А вывод-то находил подтверждение: кассиры Сальска пытали взглядами лица, что возникали перед окошечком. Когда Можов устремлялся на посадку, линейная служба милиции и кассы уже располагали его описанием. В электричке, которая отбыла с первого пути чуть позже той, что умчала его, продвигалась группа оперативников, вооружённых показаниями Оксаны Попович, девятнадцати лет, не учащейся и не работающей.

Подполье традиционно ассоциируется с геройством, и молодая подпольщица доказала, что не напрасно. Рост дал ей возможность толкать головой крышку, и за час с лишним она достигла того, что посудный шкаф и труп сдвинулись. Узница сочла наилучшим не опоздать в отделение милиции.

23

Измотанный парень, сидя в электричке, впал в мёртвый сон. Отличники же мордующей профессии, уж куда как зная толк в обработке плоти, находились под сильным впечатлением деяния. Его суровая эстетика была по достоинству оценена. От безупречного по меткости удара мотыгой нельзя было требовать, чтобы он оказался ещё и смертельным, но пули пробили позвоночник милиционера и дали труп. В другого попала одна пуля из двух, она порвала дыхательное горло, после чего не живут.

Не безошибочное ли предчувствие уже давно склоняло милицию к опеке временных неблагонадёжных жилищ? Зимой в них прокрадывались бомжи, изгоняемые холодами из средней полосы России, и для удобства ночных облав тихорецкая милиция запросила у владельцев дач дубликаты ключей. Соглашались не сразу – и кому же это не понравилось? Бомжам! Они наладились бесчинствовать именно у несогласных. Бывало, найдя общий язык с замком, ночевали безобидно – но теперь погромно вырвут оконные рамы, всё в домике перепортят и испражнятся на пол. На месте разорения попадались окурки, что было странно, ибо для бомжа окурок, как известно, – немаловажная ценность.

Что да как поняли несогласные, но сломились, за исключением разве что самых неподдающихся.

Так, через внезапно озверевших бомжей, правоохранители обеспечились ключами, что помогало скрашивать ночные дежурства. Двое, которых сопровождала девушка, были уже под градусом, и их бычья горячность нуждалась лишь в мало-мальском поводе, чтобы произошёл выплеск свирепой энергии. Возможно, в их головы пришло: в домике затаился действительно бомж. Впрочем, могли они разъяриться и оттого, что ключ в замке оставил пожелавший без помех выпить хозяин, которого оба регулярно доставляли в вытрезвитель, предварительно укротив по-свойски.

Пробил час, и дача настрадавшегося владельца преподнесла знакомцам сюрприз.

Участник действа очнулся от сна без снов, когда пассажиры стали подниматься с мест, чтобы ощутить под ногами перрон Батайска. Можов пошёл к вокзалу, всеми силами стараясь не озираться. Ему так и виделось: вот-вот впереди, справа ли, слева возникнет фигура милиционера, чей взгляд в следующий миг почувствуется кожей и нутром. Я иду один – при том что приметы сходятся!

Он пристроился к группе: две женщины провинциального вида, пожилая и сравнительно молодая, и две девочки – лет пяти и лет четырёх – шли, как и положено, с грузом вещей. Руки женщин отягощали чемоданы, на плече молодой висела ещё и сумка, девочки несли небольшие торбы. Пожилая женщина приостановилась перевести дух, Можов зашёл сбоку, предложил:

– Я вам помогу.

Он встретил насторожённый взгляд не приученной к любезностям советской гражданки.

– Вас не встретили… – выказал Виктор сочувствие.

– Некому нас тут встречать, здесь пересадка.

– Вы на вокзале будете? – обрадовался он. – Я тоже дальше еду. Присмотрите за моим чемоданом, пока за билетом буду стоять?

Женщина кивнула, позволила ему подхватить её чемодан. Услуга за услугу – это было понятно и приемлемо. Он, словно по инерции, невзначай спросил:

– Вы куда едете?

– До Петрова Вала.

Виктор сообщил, что и ему туда же. Он с обретёнными попутчицами, по виду член семьи, остановился в помещении вокзала перед скамьёй, где нашлись два свободных места. Пожилая села на скамью, одна из девочек поместилась рядом, другую бабушка усадила на колени. Можов и вторая женщина складывали багаж горкой – мимо проходил милиционер. Парень обратился к попутчицам со словами: поезда запаздывают, поэтому так много народа скопилось. Ему ответили: народа всегда много. Милиционер, окинув взглядом беседующее семейство, удалялся.

Мать девочек и Виктор, которого не отпускал внутренний холодок, встали в очередь за билетами. Как обычно, люди озабоченно теснились у кассы, парень, прикрывая женщину, отталкивал тех, кто пытался влезть впереди них. Со стороны всё выглядело вполне обыденно, нормально. Для мужа Можов был несколько молод, но ведь бывает же. Мог он сойти и за младшего брата. Когда подошла очередь, он взял у новой знакомой деньги и вместе со своими держа в руке, наклонился к окошку кассы:

– До Петрова Вала три взрослых билета и два детских.

Кассирша посмотрела на него и, не заинтересовавшись, выдала билеты. Ехать предстояло в общем вагоне, в купейных и плацкартных не оказалось мест.

Когда возвратились к скамье, мать девочек, сев рядом с пожилой – то ли матерью, то ли свекровью, – взяла дочь на колени, а Виктор устроился перед ними на положенном на пол чемодане. Пожилая спросила:

– Вы в Камышин?

Парень, растерявшись, скрыл это широкой улыбкой, сказал:

– Я к бабушкиной сестре еду, не был у неё никогда – мать попросила съездить. Та заболела, живёт одна, помочь надо.

– Плохо старой-то болеть, когда одна живёшь, – вздохнула пожилая женщина.

Завёлся разговор на эту тему. Можов вставлял реплики, наводил беседу на нужное и, избежав прямых вопросов, вызнал, что большинство едущих до Петрова Вала направляются в Камышин, расположенный поодаль от железной дороги на берегу Волги. Малому царапнуло по сердцу: как легко мог попасться.

Пока ждали поезда, он раз пять заметил в зале милиционеров, один, а затем второй прошли совсем рядом – каждый раз парень цепенел. Когда двинулись на посадку и он нёс два чемодана, то на перроне боковым зрением усёк фигуру в форме, тут же наклонился к младшей девочке:

– Не отставай, за ручку чемодана держись.

Народ, толпясь, штурмовал вагоны, и Виктор, защищая девочек от давки, выдержав борьбу за места, стал совсем своим для попутчиц. Поезд, казалось, упорно не набирал скорость. Пообвыкнув в тесноте, спутницы Можова собрались перекусить. Ему предложили два варёных яйца и бутерброд с «любительской» колбасой, он, поблагодарив, взял только яйцо, а от остального упрямо отказался:

– У меня привычка – не ем в поезде! Чего только мне мать с собой не совала!

К его словам отнеслись с добродушным недоумением. Позже он, однако, у проходившей разносчицы купил пирожки с капустой, а также две шоколадки, которыми угостил девочек. Муторно-напряжённый день всё никак не мог истечь. Наконец при свете фонарей сошли на станции Петров Вал. Можов проводил попутчиц до привокзальной площади и попрощался:

– Пойду обратный билет возьму…

Вернувшись в здание вокзала, направился в туалет, где нашлась розетка; достав из чемодана электробритву, побрился. Он не стал искать, к кому прибиться: второй раз вряд ли повезло бы, да и был он уже довольно далеко от места происшествия. Но к окошечку кассы не пошёл. Прибыл поезд, проходивший из Адлера до Южного Урала, и он сел в общий вагон, сунув проводнику столько, сколько стоил проезд в купейном, будь там места.

В длинной дороге не раз посетив вагон-ресторан, в подпитии сошёл в Челябинске, откуда было недалеко до дома. Он чувствовал: изнемогшая воля вот-вот опочит хоть на снегу, хоть на угольях – не миновать всерьёз припасть к стакану, а там уж и засыпаться через язык. Что оставалось, как не запросить помощи, то ли сложив ладони, то ли прижав их к глазам?

24

Открывшей дверь матери он улыбнулся так вымученно, что та, в первый миг обрадованно воскликнув:

– О, Витя! – тревожно спросила: – Тебя обокрали? – но тут же заметила: чемодан при нём.

Сын проговорил удручённо:

– Сорвалось с горнолыжным спортом.

Разведя руками, устало снимая куртку, кратко поведал матери: в поезде ребята подвыпили, и он от других не отстал, а руководитель взъелся именно на него, хоть и сам был нетрезв… словом, получилась свара, он сошёл с поезда – и домой.

В прихожей уже стоял отец, и Виктор, поцеловав в щёку мать, с выражением: «Иду под розги!» – направился за родителем в его кабинет. Плотно закрыв дверь, сын присел на стул перед отцом, опустившимся в кресло, и стал исповедоваться, то и дело потерянно, беспомощно прикасаясь пальцами правой руки к нижней губе.

Поведав о жизни у Риммы Сергеевны, рассказал о встрече с гаишниками и о том незабываемом, с чем познакомился в отделении милиции. Затем, заново переживая происходившее, восстановил его с момента, когда оказался в Тихорецкой, до убытия оттуда на тормозной площадке цистерны, обрисовал и свой дальнейший путь до Петрова Вала.

Можов-старший, слушая, горбился, ниже и ниже опускал голову. Попросил дать ему таблетки из секретера. В кабинете был графин, Виктор налил стакан воды, но отец потребовал графин, проглотил таблетку и пил, пил из него, выпил всю воду до капли. Уперев локти в колени, сжимая обеими руками горлышко графина, сидел недвижно, поднимая тяжёлый взгляд на сына и вновь опуская. Заговорить смог лишь минут через десять.

– Я на тебя не лаю – поздно. Всё – поздно! Этих кретинов я бы сам убивал время от времени – после работы, для разрядки. И хорошо бы себя чувствовал. Как они обращаются с пьяными, с бродягами – известно, но с этим отребьем так и надо, я их не жалею. Сволочь – и те, и другие, но ты не должен был с ними столкнуться. Я с ними никогда не сталкивался. А ты нарушил правила. В нашей стране нельзя нарушать правила – я имею в виду не закон, а правила для тех, кому хорошо. Мне было сравнительно хорошо. Тебе – нет? Неужели нельзя было не пойти к той директрисе? А к той торговке на станции? Если в самом деле настолько замучила учёба, почему и вправду было не выпить в вагоне-ресторане?

– А руководитель смолчал бы?

– В крайнем случае, вернулся бы с дороги в Свердловск, и уж там…

– Тётя Лиза тут же бы позвонила маме…

– Да, конечно… Но какого рожна тебя завело сойти неизвестно где? Зачем ты связался с этой торговкой вином? Сейчас всё было бы по-другому… Никакие мои связи не помогут – МВД умеет постоять за свой престиж. Оно не уступит давлению. Да никто и не возьмётся давить при таком диком случае: перестрелять двоих милиционеров! Ни о каком объективном расследовании нечего и помышлять – тут работает правило, не закон. Милиционеры при исполнении обязанностей заметили незнакомца, который вошёл в дачный домик, они должны были поинтересоваться, кто он, что делает… а он напал! Именно так всё уже зафиксировано на бумаге. Ни о каком вине, что у них с собой было, и речи нет. А девушка скажет, что ей велят. Тебя ждёт верный расстрел, а до того они, конечно, поизмываются… Витька… а-аа, Витька… – отец стал хватать ртом воздух, уронил пустой графин на ковёр.

Виктор помог ему встать с кресла и лечь на диван.

– Я пока с тобой, меня ещё не схватили… Может, на след не нападут?

– Если ты не наследил… ты действительно там ничего не оставил? Раз ускользнул, может быть, есть надежда… В общем, они там кретины. Все способные люди у нас в армии. Да – но ты сам можешь выдать себя. Загуляешь, сболтнёшь… Те, кто тебя знают, заметят, как ты изменился… прежде всего, заметят самые близкие… – он оторвал голову от подушки, указал глазами на закрытую дверь. – Мать не сможет не поделиться с подругами, – прошептал, страдальчески и гадливо морщась, откинулся на подушку, тут же опять приподнялся: – Витя, нам до зарезу нужно нестандартное решение.

Виктор опустился у дивана на колени, смотрел в лицо прикрывшего глаза отца, осознав, что, нередко ругая, высмеивая его про себя, всегда любил его. Всё существо сейчас пронизывала точащая слёзы любовь к отцу. Тот пробормотал:

– Я посижу с тобой на кухне. Выпей стакан водки, плотно поешь и спать.

Можов-младший выпил два стакана водки, съел тарелку студня, круто перчённого, политого лимонным соком, сдобренного хреном, повалился в постель и проспал десять часов. Когда поднялся, было воскресное утро. Отец, во всю ночь не забывшийся сном ни на минуту, выглядел: краше в гроб кладут. После завтрака с крепким кофе оба опять уединились в кабинете.

– Будем исходить из следующего, – начал Можов-старший. – Здесь тебе оставаться нельзя. Мать почувствует, если уже не почувствовала: произошло нечто большее, чем пьяный скандал в поезде… Среди её подруг загуляет: Виктор ехал из Свердловска в Черкесию, из-за пьянки сошёл с поезда – и что-то случилось! Это будет наталкивать и наталкивать на вопрос, на догадки: что? что случилось?.. То же самое, – прошептал отец, – получится, если ты будешь жить у тёти. Только там в тебя станут вглядываться и тётя и дядя. И оба тоже с кем-нибудь да поделятся.

Виктор восхитился неоспоримостью соображений и ждал от отца решения. Тот проговорил медленно, чуть слышно:

– Тебе нужны особые условия. Кругом карлики, и твоя жизнь так рискованна, потому что ты – самородок. Самородок, в котором, при всём его великолепии, остался неразвившимся признак, размноженный во многих миллионах карликов… Я о том, что ты должен был молчать, когда гаишники потребовали дань с той женщины. А ты отчаянно, безрассудно… как и потом на этой даче… да что там!

Виктор растроганно прошептал:

– Папа, ладно тебе…

– Да! – сказал тот упрямо-подтверждающе. – Карлики чуют в тебе большого ребёнка, и их искушает соблазн встать над тобой. Ты должен быть там, где тебя не знают и где рядом будет не карлик. Где твоя жизнь войдёт в регламент и притом ты сможешь многое почерпнуть.

В выражении отца была твёрдость, он говорил приглушённо, почти шёпотом:

– Есть такой человек. Мы встречались несколько раз на несанкционированных конференциях «Свердловск – столица России». Однажды я проговорил с ним полночи. У него огромный авторитет, он – родной брат… – Можов-старший произнёс фамилию министра обороны и, словно запнувшись, помолчал.

– О маршале ходит дурно пахнущее…

– Что? – живо поинтересовался Виктор.

– Питает слабость к невинным девочкам…

Глядя на хмыкнувшего сына, отец проговорил:

– Брат, я думаю, тоже не ангел, но… – и Можов-старший счёл возможным заключить: – Двое из одной семьи не могут быть наделены одинаковыми пороками.

Виктор впервые за последнее время улыбнулся от души. Он услышал: брат министра так любит Урал, что, хотя мог бы жить в Москве, живёт на Урале.

– Глубокая волевая натура, ему претят карлики. По-моему, он очень одинок. Он признался мне, что не видит вблизи достойных людей, а ему нужен личный сотрудник – кто-то вроде ассистента, секретаря… Я испытываю к нему доверие, симпатию, у меня чувство, что, если он тебя примет, то будет опекать. Не исключено, что вы с ним схожи… я даже уверен в этом.

Отец ждал, что скажет сын, а тот думал: если в его положении так ясно видны пути к камере смертника, то почему не попробовать ход, пока остающийся непрояснённым?

Можов-старший сел за телефон… И не минуло пары суток, как в квартире Лонгина Антоновича появился платиновый блондин.

25

Алик вошла в квартиру во власти впечатлений от блондина, мама могла бы прочесть на её лице: «Кого я встретила!»

– Было весело?

– Да! И интересно. – Дочь прошла к себе в комнату, откуда бросила: – Расскажу за ужином. Только я так сыта!

Мама, взалкав рассказа, была занята неотступно посещавшим её: хорошо ли то, что кажется хорошим дочери? А та в своей маленькой комнате осваивалась с происшедшим сегодня как с волнующе-неясным приобретением.

Когда она, переодевшись в домашнее платьице, появилась в кухне, папа сидел за столом в своей линялой желтоватой спортивной майке, щекастый, склонный к полноте. Он с хитроватым выражением сообщил:

– Футболист твои вещи принёс. Сказал, что ты уехала с пикничка.

Алик, перенесясь в первые минуты знакомства с Виктором, задумчиво улыбнулась. Мама, положив мужу и себе на тарелки поджаристые котлеты, неохотно подчинилась жесту дочери и не поставила перед ней прибор. Будучи женщиной с выдержкой, она вместо расспросов прибегла к комплименту:

– Ты сейчас свежее, чем утром.

Дочка и сама это находила: лишь минут пять назад она оторвалась от зеркала. Попросив повидло, она взяла ломтик булки и, избалованное дитя, озорно спросила отца:

– Что такое «ерофеич»?

Папа, некогда усердно выслуживавшийся сержант Советской Армии, а в последние годы – начальник цеха крупного завода, – блеснул зоркими глазками. Не спеша отвечать, разрезал на кусочки котлету, поддел ножом горчицу в горчичнице, перенёс порцию на край тарелки.

– И кто тебя угощал «ерофеичем»? – промолвил с ласковым лукавством.

Алик, намазывая ломтик булки повидлом, перевела взгляд с папы на маму и назвала фамилию Лонгина Антоновича.

– Что-то знаете о нём? Он учёный. И не однофамилец, а родной брат маршала.

– Есть такой… – папа воткнул вилку в кусочек котлеты, повозил его в горчице и, отправив в рот, переглянулся с женой.

Они жили в привязанности друг к другу. Она, сдобная дама, в сорок с лишним лет преисполненная вкуса к жизни не менее, чем в юности, была довольна мужем. Когда-то стройненькая девушка, отнюдь не сетуя на свою внешность, подала согласие на брак как милостивый жест, избавляющий парня от прыжка с моста. Батанов мог бы её шокировать: он не видел в ней такую уж недосягаемую красавицу. Но она его волновала, чтобы вскорости и успокоить: не проиграл ли он по другим статьям. Став врачом-косметологом, жена успешно помогала в нуждах тем, кто был способен, в свою очередь, спасать от нужд – касалось ли то бакалеи, галантереи или импортной мебели.

Ценя жену, Батанов, как и она, гордился дочерью и был внимателен к опасениям, которые Алик вызывала у матери. Та полагала: дочка слишком впечатлительна и, не дай Бог, «увлечётся фантазией». Под этим подразумевалось увлечение каким-нибудь непризнанным гением из художников, поэтов или изобретателей. «Такие всегда на пороге достижения, – говаривала мама папе, – но жизнь идёт, а они болтаются, как… кое-что в проруби». Будь родители вольны выбирать, кем быть дочке: «идеалисткой» или сладострастницей, они предпочли бы второе.

За ужином поглощая котлеты, мама и папа хотели бы почувствовать в рассказе Алика плотский привкус.

– Боря-футболист сказал, что ты вроде ногу повредила, – произнесла мама: она сразу по походке возвратившейся дочери увидела, что ноги в порядке.

– Я оступилась и испугалась, что разболится. Обошлось. А то хотели отвезти меня к травматологу.

Родители отметили – «хотели». Мама спросила:

– Налить тебе молока?

– Не, кефира.

Папа с добродушной усмешечкой проговорил:

– И куда же они тебя повезли?

– Домой к учёному, он пригласил меня на обед, – сказала Алик невозмутимо, как о чём-то, что в порядке вещей.

Впрочем, играть на нетерпении родителей ей не хотелось, и она рассказала: профессор и его помощник поехали в лес развеяться, помощник намеревался ягоды пособирать, да не нашёл. Возвращался, а тут у неё с ногой приключись.

– Помощника и за ягодами послал, – вставил папа не сказать чтобы с осуждением.

Дочь строго взглянула на него:

– Профессор слепой. Ты не знал?

Отец посерьёзнел:

– Не слышал.

– Совсем слепой? – с неудовольствием произнесла мама.

Кивнув, Алик закончила рассказ описанием квартиры Лонгина Антоновича и обеда, кратко упомянув, что говорили о поэзии:

– Профессор читал наизусть Гумилёва, а Виктор – Бальмонта.