Текст книги "Грация и Абсолют"

119

Алик после разговора с мужем по телефону не жила, а переносила давление беспрерывной тревоги. Ло не назвал её ни «Алик», ни «Альхен», в его голосе не проскользнули нежно-интимные интонации. Нет сомнений – он был несвободен, говоря с ней. Несмотря на его связи, ему, вероятно, крепко достаётся. И что с его здоровьем? Наверняка состояние хуже, чем он сказал.

Спустя несколько дней она услышала утром по радио: скончался от болезни министр обороны. Стало ещё тревожнее: Ло лишился могущественной поддержки.

Минул долгий день нестерпимого накала нервов, потянулся другой, и поздним вечером дома, бросившись к зазвонившему телефону, она услышала в трубке голос человека, назвавшего свою фамилию, которая ничего ей не сказала. Человек добавил:

– Я был у вас на свадьбе, я – коллега вашего мужа.

Она невольно зажмурилась не дыша, услышала:

– Дорогая Алла Георгиевна, я вынужден с прискорбием известить вас… Из подмосковного санатория «Михайловское», где находился Лонгин Антонович, сообщили: он умер от закупорки артерии.

Всю ночь она металась в постели, под утро босиком пошла в кабинет, села в кресло, подобрав под себя ноги, и замерла. В семь утра позвонила директриса Дома моделей, которую уведомили о несчастье Алика, посочувствовала ей и сказала, что в ближайшие дня три её не ждут на работе. Алик набрала номер телефона родителей, трубку подняла мама, дочь произнесла: «Лонгин умер» – и разрыдалась.

Маменька тоже не пошла на работу, приехала к дочери в строгом тёмно-сером костюме, порывисто прижала её к себе, не без недоумения чувствуя, что та взаправду в горе.

Потом был звонок в дверь – Алик сама не своя поднялась с кресла, каждую её клетку лихорадило. У порога стоял старик в дорогом пальто, в шляпе.

– Моя фамилия Филимон. Я – член-корреспондент Академии наук, прибыл из Москвы по причине… – он склонил голову: – наука много потеряла с уходом из жизни Лонгина Антоновича.

Алик с неосознанной ненавистью проговорила:

– Он был здоров и почему вдруг умер?

Старик взял её под руку:

– Будьте спокойнее.

Проследил, заперла ли она дверь, снял пальто, повесил на вешалку. Из кабинета в прихожую вышла маменька, гость горестно кивнул ей, перевёл взгляд с неё на вдову:

– Сорвался тромб, закупорил сердце.

Он извлёк из кармана носовой платок, рука тряслась. Прижимая платок к векам, другой рукой достал из внутреннего кармана пиджака и протянул Алику письмо Лонгина Антоновича. Беря конверт, она увидела – старик отнял платок от глаз, и в них, выцветших, желтоватых, мелькнуло что-то хитрое и злое. Или ей показалось?

Скользнув взглядом по письму, она ушла в спальню, захлопнула дверь, стала вчитываться.

Сколько минуло времени? Полчаса, чаc?.. Она поднялась с кровати, на которую упала ничком, пошла в кабинет. Гость сидел на стуле перед расположившейся в кресле маменькой и хранил скорбное молчание. При появлении вдовы он встал, иссохший неприятный старик, выразил соболезнование, просыпав принятые в таких случаях фразы.

– Крепитесь, дорогая, будьте мужественны. С минуты на минуту прибудут останки. А когда вам будет удобно, я бы произвёл учёт служебных бумаг…

Ей в мозг впаялось расплавленным оловом: «прибудут останки». Она отпрянула от гостя, но тут же вновь повернулась к нему:

– Вы говорите, он умер от тромба, а из письма понятно – он покончил с собой! Из-за чего?!

Старик ответил с видом угнетённости:

– Я не читал письмо и говорю то, что знаю от врачей. Вы получите их заключение.

Она, в слезах, яростно мотнула головой:

– Что вынудило его сделать это? Он был здоров! у него не было никаких галлюцинаций, о которых написано!

Глаза гостя превратились в узкие щёлки, он стал монотонно вещать, что знал покойного по его научной деятельности, но не осведомлён о личных моментах.

120

В последующие часы вокруг Алика постоянно появлялись люди из руководящего слоя и, словно напоминая ей о лживости, развившейся до Абсолюта, прочувствованно утешали её, ободряли и, вместе с тем, тактично, но властно советовали, как вести себя. Чтобы не щекотать нездоровое любопытство, о письме Лонгина Антоновича, о «подозрении на самоубийство» говорить не следует. Он умер от остановки сердца в результате закупорки артерии. Так было сказано на гражданской панихиде.

Хоронить его прилетели и приехали родственники, о которых Алик никогда не слышала. Маменька охотно знакомилась с ними, а ей, улучив минуту, шептала: «Не вздумай никому ничего давать! Ты – единственная наследница всего, понимаешь, всего!»

Алика безоглядно захватило горе, у неё текли и текли слёзы, она представляла мужа, беззвучно разговаривала с ним. Некоторые родственники пытались потолковать с ней по имущественным вопросам, но вмешивалась маменька и так нахраписто отрезала: «Все претензии – через суд!», что люди скисали.

Алика тянуло уединение. Она запиралась в пустой квартире, садилась в гостиной за стол и, содрогаясь от плача, вспоминала, как Лонгин Антонович перед нею, играющей девочкой, мастерски сыграл слепого. Потчевал её кушаньями, объяснял своё миропонимание, спрашивал: а что будет означать, если парень зажжёт спичку, а девушка дунет на неё и погасит?

Дни проплывали неясностью, болезненно видимой сквозь завесу слёз. Как-то на работу ей позвонили: её хочет видеть один из областных руководителей, если она будет любезна найти время, он пришлёт машину. В мозгу зажглось: «Донос Можова!» – и оцепенение слетело. Она понимала: несмотря на смерть Лонгина Антоновича, донос рано или поздно всплывёт. Муж предупреждал: «Я тебя не посвящал ни во что моё! Ни во что!!!»

То, что она узнала от мужа о государстве, оказало своё действие, и Алик предстала перед важным лицом собранной. Её внешность, бесспорно, впечатлила руководителя. Он довольно долго выражал ей своё участие, тщательно подбирая слова:

– Ваш муж был выдающимся изобретателем и учёным, талантливым организатором, прекрасным воспитателем молодых кадров…

Присевшая на стул Алик была недвижна – бледная, непроницаемая, в трауре. Собеседник перечислял заслуги покойного и вдруг спросил:

– А эти неприятности его сильно расстроили?

Вот оно!

– Простите, я не совсем поняла… – она чувствовала, с какой хищной зоркостью он следит за её лицом.

– Ваша сдержанность понятна, – снисходительно заметил обкомовский начальник, – мы разделяем её. Но перед нами не стоит таиться. Проблема нам известна.

– Какая проблема? – вскинулась Алик, весь её облик выражал насторожённый вопрос, хотя в душе его не было: она считала, что речь о доносе Можова.

Собеседник молча изучал её. Она повысила голос, разыгрывая состояние перед истерикой:

– Я не знаю, почему он написал мне письмо, о котором вы знаете, только не надо мне врать! я не знаю, почему он умер! А теперь ещё какая-то проблема! Я хочу знать – какая?

– Мы были уверены, он с вами делился. Как же он так…

– Ничем он со мной не делился!

Человек поспешно налил вдове стакан воды из графина и почти взмолился: не надо волноваться!.. проблема – не то слово. Профессору, как всякому новатору, встречались трудности, вот что имелось в виду.

Начальник сделал главный для себя вывод, что молоденькой вдове неведома суть работы мужа, и продолжил:

– Квартира остаётся вам. Мы окружим вас постоянной заботой. Не стесняйтесь обращаться к нам по любому, в том числе, и бытовому поводу. А станете стесняться, я всё равно буду интересоваться регулярно.

Она возражала – ничего этого не надо, на что обкомовский руководитель улыбнулся с видом: он одобряет её скромность! вместе с тем, всё пойдёт, как он сказал. Он проводил её до порога кабинета и тепло пожал ей руку.

121

Алик вспоминала рассказы Лонгина Антоновича о советском руководстве – закоренелом ворье. Это ворьё говорит о покойном чуть ли не с трепетом. А какая жаркая заботливость уделяется ей, вдове. Так, может, донос был оставлен без внимания, а Лонгин ушёл из жизни действительно из-за болезни?

Она обливала себя душем, когда зазвонил телефон. Наскоро обернувшись полотенцем, подошла к аппарату. В трубке раздалось:

– Приговорили к расстре-е-лу…

– Что такое?! Кто это?! – вскричала Алик, не слыша, как громко, как страшно она кричит. Она сразу всё поняла, но перебивала Людмилу криком: – Кто звонит?

И тогда трубка тоже закричала – так, что Алик отдёрнула её от уха:

– Письмо пришло-оо!!!

Раздалось что-то нечленораздельное, перешедшее в протяжный кошмарный стон.

После того как Людмиле сказали в прокуратуре, что её муж обвиняется в убийстве двоих сотрудников милиции, она, не поверив в это, искала помощи. Она переполошила родню, родня посоветовала нанять адвоката, что Людмила и сделала, и от адвоката, ею была женщина, теперь пришло письмо: Можов приговорён к исключительной мере наказания.

– Он невиновен! он никого не мог убить! – кричала Людмила в телефонную трубку, и Алик услышала, что как-то раз соседи позвали Виктора помочь зарезать свинью, а он отказался – сказал, не может себя заставить.

И если Людмила приносила с базара живую курицу, то сама и перерезала ей горло – муж не мог взять топор и оттяпать ей голову. Алик на это мысленно сказала: «И однако же…»

Если бы не требующий заботы ребёнок, Людмила сошла бы с ума. Но надо было кормить маленького Виктора, стирать, убираться, ходить за продуктами. Она забывалась в этих хлопотах.

Борис Чугунов, Галя, Дэн знали её версию происшедшего, в которую она верила как в доподлинную правду. В своё время Виктор, якобы, оказался свидетелем какой-то схватки, какой-то перестрелки, в которой были убиты два милиционера, он не захотел впутываться, уехал. Но ему стало известно, что вину взвалили на невиновного, а у Виктора, в отличие от многих, есть совесть, и он, чтобы спасти человека, описал всё, что видел своими глазами. Он понимал, что правда может кому-то не понравиться, и, отправив заявление, скрылся, но его поймали. И сделали его самого виновным.

Объяснению Людмилы не верили. Галя представляла Виктора убивающим противника и чувствовала его способность это совершить. Её самолюбие изощрённо щекотало, что тот, кто убил двоих милиционеров, был её любовником, орально ласкал её гениталии, а она познала вкус его спермы, его фаллос растягивал ей лоно и раз за разом одарял её незабываемо острым оргазмом.

Она торжествовала, что Алику не довелось испытать с Виктором желанную радость. Впрочем, тут оставался мучающий вопрос. А вдруг он, встречаясь с ней, с Галей, встречался где-то и с Аликом и та тешилась с ним? Неотвязно хотелось убедиться в обратном, но Галя понимала, что прямо спросить подругу ещё не время.

Алику же виделся Виктор в узкой, как пенал, камере с голыми цементными стенами, набитой другими приговорёнными к расстрелу, в такой, какой её описал Лонгин Антонович. В мыслях о нём и о Викторе Алик упиралась в нечто, что ещё не понято, и надо было добраться до ответа – но нагрянула маменька. Она убеждена – профессорскую квартиру Алику не оставят, так пусть она не вздумает взять то, что ей постараются всучить взамен, надо требовать лучшее, собирать подписи коллег покойного.

Маменьку потрясло: оказалось, обкомовское руководство вежливо уведомило дочь – квартира за ней сохраняется. Так почему не заметно радости?.. Видимо, своей хмуростью дочка напоминает, что надо вернуть деньги, которые Лонгин Антонович, опасаясь какой-то проверки, положил на сберкнижки ей и мужу. Большей частью этих денег уже распорядились: старый «москвич» заменили новыми «жигулями», отремонтировали и заново обставили квартиру.

Мама горячо заверила дочь:

– Мы с отцом живём для тебя! Ведь у нас никого больше нет. Всё достанется тебе!

Если Алик хочет куда-то поехать или купить ещё один ковёр, она сейчас же снимет деньги с книжки…

Дочь не выказала интереса, выражение осталось горьким и замкнутым. Тогда маменька подумала: это принято в избранном слое – столь трагически себя держать. Быстро же Алка ухватила! Родной матери выставляется безутешной скорбящей маркизой, а на самом-то деле, конечно, наслаждается благоволением судьбы. Освободилась от больного старика и в свои двадцать пять, при красоте и здоровье, имеет гораздо больше, чем её родители наживали четверть века!

С искренностью её горя соглашался Юрыч. Зайдя после похорон, присел на стул:

– Не сберёгся Антоныч! Укатали Сивку крутые горки, никакая не болезнь, а работа съела его. Уморили его работой! – подняв глаза на Алика, расстроенно покивал: – Знаю, знаю, как вы были к нему привязаны…

Юрыч хотел приходить готовить для неё – она тепло поблагодарила и отказалась. Чьё-либо общество в доме было невыносимо.

122

Раз вечером позвонили в дверь. Она увидела в глазок актёра Данкова – ушла, закрылась в спальне; он звонил, звонил – не реагировала. Утром увидела у порога букетик незабудок.

Данков подкараулил её у дома, когда она возвращалась с работы, пошёл рядом, торопливо говоря:

– Гони меня! ругай, проклинай! Плюй в меня! Но, заклинаю, забирай то, что будет у твоего порога: цветы, записки, стихи… Для меня достаточно, что есть твой порог.

Он преградил ей путь. Посмотрела раздражённо и так пристально – Данков отступил:

– Ка-а-кая злая! Все силы ада не злы так. Это работа старика – распалял даром твою чувственность, и в тебе всё застыло…

Она бегом бросилась в подъезд. Дома выхватила цветы из мусорной корзины и вышвырнула в фортку.

Напомнил о себе и Гаплов. Придя в Дом моделей на очередную демонстрацию новинок, вертелся среди почитателей Алика. Её работами все восхищались, и чувствовалось: одобрение идёт сверху. Гаплов терпеливо выждал, когда другие выскажут похвалы, и, приготовившись говорить сам, нежно взял женщину за руку выше запястья. Алик бесцеремонно отбросила его пятерню. Позже он подскочил в вестибюле:

– Вы изменились к худшему. Я наблюдаю: у вас постоянно – неприязненное выражение! Покойный заразил вас болезненной аурой озлобления.

Она со злорадным удовольствием назвала его идиотом.

Как ни в чём не бывало он нанёс визит её родителям. Мама сообщила: «Напросился в гости, принёс торт, бутылку коньяка. Рассказывал, какой он интеллигентный, и это всё к тому, чтобы мы его перед тобой расхваливали».

Алик отреагировала на сообщение брезгливо. Маменька этого и ожидала. «Осмелела не на шутку. Ишь, как высоко себя ставит! Я бы не решилась». Завидовала дочке всей душой.

С прежним поклонением к Алику относился Дэн. Он считал: её муж был развращённым и в силу этого глубоко несчастным человеком, сумасшедше влюблённым в неё. Она не могла от этого отмахнуться, её жалость к нему стала такой, что у девчонки теперь чувство потери. В садике у кинотеатра, где обычно встречались Боб, Галя и Дэн, он преданно защищал Алика.

Боб (в сборную страны его пока не взяли, но он держал себя так, будто вот-вот возьмут) опирался на версию, возникшую в уме Людмилы. Виктор никого не убивал! Но так как Алик говорила, её идеал – бесстрашный, невероятно дерзкий парень, – он и выдумал, будто застрелил двоих милиционеров. Наслаждаясь ролью повелительницы, Алик настаивала, чтобы он повинился. Обольстительница довела его до умопомрачения (пытаясь заглушить её чары, он ещё и порядочно пил), словом, фантастическое «признание» оказалось написанным. И Виктору навесили чужие преступления.

Дэн возразил: он видит Алика на работе, знает о ней больше других. Её занимали проблемы мужа – до чего бережно она разговаривала с ним по телефону! И вообще она не из таких, кто заставлял бы покаяться в убийстве милиционеров, это не в её духе.

Галя перебила:

– И очень даже в духе! Но только он не выдумал – он написал о том, что сделал. Как хотите, но он – супермен! – она, побледнев, отвернулась, чтобы скрыть слезу.

В один из вечеров Боб представил друзьям недурненькую учительницу музыки Веронику, которая, послушав споры, томно произнесла:

– Человек – вот уж исчадие… может питаться растительным, жить, не убивая, а почему-то не хочет. – У неё был вид, словно она страшно устала от этого.

Вероника увлекалась йогой, не ела мяса. О ней Галя рассказала Алику в один из визитов:

– Девочка пока не раскрылась, но, я думаю, она специалистка по индийскому сексу. На голове стоит бесподобно – это надо видеть!

Алику были неприятны приходы Гали, но она не решалась не впускать подругу детства, и та приносила сорочьи подарки. Боб утверждает: не будь профессор неизлечимо больным, он не женился бы на Алке. А она запаривала его до обмороков – «большими затяжками докурила его жизнь».

«Терпеть и это?»

– Топай-ка отсюда!

– Ты послушай: я ему такое сказала! я ему говорю – трепло…

– Пошла-а!!! – Алик вырвала у подруги сумочку и метнула в прихожую.

Галя подхватила сумку на бегу, прыгнула через порог, оставив дверь распахнутой:

– Ты не можешь простить мне его!

И с лестницы донёсся стремительный топот её каблуков.

123

Алика преследовало где-то когда-то прочитанное: «Её душа пила тоску». Да, пила тоску день за днём, ночь за ночью, и в этой заливающей тоске мелькнул ещё один телефонный звонок Людмилы: «Расстреляли…»

Людмила сказала – в почтовом ящике оказался служебный конверт, а в нём – узкий бланк. На нём было напечатано на машинке, что приговор приведён в исполнение. Алик ждала – из трубки вырвутся проклятия, но услышала:

– Помнишь тот день? Мы с тобой встретили наших мужей, а теперь мы обе их потеряли.

Людмила не добавила то, что, казалось бы, должна была добавить: «Твой был неизлечимо больной, а моему бы жить и жить». Алика изводили слова о том, что её муж был неизлечимо больным. Её как бы желали этим утешить: что же, мол, такова судьба. Алик, наконец, поняла: те, кто говорит это, не могут согласиться, что её ждали годы счастья. Их нутро восстаёт. Им хочется утверждаться в факте, как она была несчастна и теперь втайне радуется избавлению. Её травят словами о болезни, изливая в них злорадство, зависть.

«Он ушёл, потому что ему ничего другого не оставалось», – внушали ей правящие люди, что сочеталось с восторгом быдла, и от этого её лихорадило…

И, наконец, сейчас, после разрыва с Галей, после встряски, открылась истина: годы счастья ждали её!Радость быдла чересчур эмоциональна, чтобы покоиться на правде. Лонгин был здоров! Уж больно алчно ухватились за его болезнь.

Она так и видит: старик-учёный по фамилии Филимон протягивает прощальное письмо мужа. Глаза Филимона цвета помоев – хитрые, жестокие. В её уме повторяются слова Лонгина о лживости, развившейся до Абсолюта, она слово за словом перечитывает письмо: «Больше всего на свете меня страшит,что ты можешь увидеть меня в состоянии болезни… Помимо неё, не вини абсолютно никого в моём конце…» Без слова «абсолютно»тут вполне можно обойтись, Ло отнёс его не к болезни, оно о другом: о том, что его убилАбсолют, убилисидящие на самом верху мерзавцы.

Она увидела: он замер над листком бумаги, ощущая отсчёт своих последних минут. Сильнейшее напряжение: надо передать ей правду так, чтобы не распознали другие и чтобы она не поняла её в первый же миг – иначе она выдаст себя и погубит. Он строит и отметает фразы, подбирает слова, заменяет… А жизнь уносится. Он нашёл слово-ключ – подбросил в одну из последних фраз, чтобы оно ей открыло понятное им двоим…

«Ло-о, я поняла тебя, милый! – она присела за его письменный стол, стиснула голову ладонями. – Но – убить тебя, столь им нужного?..»

Она видит себя и Ло в момент, когда тот сказал о послании Виктора, когда небо показалось с овчинку и ей захотелось, чтобы доносчика прикончили – дело бы заглохло. Но Ло не пожелал использовать связи для этого. Ну, конечно же! По его представлениям, он уронил бы себя. И к нему пришло решение отдать за неё жизнь, набрав тот максимум очков, о котором он говорил в день их встречи. Он смотрел, как огонь разгорается. Его вызвали в Москву – он наотрез отказался изворачиваться, оправдываться, дабы дело замяли. Но за свой тихий уход он выговорил для любимой всё, что только мог. Её прекратят хаять за её работы, а, напротив, поддержат. Сохранят за ней квартиру, не откажут в помощи в трудный момент…

Видимо, там, наверху, была очень нужна его «кончина от недуга». Но почему Ло не подумал, что отнимает у неё годы счастья? будь он проще, сделай так, как сделал бы другой… Мысль о том, что она желала смерти Виктору, мучительна. Ещё не так давно душа взрывалась яростью на него, а теперь она думает: ведь его раздирали не только зависть и ревность. Была же любовь! Он не запятнал имя любимой, хотя о ней его наверняка расспрашивали с пристрастием. Их не могла не интересовать в этом деле её роль – молодой, эротичной, талантливой. Он мог рассказать им о её находках в Пскове – с тем, чтобы вернее утопить Лонгина.

Но нет – он не коснулся её. И тоже набрал свои очки…

Её жизнь посетило чудо. Два человека полюбили её так, как, наверное, теперь никого в мире не любят. Кончилось тем, что их не стало, а она в своём горе дичайше одинока. Нет ни единого существа, которое поверило бы ей, поняло её, пожалело. Однако она существует – уйдя в свой дар, в свой талант создавать модели одежды, которые будят восхищение и зависть. Зависть – ибо к лицу они отнюдь не всем. Те же, кого они украсят, вызовут любовь к себе. То будет и любовь к Алику.

Она пашет и засевает поле для урожая любви, трудясь и дома в выходные, а за распахнутыми окнами стоит вязко-надсадный зной: может быть, последний жаркий день лета. Как обычно, звонит Дэн и, заранее зная её ответ, приглашает на пикник.

– Хочешь, я Боба не позову? И без Гали можем, только ты и я. У неё крах отношений с этим… э-э… выпускником строительного, прорабом… ты не слышала?

Не слышала. И пусть будут и Боб, и Галя. Лес, полянка, компания у костра, его пламя почти невидимо на солнце, шашлык румянится над угольями недавнего. Галя окунает в уксус шпильки, предназначенные Веронике. Теперь та – играющая девочка.Танцует? стоит на голове? Боб, Дэн зыркают на неё…

Голос Дэна нудит в трубке:

– Я тебя умоляю – поедем! Тебе надо перенестись в другую обстановку, вспомнить…

Она поблагодарила, попрощалась. «Я уже вспомнила…» Про то, что когда-то в этот день пекли пироги с гречневой кашей и ходили смотреть, какая уродилась малина.