Текст книги "Грация и Абсолют"

97

По вечерам и в выходные они стали ездить на дачу. В первую поездку Алика прессовали воспоминания о том, что произошло с ней на этой даче в прошлом году. Выйдя из «волги», она видела себя вышедшей из неё же в тот раз. Кругом были те же яблони, землю, как и тогда, усыпала падалица. Но теперь Алик хозяйкой направилась к просторному дому, обсаженному кустами, и за нею следовал влюблённый прирученный Лонгин Антонович.

В комнате, где разыгралась незабываемая сцена, она на несколько секунд замерла в буре эмоций, потом представилось, как недавно Виктор вошёл сюда с Галей… Алик обернулась к профессору и сказала мстительно-злым голосом:

– Мы сейчас же истопим баню и попаримся!

В первый миг её тон озадачил его, но, внимательно глядя ей в глаза, Лонгин Антонович всё понял.

Они понаслаждались перед тем как париться, и волнение оттого, что тут Виктор парился с Людой, а затем с Галей, делало Алика по-особенному яростно-изощрённой в ласках и требованиях.

После бани пили чай из самовара, и без чаепития уже не обходился ни один приезд. Дегустировали ягодные наливки, в обилии заготовленные Юрычем, и Алик со всей остротой внимания слушала Лонгина Антоновича, который приобщал её к своему восприятию мира. Ей было занятно, как он оправдывает свою работу на немцев:

– Я работал, прежде всего, на себя. Так получилось, что у немцев для этого оказались самые благоприятные условия.

– Но ты предал родину, – произнесла Алик без обычного для таких оборотов негодования.

Лонгин Антонович с минуту потягивал из стакана малиновую наливку. Родина, начал он, была у русских до октября семнадцатого года. Была она и у Ленина и его приспешников. Но они хотели личной власти над родиной и стали открыто бороться за её поражение в войне. Они отдали противнику Белоруссию, Украину с Крымом, Ростов-на-Дону, Новочеркасск, Закавказье: чтобы, сидя в Москве, сохранять личную власть.

Говорят, Ленин предвидел, что немцы уйдут. Значит, если «предвидишь», то можно предавать? Тогда каждый, прежде чем идти умирать за родину, должен подумать: а не предвидится ли чего-то лучшего для неё, если он воевать не пойдёт? а может, станет ей ещё лучше, коли выступить за её поражение?

Алик возразила:

– Но ведь каждый – не Ленин.

– Ах, вон что! Ну, а если чувствует себя Лениным?.. Да и, в конце концов, почему нельзя следовать примеру вождя?

Лонгин Антонович задавал вопросы и отвечал на них, выводя из рассуждений совершенно неожиданное. Алика поражали новые выводы, что следовали из, казалось бы, давно ей известного.

Как могла она жить до сих пор, считая ясным и незыблемым то, что оказывалось теперь дешёвой фальшью?..

Лонгин Антонович напомнил: родина русских искони была православной. Ленин, большевики стали закрывать, осквернять, взрывать церкви, расстреливать священников, глумиться над верой предков и вместо неё насаждать веру в рай на земле – марксизм. И всё это не считается предательством! Отказаться от веры отцов и стать марксистом – не предательство, а очень достойный поощряемый властью шаг.

Но тогда почему нельзя, в свою очередь, отказаться и от марксизма? Почему можно прийти к мысли, что Бог выдуман, но почему нельзя сделать тот же вывод об учении Маркса?.. Перестать верить в Бога и начать верить в Ленина, Сталина – можно и нужно. Но перестать верить в Ленина, Сталина и начать верить, скажем, в генерала Власова – предательство. Власов продался немцам. А Ленин, который отдал немцам в самый для них трудный момент войны хлебную Украину, уголь Донбасса, не продался?

Против этого есть несокрушимый, по мнению быдла, довод: Ленин, Сталин обладали властью, а Власов – нет. Позволь немцы Власову создать полуторамиллионную армию, займи она Москву – и переход к Власову уже не был бы предательством. То есть у преданности советской родине – сугубо холуйская природа: прав не тот, кто прав, а кто силён.

– А кому, чему были верны Ленин? Сталин? – произнёс профессор и ответил на свой вопрос: – Себе и только себе! В этом была их вера, их мораль. Единственно для них важное: самовыражение через расширение личной власти. Разрушать то, что существует, и заменять его тем, что сложилось в их мыслях. Больше, больше разрушить и взамен возвести больше своего – это было расширение их обожаемого «я» и потому давало им ни с чем не сравнимое удовлетворение.

Их самоупоение зависело от количества убитых ими, объяснил Лонгин Антонович и спросил Алика, что она знает о душегубках.

– Знаю то, что и все. Их придумали немцы.

– Нет! – возразил профессор. – Душегубку, по виду автофургон, в каких развозили хлеб, но только внутрь была выведена труба для выхлопных газов, изобрели сталинские специалисты. Впервые душегубка была применена в СССР в 1936 году (23). Немцы лишь позаимствовали изобретение, как и концлагеря, созданные в восемнадцатом году по предложению Ленина. Гитлер не дотягивал до него и до Сталина, у которых стремление громить, истреблять и на «расчищенном месте» вбивать колья нового, своего – составляло смысл жизни.

Сталину досталось гораздо больше времени, и он так расширил своё «я», что вся страна стала егоизделием.И это большевицко-сталинское изделиевсучивали населению в качестве родины и требовали за него доблестно умирать.

Алик услышала рассказ про Волобуева и Половинкина. В первую секунду воскликнула:

– Они что, не знали, что их расстреляют?

– Чудачка, как они могли этого не знать?!

– Но тогда… – и не договорила, растерянная.

– Вопрос, на который большинству не захочется правильного ответа, – определил профессор. – Почему не притворились? Разве грех – слукавить перед такой властью? Разумеется, нет. Но эти люди не захотели даже делать вид, будто готовы воевать за говённую власть! власть, которая считает их даровой скотиной. Показали ей – пусть не считает! Становиться на колени перед её знаменем – это ниже их достоинства. Они превзошли героических японских камикадзе. Те шли на смерть, вдохновляемые своим государством, народом, а наши Волобуев и Половинкин оставались наедине с собой, когда пошли против всесильного государства и несчётной холуйской массы.

Лонгин Антонович с уверенностью произнёс:

– И они были не единственные в той дивизии. А сколько было таких по всей стране? Две тысячи? Три? тех, через кого русский народ доказал чувство собственного достоинства?

98

Осень настаивалась, как вино, они отправлялись в лес на «третью охоту» – собирали грибы. Дни стояли безветренные, кудлатые облака заслоняли солнце. По опушке шли двое, заглядывали под деревья: о, лисички! и опята… Профессор заявлял: без груздей домой не уеду!.. Он прислушивался, принюхивался к осени. Тополя только начали желтеть, а листва клёнов стала уже жёлто-розовой. Гуще и темнее, чем летом, казалась хвоя высоких прямых елей.

– Вот тут должны быть грибы! – Лонгин Антонович указал на рядок берёз. До чего они были хороши в их шелковистой чистой коре. Но подберёзовиков под ними не оказалось.

Двое углубились в лес, в тёплом сыром воздухе стоял крепкий грибной запах. Но где же грибы?

– Ло, сюда! – Алик обнаружила выводок сыроежек и, по-детски подпрыгнув на месте, стала азартно и старательно срезать их ножом.

Профессор наклонился, посмотрел – оставил сыроежки жене. Она наслаждалась грибной охотой, гордая тем, какая сила оберегает её, какой необыкновенный, влюблённый в неё человек рядом с нею.

– Мой первый груздь сегодня! – сказал Лонгин Антонович, радостно потирая ладони; поставил корзину наземь, присел на корточки возле гриба и срезал его безукоризненно, не повредив грибницу.

Алик ощущала, до чего ему тут уютно, в ней запечатлевалось, как он поглаживает ладонью траву, трогает ольху, ствол ясеня. А вот вкусно причмокивает, похохатывает, принимаясь рассуждать о ядрёных солёных груздях и груздянке, о грибном супе, о пирогах с грибами… Ворчит: лишь сумасшедший может не замечать, до чего всё это прелестно! сумасшедший, помешавшийся на власти, на том, чтобы на свой лад переиначивать природу…

Алик, втянувшись, слушала, сколько страна претерпела всего, пока сталаИзделием.Бесчисленные жертвы приносились ради коммунизма? Россказни. Истребление людей, на самом деле, было необходимо Сталину, чтобы чувствовать собственное величие. Он жаждал обладать такой властью, какой не имел ни один деспот в истории. Но чем измерить объём власти? Количеством умерщвлённых: причём, умерщвлённых безвинно, по одной лишь причине – так угодно повелителю!

Количество истреблённых и то, что было воздвигнуто террором: новая страна, стоящая на крови. Вот плод самовыражения Сталина, вот то, что питало его сознание собственного величия. Это его «я», которое он продолжал и дальше расширять и углублять, «я», которое овладевало миллионами, деформировало их психику, и они становились его принадлежностью: люди, кого на данный момент ещё не срезала коса смерти. Эти люди понимали, до чего оно вероятно: попасть под косу (как попали все те, что находились рядом), но они не ненавидели Сталина за то, что он поубивал столько тех, других,– напротив, они были благодарны ему за то, что лично им он дарует жизнь.

Они были преданы Сталину именно в силу его кровавости, они любили его как сурового бога, который сеет смерть сплошь и рядом – а их, как им мнилось в подобострастии и наглости, избрал для жизни.

Любовь рабов, с восторгом отдающихся рабству. Новый эмоциональный настрой, заменивший христианское отношение к жизни. Чем дальше, тем больше это будет заметно в народе – привычность к убийству, его растущее значение в жизни.

Убийство – лучший инструмент для решения проблем, средство самоутверждения, мерило власти.

Убийство – деяние, дающее наиболее полное эмоциональное удовлетворение.

Лонгин Антонович перепрыгнул через глубокую колею лесной дороги и протянул руку Алику, она взяла её, крепко сжала. Профессор говорил:

– Ты задела меня словом «родина», и я объяснил: драться заэту «родину»могли только рабы. Они никого не победили, ибо рабы не побеждают. Побеждает хозяин. Будь большинство не рабы, они в начале войны разошлись бы по домам с оружием, предоставив Сталину метаться по просторам опустошённой переиначеннойсделаннойим «родины», пока где-нибудь не сдохнет. Драться с немцами или договариваться – этим занимались бы, во всяком случае, без Сталина.

Но нет – они молились на него! И что несли тем, кого «освобождали» от немцев? Псковские крестьяне получили при немцах землю, имели скот, в избытке зерно – а свои загнали их опять в колхоз. Цепляешься за пару овечек? Указ Сталина – траву для них рви руками. Косить траву косой для личных животных воспрещалось! Как бы слишком не разжирела личная-то овца – как бы семья крестьянская без кормильца (на фронте кормилец) не переела жирного!

Самый махровый фашист додумался бы до такого?.. И ничего – терпели, подличали. Зато уж немцев проклинали!

Лонгин Антонович разъярился:

– И возненавидел же я эту хуету! Нет более меткого словечка. Обозначена не просто низовая масса, из низов при любом строе поднимались самородки. Но хуетойнарод назвал ту массу безликих, из которой, при нормальных условиях, не поднимаются. Именно ей большевики отдавали чужие места. Не зря бытовало в народе при вести о новоявленном герое: «Как родина тебя подняла, пусть так же и опустит!» – не глядя под ноги, он широко шагал в долинку.

Поспевая за ним, Алик несмело побежала по скользкой тропинке и упала б – не схватись крепко за его плечи. Он повернулся, они прижались друг к другу. «До чего волнует его то далёкое! колхозы, псковские люди, Сталин!.. – думала она. – Как же это всё намучило его, если он и сейчас от этих вопросов – будто ужаленный?»

Все, кого она знает, никогда не говорили бы о чём-либо подобном. Её родители, строящий из себя сноба Гаплов, актёр Данков, другие знакомые – беспокоят кого-то из них хоть изредка мысли о сталинском терроре? Она не помнила ни одного разговора на эту тему.

А расскажи им о прошлом профессора – о! все принялись бы вопить: «Он предатель! Продался фашистам!» Их сжирала бы лютая зависть: был фабрикантом! загребал деньги! немцы его уважали!.. Она перебирала в уме знакомых: кто не облил бы его грязью? Не нашлось никого – и тогда она поняла: он прав, во всём прав! И в эту минуту, как и он, возненавидела хуету.

Ей стало страшно за её Ло. Действительно ли он хорошо защищён в этой жизни? Запрокинув голову, смятенно и пытливо всмотрелась в его глаза.

99

Они шли просекой. В небе протянулась линия электропередач, вид тонких проводов в вышине нагонял на Алика зябкое ощущение неустойчивости. Вспоминалось, как Виктор упомянул – профессор, связанный с «самыми высокими верхами», проворачивает тёмные дела… Она осторожно спросила:

– Ло, а то, что ты теперь делаешь… твоя работа… это не опасно?

Он движением головы выразил «нет», Алик услышала:

– В своё время я пошёл на подсоветскую землю с надеждой, что война изменила людей и начнётся сопротивление ярму. Мне этого одержимо желалось – в таком я был тогда состоянии. Я так хотел видеть возникающее движение! участвовать!.. Увы, мои мечты оказались достойны кривой усмешки. И тогда я решил, не считаясь ни с каким риском, мстить хуете!

Он вдруг беззаботно, уверенно хохотнул:

– Так что ты думаешь? – обнял её за талию, приподнял и, игриво встряхнув, поставил на ноги. – Я расскажу тебе поразительную вещь…

Выяснилось: где же риск? То, что он стал делать, устроившись во Всесоюзный институт, весьма подошло людям власти. Они принялись поощрять его.

Он предложил внедрить на одном из нефтеперерабатывающих заводов проект, созданный за рубежом. Проект 1938 года. Тогда ещё не беспокоились об охране окружающей среды и не предусмотрели очистных сооружений. Лонгин Антонович указал, что этот «недостаток» восполнит. Казалось бы, начальство должно насторожиться: каким образом «восполнит»? и зачем возиться со старьём? Почему не создать собственный современный проект?

Приготовившись хитроумно защищать заведомо вредное предложение, Лонгин Антонович ждал взбучки. Ничего подобного не случилось. Наверху решили: проект купить и внедрить! Там быстро сообразили, что к чему. Фирма, которая вряд ли надеялась сбыть свой товарец, не поскупится на взятку. А валюта, собственные счета в заграничных банках необходимы и самым-самым высоким советским руководителям: мало ли что случается в жизни? да и, в любом случае, детям, внукам надо надёжно обеспечить благополучие.

Словом, взятку урвали. А ему поручили позаботиться об очистных сооружениях. Средств выделили очень умеренно, но он и их ополовинил: взял на свои нужды. Однако подобие очистной системы было «сдано в эксплуатацию» на сутки досрочно, и его, как положено, удостоили премии: в отечественных, конечно, рублях.

А на город, где нарывом засел завод, вязко легло смердящее облако.

В справках о вредных веществах в воздухе обычно пишут: предельно допустимые нормы. Так «нормы» одних веществ были превышены в девяносто раз, других – в сто пять, а некоторых – и в сто двадцать. Стремительно росло число поражённых болезнями дыхательных путей, крови, другими недугами. Но город жил по-прежнему мирно. И не так уж и мало было в нём тех, кто знал жуткие цифры, – и поди ж ты… Загадка советской души! Никто не протестовал и – за редким исключением – не стремился сменить место жительства.

На другом заводе по проекту, который порекомендовал купить профессор, возвели установку для получения парафиновой экстракции. Её стали направлять в качестве корма на так называемую птицефабрику, где в клетках сидели утки, никогда не видевшие воды, они необыкновенно прибавляли в весе – но какое у них было мясо! Оно смердило, когда варилось или жарилось, но его поедали, как и сосиски в целлофане, изготовленные из такого дерьма, что ими брезговали кошки. Чего ожидать от быдла, которое в магазинах стояло в длинных очередях за куриными тушками, обглоданными крысами?

Лонгину Антоновичу помогли отстроить структуру, с помощью которой он стал в масштабах страны определять, куда приткнуть подысканный за рубежом проект, за покупку которого будет отвалена полновесная взятка.

По предложению профессора, его «контору» разместили подальше от глаз иностранцев – в промышленном городе Южного Урала, в регионе, особо оберегаемом из-за множества военных секретов.

Ему удобнее здесь и вести ту жизнь, какая желается. Местное руководство, благодаря чутью, именуемому административным, представляет его значение и стремится делать так, чтобы ничто не стесняло Лонгина Антоновича. Он любит широко, по-барски отдохнуть – но уж в работе себя не щадит. Там и там на заводах Совдепии оживает купленный за границей хлам – обогатив высокопоставленных, ответственных людей, наращивая выбросы всевозможной гадости в воздух и в водоёмы.

Профессор живописал порядки, царящие на советских предприятиях: сколь гнусный обман подаётся как «новые достижения», «открытия», «изобретательство». Алик ужасалась, и Лонгин Антонович сказал:

– Для этой страны такое нормально. Это в русле проводимой сверху политики. Если уж они на собственном народе ядерную бомбу испытали…

И он поведал, как 14 сентября 1954 года в густонаселённой Оренбургской области близ Тоцких военных лагерей была взорвана плутониевая бомба мощностью в два раза больше той, которая упала на Хиросиму.

Испытание именовалось общевойсковым учением «Снежок», им руководил маршал Жуков. Советская верхушка готовилась к ядерной войне и хотела знать, как ядерные удары скажутся на войсках и населении (24).

В месте, над которым на высоте трёхсот пятидесяти метров взорвалась бомба, заранее сосредоточили военную технику и сорокапятитысячный армейский контингент. Эвакуировали жителей лишь тех деревень, которые находились в пяти, в шести с половиной километрах от предполагаемого эпицентра, но уже через несколько часов после испытания они были возвращены на их местожительство. Сразу после взрыва технику и войска без средств защиты бросили в атаку на предполагаемого противника – в зону поражения, в самое пекло.

А через два-три дня зона стала местом автобусных экскурсий, сюда привозили не только взрослых, но и детей. Правительство обеспечило себя богатым материалом о воздействии на людей ядерных ударов.

100

В одну из суббот профессор и Алик отправились к озеру, до которого было три часа езды. Солнечным утром казалось, их ждёт славный денёк бабьего лета. «Волга», сверкая чёрным лаком, неслась по шоссе: по сторонам высокой насыпи простирались поля с ещё не убранной сахарной свёклой, пролегли полосы лесопосадок.

Разгулялся равнинный ветер, быстро нанесло низких толстобрюхих туч. На ветровое стекло упали дождевые капли. Обворожительное личико Алика сделалось кислым:

– На что это похоже, Ло? или нас ждёт закрытая для других укромная партийная гостиница, где можно мило уединиться?

– Нас ждёт турбаза, – бодро сказал муж, – побудем в народе.

Дождь сулил оказаться затяжным. Шоссе, маслянисто блестя, уходило в хвойный лес. Профессор убавил скорость, вскоре лес поредел: раскинулось тёмное неспокойное озеро; шоссе забирало влево, в обход его – а Лонгин Антонович съехал по спуску прямо к безлесному берегу.

Берег был застроен сборными дощатыми домиками, окрашенными в светло-зелёный цвет. Лонгин Антонович подрулил по мокрому песку к строению покрупнее – с высоким крыльцом и террасой под навесом, с промокшей линялой вывеской «Буфет». Струи дождя так и лили с оцинкованной железной крыши.

Профессор, подхватив Алика под руку, увлекая за собой, взбежал на крыльцо.

– Ло, что ты собрался здесь покупать? Да тут и нет никого!

– Не скажи. Кто-нибудь да есть!

Порыв ветра едва не сорвал с него шляпу, он схватил её за поля и энергично натянул на голову. Постучал в окошко костяшками пальцев и, когда оно отворилось, опередил нестарую с накрашенными губами буфетчицу: – Ну, чего надо? – Улыбкой дал понять, что острит.

Она смотрела оценивающе. Не разделяя его шутливости, но, однако, и без грубости произнесла:

– Буфет закрыт.

– Вы посмотрите, кто к вам приехал! – Было непонятно, продолжает ли он шутить или уже говорит серьёзно.

Буфетчица приоткрыла заднюю дверь помещения, увидела начальническую чёрную «волгу». Вернувшись к окошку, заговорила дружелюбно: не знает, что и предложить. На турбазе – «массовка», праздник: чествуют трудовых победителей, всё позабрали.

– Коньяк? Водка?

– Только пиво. Оставила себе четыре бутылочки.

Профессор поинтересовался, свежее ли пиво? Алик изумилась:

– Ты его сейчас будешь пить?!

Холодный ветер, пронизывая, ударял порывами, обдавал густыми брызгами дождя, они казались Алику ледяными. До чего стало ей зябко, как она съёжилась в наглухо застёгнутой куртке, когда Лонгин Антонович принялся пить пиво из горлышка.

– Ты простудишься, Ло! Перестань!

Но он стоял на ветру с мокрым от дождя лицом, с открытой шеей, вливал в себя содержимое бутылки, и кадык ходил вверх и вниз.

– Бррр! – она зажмурилась, и в этот миг её рот ощутил губы Лонгина Антоновича, горьковатый вкус пива, ей удивлённо подумалось: «Неужели я влюблена в него?»

Он говорил:

– Ты покупала так называемый комбижир? Ах, мама покупает для пирогов. Ну, так ты его видела. Про маргарин я уже не спрашиваю, без него и подавно не обойдёшься. За квартал от любой столовой чуешь горелые комбижир, маргарин. Их делали из растительного масла. Чтобы хватало на страну, нужно засевать масличными культурами полтора миллиона гектаров. Но, оказалось, всё можно упростить… – Лонгин Антонович, обнимая Алика, отвёл её на край террасы, перед ними волновалось хмурое осеннее озеро, хлестал дождь, барабаня по навесу.

Профессор, наклоняясь к жене, шептал: сколько было вложено труда! сколько понадобилось изобретательности! Сперва взялись строить по купленному проекту (устаревшему, дрянному, конечно) производство синтетических жирных кислот. Их используют в мыловаренной промышленности как заменители натуральных пищевых жиров. А я предложил получать из кислот маргарин и другие жиры, предназначенные в пищу…

Алик оторопело высвободилась, взглянула на него, веря и не веря:

– Но это не прошло?

– Почему же? Верхам неопасно: они едят только то, что проверено, что экологически чисто. А высвободить полтора миллиона гектаров! На это можно такие суммы выделить… и разворовать.

Цех построили. Было это в городе соседней области. Тут мне звонки: нельзя, мол, работать! Вредностей целый букет: в твёрдом, в жидком состоянии, в виде паров, газа… – Лонгин Антонович сделал «ужасные глаза», – каждую смену кого-нибудь увозила «скорая помощь». Я предложил примитивную, зато дешёвую вентиляционную систему: все летучие выбросы стали направлять прямиком в атмосферу. А для других отходов поставили печь: сжигать. Как известно, ничто без дыма не горит. Дым опять же из трубы – и в воздух. Ничего: дышат. И комбижир, маргарин идут нарасхват.

Алик подумала о себе и потрясённо выдохнула:

– Что ты творишь!

Он прижал её к груди: я каюсь! Но партия посчитала дело полезным, а народ не возражает. И не надо уверять, будто он ничего не знает. В народ просачивается всё! Но он безмолвствует.

Ей вспомнилось: мать принесла домой три кило французского сливочного масла, похвастала на кухне – достала через знакомую! Отец тут же взял нож и, пробуя масло, сказал довольно: «Вот где никакой химии!»

А как-то Алик студенткой собиралась в турпоход, мать купила для неё рыбные консервы в томате. Всегда, мол, покупай в томате, а не в масле: известно, что за масло в консервы кладут. Мать предостерегала: «Не пей лимонад: там – химия!», «Не ешь дешёвые конфеты: они – синтетические!»

Значит, действительно просачивалось: слышали, знали. И не испытывали позыва громко возмутиться. А она сама? Принимая предупреждения, отнюдь не закипала от негодования.

Мучает противная мысль… что может быть гаже принадлежности к быдлу? Поделилась с мужем. Он весел и ласков: не выдумывай пустяков, моя хорошая! у тебя такой дар любить! «Я не о любви, а о протесте…» Любовь, прошептал он ей, рождает способность к протесту, одушевляет твоё творчество! Твой талант – в начале развития, ты – из редких избранниц.