Текст книги "Грация и Абсолют"

32

Он пропустил её в комнату, где весь пол покрывал ворсистый ковёр. В дальнем углу за письменным столом, на котором горела лампа, сидел, читая бумаги, человек. В первый же миг этот мужчина в джемпере показался Алику знакомым. Он оторвался от чтения: на неё смотрело продолговатое интеллигентское, с узким заметно выступающим носом лицо. Брат-близнец профессора?! Поражённая, она не сдержала смешка деланно-вежливой радости.

Мужчина был в очках – обычных, а ей так и виделись тёмные. Он снял очки как-то через силу, словно удовлетворяя слёзную просьбу и испытывая неловкость за просителя:

– Добрый вечер, Алла.

Её врасплох стиснуло всю, будто она проснулась и увидела в спальне чужих и раздетых.

– Вы-ы?!

Он встал из-за стола и направился к ней с видом степенного смирения.

– То, что я предстал перед вами слепым, прошу считать за причуду. Хотя она не беспочвенна. Меня, в самом деле, едва не оставили без глаз… и тем подсказали попробовать: подорожает ли солнце для того, о ком думают, что он не видит… – он напирал на неё какими-то ширящимися огнисто-плескучими голубыми глазами. – Оно подорожало! – произнёс тоном снявшего маску монарха.

Алик замерла от злости на этот бесстыжий взгляд любующегося собой надувательства, она терялась, какой бы одарить резкостью, но ей не дали раскрыть рта.

– Ваш вывих – склонность к коварству. Гладко вы проделали – набились на знакомство.

Она, как не заметив, проглатывала шип, стоя горделиво и одураченно.

Позади Виктор утеснённо выкрикнул что-то: она не слушала, шатко подавшись к двери – бежать в забытье. Лонгин Антонович словил её и доказал хваткой: его поживе не хватит живости ни ускользнуть, ни выжить. Крепко обнимая Алика сбоку, он подвёл её к дивану у покрытой ковром стены:

– Сядьте!

Виктор подступал к профессору в перенапряжении гнева и как бы усилия выбрать: кинуться ли его душить или пнуть в пах?

– А ты вон туда сядь! – Лонгин Антонович указал рукой на венский стул у окна.

Алику только сейчас бросилось в глаза, что оба одного роста и в плечах профессор даже шире. Сидя на самом краешке дивана, она сцепила пальцы рук и стиснула колени так, точно её должны тащить к позорному столбу, и, не смея драться, она готова пассивно, но предельно упрямо мешать.

Лонгин Антонович, будто передавая ей нечто утешительное и стараясь, чтобы звучало подоходчивее, проговорил:

– Этот молодой человек – во всесоюзном розыске как особо опасный преступник.

Она впилась взглядом в присевшего на стул парня, её руки вдавились в край дивана, словно она хотела помочь себе подняться и не было сил. Профессор стал рассказывать о похождениях пассажира, покинувшего поезд. Описывая, как тот убил двоих милиционеров, Лонгин Антонович время от времени оборачивался к Можову:

– Я не искажаю?

В первый раз тот бешено крикнул: – Нет! – а потом, словно еле держась на воде и боясь захлебнуться, лишь не сводил глаз с девушки.

Она, застыв, уставилась под ноги в узор на ковре, слушая продолжение рассказа: как парень бросился прочь от трупов на даче. Вдруг вскинула голову, невольно предоставив профессору полюбоваться маняще-прекрасной шеей:

– Викто-о-р, было?

Он с отталкивающе-фальшивой бодростью выкрикнул:

– Так точно! – хохотнул и, внезапно обмякнув, обратился к девушке: – Прости.

Лонгин Антонович высказал ей тоном соболезнования:

– Вам бы у него прощенья попросить…

Она глянула с испепеляюще-гадливым вопросом: «Как укусишь ещё, тарантул?»

Он словно бы сдержал вздох сожаления:

– До вас он жил не только хлебом, но и яблоками. Видите ли, его отец однажды спросил меня, не найдётся ли место? Оно нашлось… как и разъясняющие ответы. Всё вам изложенное я узнал от самого молодого человека. – Он обернулся за подтверждением, и Можов с закрытыми глазами трижды кивнул:

– Да! Да! Да!

Алик, будто силясь не закричать ему через комнату, сжала губы. Вы, два проходимца, лжёте-лжёте – старалась отстранённо твердить себе, а существо её противилось: ей сказали правду.

Лонгин Антонович был поглощён наблюдением за ней, Виктор вскочил со стула, горячо воззвал к девушке:

– Докажи, что меня не жалеешь…

Профессор вытянул к нему руку, властно-успокаивающе двинул ладонью сверху вниз, затем указал гостье на письменный стол с грудкой бумаг:

– Там всё зафиксировано. Дело будет представлено так: оно мне только сейчас стало известно, и я немедля довожу до сведения… Ну, а в случае моей скоропостижной кончины сработает копия.

– Да я сам на себя заявлю! – утрированно грубо рыкнул Можов, вновь поднимаясь со стула. Глядя на Алика, он закричал, как кричат от нестерпимой боли: – Плюнь, плюнь ты на меня и на него-оо!

Она вздрогнула, глотая слёзы, чувствуя себя так, как если бы её уносила бурная река к водопаду и не за что было ухватиться. Профессор меж тем говорил Виктору:

– Да посиди ты спокойно! А Алла пусть посмотрит на тебя повнимательнее… – он встал боком к девушке, с нею вместе разглядывая молодого человека. – Здоровый – кровь с молоком! Про красоту уж и не заикаюсь. Так вот, на него наденут наручники, – приступил к пояснениям Лонгин Антонович, – в МВД хватает садистов, а тут – какой предлог! расквитаться за своих убитых!.. Его будут пытать, сколько протянется следствие. Представьте его тело с красно-бурыми полосами на спине, полосы испещрены бескровными трещинами глубиною до рёбер: не ранами, а трещинами, какие бывают на сильно изношенной резине. Тело живого человека с расползающимися тканями… Представьте его руки с оголёнными у локтей костями… Не машите руками – всё это сделаете вы вашим отказом!

У неё вырывалось сквозь рыданья:

– Вы маньяк! Какой вы гнусный, гнусный…

Он невозмутимо произносил:

– Представьте его дни, ночи перед расстрелом, сколько он перечувствует, переживёт в ожидании… Я интересовался процедурой, при моих связях моё любопытство оказалось удовлетворено. Приговорённых к расстрелу держат отнюдь не в одиночках – в стране коммуналок это было бы слишком экстравагантно. Смертники скученно сидят в узкой камере без окон – в бетонном пенале. Непрерывно горит скрытая стальной сеткой лампочка, в унитазе всё время журчит вода: в него справляют нужду, но из него же и пьют. Умывальник или иное подключение воды не предусмотрены.

Лонгин Антонович переступил с ноги на ногу перед сидящей на краю дивана девушкой:

– Стальная дверь после щелчка распахивается, и перед узниками возникает группа мордоворотов – они приняли водки, пожрали колбасы, в них каждый мускул лютует от предстоящего. Предвкушая кровь, они наслаждаются прелюдией – бросаются с дубинками на узников, молотят их. Тем положено сгибаться до полу. Пьяные хамы с налитыми кровью глазами рычат, хрипят, тратя в ударах злобу, которой в них через край. Наконец сосредотачиваются на одном смертнике, которому нынче вышел срок. Его бьют до того, что на ноги он поднимается лишь с их помощью. Ему заламывают за спину руки, волокут по коридору в камеру со сливом в цементном полу, ставят на колени – и палач, прижав дуло пистолета к его затылку, стреляет.

Профессор почёл за нужное уточнить, демонстрируя скрупулёзность подхода к вопросу:

– Пистолет специально приспособлен: в стенках ствола просверлены отверстия, чтобы сбросом газов ослабить удар пули. Она не должна пробивать голову навылет, не к чему разбрызгивать кровь, частицы мозга. От пули требуется войти в череп и застрять в мозгу.

33

Лонгин Антонович прохаживался по ковру перед девушкой, тёмный джемпер облегал его нестариковский могучий торс. Можов, встав со стула, обращался к Алику тоном бессознательного упрямства:

– Мне нужно одно: чтобы ты говорила «нет», чтобы ты не досталась ему! А на расстрел мне плевать-плевать!

Она видела парня сквозь красноватую пелену, застилающую зрачки. Пелена сменилась полуобморочной мутью – она перевела взгляд на профессора, который так и лучился теплом, произнося:

– Конечно, вы можете внушить себе, что мы вам врём, и уйти. Но когда узнаете о суде, что вы будете чувствовать…

Алик зло всхлипнула, набрала в грудь воздуха:

– Вы хотите от меня… куда мне пройти? – на грани срыва голос зазвенел вызовом безысходности: – Или это должно происходить здесь?

Он отступил от неё на шаг, с насмешливой меланхолией произнёс:

– Я понимаю – вам желательно видеть меня самым гнусным, грязным из подонков. Пожалуйста, не удивляйтесь, но я против. Почему вы не учитываете мои плюсы? – он укоризненно умолк, затем повысил голос: – Я сочувствовал и сочувствую ему! Разве я подвёл его? Его слабости, его нужды я понимаю лучше его самого. Когда ему очень хотелось выпить, он выпивал, хотелось женского общества – что же, он это имел.

Лонгин Антонович повернулся к сидящему на стуле Можову и уставил в него указательный палец, говоря с усталым гневом:

– Я, как приставленный к нему, следил, чтобы он не ударился в излияния. Это у него, инфантильного типа, на уровне детского хвастовства. И недетской мании исключительности. – Профессор вновь обратился к девушке: – Ну как не открыть в миг полёта, что ты – нечто особо роковое? Я видел, как его тянуло похвастать передо мной, потрясти меня – кто поселился под моей крышей! И как было его не подзавести? Я подзавёл и узнал то, что эта несчастная душа не смогла в себе похоронить.

Алик прошептала беззвучно: вызовите мне такси.

Ничего не услышавший профессор слегка кивнул и проговорил удручённо:

– Проклинаете нас обоих? Ну зачтите мне плюс – узнав, я пошёл на сокрытие тягчайших преступлений. Ради молодого человека я напрашиваюсь на пакость суда, тюрьму…

Она опустила веки, взмахнув ресницами.

– Зачла!

Какую весёленькую жизнюху вели эти двое, думала она, а ты отменно постаралась оказаться третьей! И довольно! Ты сейчас действительно уйдёшь, потому что они нагородили гору лжи.

– Скажи «нет»! – раздался выкрик Можова, на сей раз надсадный.

Таким, каков он теперь, немыслимо притвориться: дурновато-жалким, словно собравшимся надеть петлю в ужасе перед чем-то более страшным. Она порывисто отвернулась, с силой двинувшись всем телом, и теперь сидела на краешке дивана боком. Профессор любовался ею, охватывая взглядом её профиль, выпуклость грудки, округлое бедро, обтянутое материей брюк. Он словно захотел развести руками, но лишь немного приподнял их:

– Вы всунулись в нашу жизнь. Вы сделали так, что ни он, ни я уже не можем жить, как прежде. Вам остаётся или благословить его на камеру смертника, или выйти за меня замуж.

Она, бросив на диванную подушку руки, прижалась к ним лицом, её плечи дёрнулись в плаче. Он склонился над ней:

– Вы обязаны себе и только себе, что я не могу без вас.

Судорожный плач не давал ей говорить:

– За…чем вам жени…ться? Я могу и так…бу-у…дьте спокойны!

– Вы невозможны, Алла! – сказал он более растроганно, чем было надо, и добавил тоном всего навидавшегося человека: – Я не стою вашего мизинца, и потому вы должны быть моей женой. Такой я циник!

Она рыдала, уткнувшись лицом в свои руки, скрещённые на подушке дивана, в то время как профессор сообщил с видом благодетеля, который устал, но ни за что этого не признает:

– А Можов женится на Енбаевой.

Алик, умолкнув, услышала, что Люда ради Виктора осталась в городе, поступила учиться на водителя троллейбуса, ей дали место в общежитии. Это та, для кого мир станет совершенным – когда она выйдет за любимого. Она его не подведёт – и узнав, что он поубивал сотни. Такие простят любое зло суженого уже лишь за то, что это не любовь к другой.

Можов на стуле у окна, за спиной профессора, отстраняюще выбросил руку:

– Со мной – не выйдет!

Лонгин Антонович глубокомысленно хмыкнул. Девушка оторвалась от подушки, села на диване и переводила взгляд с одного на другого. Профессор продолжил: молодые будут жить в посёлке на юге области, с работой всё устроится. Родят ребёнка – купит им дом.

У Алика блестели слёзы, тонкое, жгуче-нервное лицо улыбалось, и то был её проклинающий крик. Малый глядел на неё, как сжигаемый еретик глядит на ту, за кого он скоро будет ходатайствовать на небе.

– Я сделаю – что ни хрена ему не обломится!

– Помолчи-ии… – измученно адресовала она ему и бросила профессору: – Какую подлость вы делаете!

– Ну что вы – я спасаю его, – сказал тот с любезным выражением, с каким отвечают на любезность. – Около него должна быть женщина, которая посвятит ему жизнь, не давая распуститься. Он будет знать, что за нею стою я, что она немедля просигналит мне в случае чего… Человек заживёт по заведённому порядку, окружённый заботой, не допускаемый к краю пропасти… – Лонгин Антонович лучезарно улыбнулся Алику: – Считаете – он не испытает с Людой радости? Ах, эта ревность…

Её так и подбросило. Стоя перед ним, разъярённо метнула ему в лицо:

– Сволочь!!! – с наслаждением представила, как вонзает в его подглазья длинные ногти.

Он бесцеремонно схватил её за запястья. Подбежал Можов – у Алика вырвалось:

– Всё, всё, всё!!!

Профессор выпустил её руки, она спросила, где ванная. Он проводил её в ванную, Алик потребовала, чтобы он принёс её сумочку.

Заперевшись, открыла кран и под шум воды нарыдалась вдосталь. Потом перед зеркалом применила косметические средства и вышла.

Лонгин Антонович, стоя в коридоре, заканчивал разговор по телефону. Алик ни на кого ещё не была так зла, но ни за что себе не призналась бы, как не хочет увидеть по его глазам, что вид у неё сейчас неважный. Он положил трубку и сказал в открытую дверь комнаты:

– Завтра к одиннадцати утра подъедешь за Людой.

Виктор не отозвался, профессор стал наставлять его, какой подарок купить, как поднести, а Алику виделось: она помогает слепому всходить по лестнице, и он изображает одышку. Сейчас у него беззаботно-прямая спина, а выражение, когда он повернулся к девушке, такое, словно он приглашает сесть на эту спину и прокатиться. Алик подумала: не будет ли лучшим ответом застенчиво улыбнуться, идя в открытые двери угрозой для беззастенчивости?

– Может, нам не стоит в таком же темпе? – спросила она Лонгина Антоновича – он жадно вобрал в себя услышанное, пристальный к каждой нотке. Прищёлкнул пальцами, как если бы она выразила то, о чём он только и мечтал:

– Именно! Предоставим нашему другу, – он процитировал: – «готовиться к тому, чтобы в слезах от жизни просить бессонницы у любви»! А мы вдвоём едем удить рыбу.

«То есть моё незабываемое блаженство будет зваться рыбалкой», – мысленно вывела Алик, в то время как профессор спешил известить её родителей: этой ночью не им стеречь её сон. На другом конце провода отозвался папа. Лонгин Антонович назвал себя и заговорил светски-ветрено, что воздействовало по-особенному серьёзно:

– Георгий Иванович, ваша дочь у меня в плену! У меня и у поэзии: всю ночь будут костёр, стихи…

Девушка невольно отметила: «Знает, как зовут!» Она прикрыла ладонью микрофон телефонной трубки в его руке, прошептала:

– Он думает, вы слепой.

Мужчина сориентировался, послал по проводу барски-шаловливый хохоток:

– Вы спросите, по какому случаю веселье. Чудо вернуло мне зрение… Но если честно, ничего опасного не было. Спасибо вашей дочери.

Батанову кокетливо приоткрывалась слабость стоящего над слабыми, но нервировал вопрос: не к лицу ли слабо заартачиться?

Лонгин Антонович, словно услышав ожидаемый ответ, произнёс:

– Под мою ответственность! Вот она рядом… – он вновь забалагурил: – Вы не удивляйтесь, что у неё плачущий голос, она же пленница.

Алик взяла трубку и была вынуждена рассмеяться.

– Я попалась!

Её шею щекотал взгляд профессора. Она попросила папу не беспокоиться, представив его и маменьки всепоглощающую щекотку. Ей стало до того нудно, что подумалось: а впрямь ли мучает, а не веселит мучитель?

34

Помимо «волги», он имел «уазик» с брезентовым верхом и, увозя девушку, вырулив за ворота дачи, заговорил о том, что в мифах народа коми встречается: невеста, недовольная женихом, жалуется водяному.

– Тот брызжет водой на жениха, и жених несказанно преображается душой и телом, – продолжила Алик в презрении к пошлости сюжета.

Профессор, крутя баранку крутого в подскоках вездехода, возразил:

– Нет. Водяной посылает им улов на уху.

– Они едят её, и тогда жених преображается, – внесла Алик поправку.

Лонгин Антонович, внимательный к дороге в свете фар, притормозил перед рытвиной и, когда она осталась позади, сказал:

– Она отказалась есть уху. И о-очень обожглась!

На место приехали уже ночью, когда река угадывалась по едва приметному лоску недвижности. Была пора перед новолунием, но в темноте тлели звёзды, и девушка различила очертания деревьев справа и слева по берегу. Лонгин Антонович в брезентовой куртке, называемой «штормовкой», стал выгружать из «уазика» рыболовные и спальные принадлежности, а она, облачённая им в такую же куртку, немного прошлась в непривычных грубых ботинках туриста, обутых на шерстяные носки. У самой воды росла болотная трава. Комары с густым писклявым гудом стояли тучей, но не садились на лицо и руки, натёртые специальной мазью.

Лонгин Антонович надувал резиновый матрац, и Алику рисовалось, как её воля явит себя купающейся в собственном вине – в презрении к тому, кто окажется не хозяином, а лишь тюремщиком насмехающегося тела.

Он подошёл с термосом в руках:

– Не глотнёте горячего бульона?

– Куриный? – спросила она нарочито брезгливо.

– Из отличной, с базара, курицы…

– Я не люблю!

Он взял другой термос:

– А чаю с мятным ликёром?.. Ну, а я побалуюсь, – сев на матрац, налил из термоса в крышечку и стал дуть и прихлёбывать. – Я думаю, Алла, о том же, о чём и вы: о солнечном дне, когда вы сделали шаг и мы встретились. Меня поражает ваша безумная лихость. Вы устремляетесь в неведомое такая изящно-беспечная и без опаски – что открыть-то, может, и нечего.

– Откуда вам знать, что без опаски? – вырвалось у неё.

Он сказал в бережном внимании:

– Мне казалось, вы смелы от невольной готовности придумать что-то, если будет нечего открыть…

Она спросила себя: обряжается ли комедиант прорицателем или перед нею трагик и реалист?

– Если хватит придуманного – зачем рисковать? – сказала с холодной отчаянной ноткой.

Он допил чай и закрутил крышку термоса.

– Значит, понимали, терзались страхом… Я ошибся насчёт лёгкости. – Он поднялся: – Вы стоический характер, Алла. Я прошу у вас прощения.

Она глядела в тёмную траву и, чуть заикнувшись, потому что подступило к горлу, спросила:

– Ужи тут есть?

– Наверно…

– Я боюсь!

Он властно усадил её на надувной матрац, а ей почему-то вдруг стало не по себе, что, когда он приступит, она не сможет скрыть отвращения… Но Лонгин Антонович направился к машине за припасёнными дровами, разложил огонь, занялся удочками. Потом надел болотные сапоги и, прежде чем удалиться к реке, присел перед Аликом:

– Вы только думаете, будто ищете длясебя. Вы безумно хотите творить: но творить не себе – а себя-себя-себя!Для этого же потребно нечто исключительно вещное.

Её словно пробрало сквозняком, к которому так тянутся в горячке, и ещё пронзительнее ощутился присмотр. Она растерянно глядела в спину уходящему: невозможно представить, что когда-нибудь она не будет думать о нём.

Освещённая сбоку пламенем костра, она лежала на матраце, опираясь на локоть, кругом было невозмутимо-темно, и время от времени некто деятельный выбирался с удочкой из камыша, возился с рыбой, с наживкой и снова входил в реку. Он был в своей стихии – матёрый, искушённый… хлопотун. В ней крепло чувство, которое возникло, когда он разговаривал по телефону с её отцом. Это было подобие некоего любопытства… Она почувствовала себя не только захваченной, но и защищённой: от всего!

Её странно, изысканно тревожило, каким глубоким врагом она богата. Начинали смыкаться веки, но глаз не хотел упускать силуэт хлопотуна,которым притворяется чернокнижник.

Вдруг она пережила какой-то торопливый испуг, и это оказалось пробуждением. Миг в глазах всё лучилось, а потом она увидела вблизи дерево, в чьей желтеющей листве так и кипел свет. По ту его сторону встало солнце.

Профессор, нагнувшись, помешал в костре угли обломком ветви, поставил на треножник сковороду – улыбчивый, в светленькой рубашке с короткими рукавами.

– Вы так сладко спали, Альхен.

Отчётливо вспомнилось то, что было, и всколыхнувшаяся жизнерадостность угасла. Девушка сбросила штормовку, профессорский пуловер и осталась в спортивной майке – его же. Ни слова не сказав, она пошла к речке умыться, привести себя в порядок. В ольховнике её напугала водяная крыса, едва слышно скользнувшая в воду. Крыса выбралась на полузатонувшее дерево: рыжеватая, с остренькой усатой мордочкой, она смотрела на девушку в неподражаемо лукавом интересе. «Здравствуй, Федора! – тихо сказала ей Алик. – С тобой поздороваться мне очень приятно». Было грустно-грустно, и вдруг стало чуточку вольнее.

Когда возвратилась к костру, профессор снимал с треножника шипящую сковороду. На предложение позавтракать девушка помотала головой – проглотив слюнки. От запаха яичницы, жареной ветчины можно было взбеситься. Лонгин Антонович положил часть яичницы с ветчиной на ломоть хлеба, поднёс ко рту девушки – рот открылся…

Они пили ароматный чай. Профессор влил ей в кружку маленькую порцию ликёра, раза в два поболе уделил себе.

– А улов-то наш – два окуня, лещишка и тринадцать ершей!

Алик подула на чай, отхлебнула и спросила:

– Это много или мало?

– Ну… для такого рыболова, как я, довольно умелого… мало, конечно. Но на даче щука замороженная на кило триста. Уха будет превосходная на четверых.

«На четверых», – повторилось в уме Алика. Она с прищуром смотрела в чай, злясь: он прочитал то, что у неё на лице.