Текст книги "Грация и Абсолют"

110

Отправив своё послание в Москву, Виктор почувствовал, что больше не может пить. Страсти, распалявшие его, поостыли, и для него со всей отчётливостью прояснилось, что он учинил и что его ждёт. Он почувствовал себя так, как, наверно, должен был бы чувствовать себя бык, дойди до него каким-нибудь образом, что завтра придут его резать.

Виктор бросился к знакомому, у которого имелся спальный мешок, и попросил его. Набив консервами рюкзак, встал на лыжи и ушёл в зимний лес.

Через два дня приехала оперативная группа его арестовывать. Людмила рыдала и, как её научил муж, врала, будто он уехал в город. Но люди видели его уходящим в лес, о чём сообщили операм. Органы подняли работников лесничества, охотников посёлка и окрестных сёл. Те охотники, у которых были гончие, взяли на себя главную роль в поиске беглеца.

Он скрывался в лесу пять суток, пока не напали на его след. Виктор с невероятной энергией убегал от погони, он надеялся, что его застрелят, но по нему не стреляли. Предельно измотанного в последнюю ночь, его на рассвете искусали собаки, а потом за него взялась милиция.

В городе его поместили на обследование в психиатрическую больницу. В этот день в Москве генсек принял в своём кабинете министра обороны.

Холеный мясистый генсек, который был на шесть лет моложе своего давнего приятеля, по сравнению с ним, весьма сдавшим в последнее время, выглядел сибаритствующим жизнелюбом. Он знал, о чём его собирался просить маршал, которого ему уже не один раз доводилось ограждать от неприятностей.

Тот, под стать другим представителям верхушки, не исключая и самого генсека, имел свою слабость: питал пристрастие к растлению невинных отроковиц.

Как правило, родители оказывались благоразумными и помалкивали, не без материальных выгод для себя. Однако случались и недоразумения. Однажды отец и мать двенадцатилетней девочки, которую из пионерлагеря увезли на дачу к министру, а спустя сутки доставили не в лагерь, а домой, дабы она в семейной обстановке освоилась с пережитым, не оценили любезности. Они принялись строчить жалобы в Верховный Совет, в ЦК КПСС – ну и незамедлительно попали в больницу, где скончались, по выданному родне заключению, от отравления маринованными грибами, купленными на рынке.

Другой девочке достался непокладистый папа, написавший одну жалобу и, несмотря на сделанное ему внушение, – вторую. Он умер, неосторожно прикоснувшись к электрическому проводу. Ещё один подобный не умевший молчать отец, возвращаясь с работы домой, не вошёл в свою квартиру на втором этаже, а поднялся на лестничную площадку между четвёртым и пятым этажами и выпрыгнул из окна на тротуар.

Внезапно уходили из жизни и другие неразумные родители – во имя покоя, который дарил своему министру обороны генсек, дав кому следует устное указание.

Теперь министр просил выручить таким же указанием своего любимого брата.

– Ты знал, что он был у немцев? – спросил генсек без напускной строгости.

Маршал удручённо кивнул:

– Знал. Мальчишка он тогда был, молоко на губах не обсохло. Со студенческой спортивной командой приехал из Москвы в Ригу, а тут война. Когда возвращались, поезд разбомбило, пешком не успел выйти к нашим. В Пскове немцы предложили ему работу, он согласился, не устоял. Когда фронт приблизился, он его перешёл и ко мне, всё мне начистоту рассказал. Как я мог ему не помочь? В то время, в той обстановке, его уморили бы в лагере.

Генсек, бесстрастно выслушав, со значением приподнял густые чёрные брови – предмет своей гордости.

– Немецкую форму надевал? – спросил он.

– Нет! Ни формы не надевал, ни оружия не брал в руки. Он был занят на производстве горючего.

– Руки кровью не обагрял? – уточнил человек с густыми бровями.

– Нет! Конечно, нет! – поспешно произнёс министр обороны.

Генсек с интересом смотрел ему в лицо: впервые тот просил помощи не для себя лично и при этом не мог скрыть переживаний.

– Зелёный был парнишка совсем, а повзрослел – осознал… – проговорил министр, умоляюще глядя в глаза хозяину.

Тот знал, что и сам проситель, очутись он на месте брата, не поступил бы иначе (впрочем, как и человек со знаменитыми густыми бровями). Помолчав, он сказал:

– Ну-ну, говори.

– Всё это дело – типичная бытовуха, – министр перевёл дух, – тип, который эту писанину написал, – псих и запойный алкоголик. Приставал к жене брата, она его послала – он завёлся и настрочил, а потом сбежал. Таким ничего не стоит в петлю влезть…

Генсек подождал, не скажет ли министр ещё что-нибудь, и обронил:

– Итак…

– Когда его поймают… – проситель запнулся, – если поймают, а не тело найдут, и он себя сам… всё бы и кончилось, как не было! И писанину со всеми копиями уничтожить бы.

Генсек вновь двинул бровями:

– Чего я для тебя не делал… сделаю и это.

Министр поднялся со стула и обеими руками стал пожимать руку благодетеля, в глазах блеснули слёзы.

После ухода маршала в кабинете появился секретарь. Хозяин произнёс:

– Ты знаешь дело его брата… – и собрался отдать распоряжение, но вышколенно-подобострастный человек вставил осторожно:

– Поступила информация о нём.

Генсек взглянул на тонкую папку в руках секретаря, спросил:

– О брате?

– Нет, о нём самом. Врач написал…

– Прочти.

Секретарь вынул из папки бумагу и зачитал сообщение врача, что состояние министра обороны, страдающего серьёзным заболеванием, резко ухудшилось и он нуждается в стационарном лечении.

Генсек подумал, что предстоит решать вопрос о замене. После минутной паузы он хотел сделать то, что обещал человеку, который переставал быть нужным, и тут проявила себя лживость, развившаяся до Абсолюта. Секретарь услышал:

– В отношении брата разобраться, как положено, по закону.

Хозяин не забыл о пользе, приносимой братом министра ряду лиц (а через них – и самому генсеку), он не собирался отправлять деятеля науки в тюрьму. Потянуло лишь поиграть в справедливость до определённого момента.

Секретарь записал указание в блокнот и исчез.

Между тем маршал возвратился домой и обнял Лонгина Антоновича, который довольно-таки изнервничался в ожидании:

– Ну, гора с плеч! Ильич сказал: сделает. Считай, того типа уже нет и его писанины как не было.

111

Профессор тут же позвонил Алику: «Всё улажено!» Он на пару дней задержался в Москве – купить жене подарки – и, вернувшись в южноуральский город самолётом, преподнёс ей платиновое с бирюзой колье и перстень белого золота с огненным опалом. Её это не на шутку тронуло, и она вознаградила Лонгина Антоновича долгим страстным поцелуем. Юрычу был заказан роскошный обед на завтрашний день, но профессор чувствовал – жену что-то гнетёт. Он знал – что. Ему самому было не по себе по той же причине.

Когда они вдвоём пили кофе, Алик дрогнувшим голосом сказала:

– Его… убили?

Муж недвусмысленно промолчал.

Перед тем как принять ванну, Алик сказала:

– Мы не будем сегодня, Ло…

Юрыч приготовил на обед, среди прочего, жареных голубей, но и они не возбудили аппетит у Алика и профессора.

На другой день приехала из посёлка Людмила – просить Лонгина Антоновича, чтобы устроил ей свидание с Виктором. Плача, спросила, как спрашивала до того по телефону, не известно ли что профессору, почему арестовали её мужа? Сама она могла лишь сказать, что он запил и что-то писал, а потом заявил ей – ему надо скрыться и она должна отвечать милиции: он уехал в город.

Лонгин Антонович сказал ей то, чего не говорил по телефону: его вызывали кое-куда, расспрашивали, что он знает о прошлом Виктора, и сообщили: тот несколько лет назад на юге убил двух милиционеров.

– Я не верю! – вскричала Людмила. – Чтобы он был бандитом?! Вы в это верите?!

– Нет, – мрачно ответил профессор, – я только передаю чужие слова.

Алик была в своей комнате, слышала рыдания Людмилы. Лонгин Антонович обещал той разузнать, где держат Виктора и когда она сможет его увидеть. Он дал ей приготовленные деньги, которых должно было хватить до конца её декретного отпуска, если расходовать в месяц по сумме, равной зарплате библиотекарши.

Ничего разузнавать он не стал. Вскоре Людмила вновь приехала в город, побывала в прокуратуре и пришла к профессору: ей сказали, что Виктор этапирован на место совершённых им убийств. Лонгин Антонович подумал: видимо, от неё скрыли, что его уже нет в живых, или же его решено устранить где-то в ином месте…

После ухода Людмилы профессор разволновался и, приложившись к бутылке коньяка, ходил по кабинету, жена полулежала на тахте.

– То, что он на себя погибель призвал, лишь бы мою жизнь смять, кажется невероятным, но в этом диком поступке есть и типичное, – Лонгин Антонович налил себе ещё рюмку, сказал: – Отвыкать мне уже надо от коньячка, отвыка-а-ть… – Он оторвал руку от рюмки и, словно сбившись, произнёс:

– Чем Ленин, большевики купили народ? Ведь для большинства жизнь сразу же стала хуже. Зато на глазах этого большинства знатные, богатые и вовсе лишались жизни. Царских министров, генералов, вчера таких важных, всемогущих, выводят из их особняков и в кузове грузовика везут в ЧК. Все эти обласканные судьбой, которые, по представлению хуеты, купались в счастье (а как же? ели рябчиков!), получают от власти кулаком в морду, прикладом по черепу, штыком в брюхо!

Это ли не всесветная радость? Что, барин белотелый, к шёлковому исподнему привыкший, будешь ещё на мягких постелях с красотками ебаться? Постой босиком на ледяном цементе, ха-ха-ха, почерней телом-то, пока не разрядит в тебя наган чекист…

Что за неслыханное торжество для тех бессчётных, кого точит зависть! В этой стране зависть была освобождена от всех препон и узаконена, она справляла здесь оргии, какие нигде больше невообразимы.

Лонгин Антонович ходил туда-сюда перед тахтой, на которой расположилась Алик, и говорил:

– Советские люди не избалованы сытостью, но чем они могут похвастать перед миром, так это познанием своеобразного наслаждения – утоления Зависти. Они балдели во дворцах, мочась в собранные там дорогие вазы, любовались, как господские дочки-подростки, сделанные сиротами, выходили на панель. Упивались, когда соседа, нажившего несколько коров, которых он берёг пуще себя, волокли от этих коров, от построенного им дома, волокли с женой, с разутыми, раздетыми детьми, чтобы посадить в скотный вагон и отправить в Сибирь.

Что за услада для тех, кто не может заставить себя трудиться, неспособен наживать, не умеет построить ничего крепкого, уютного! Все эти миллионы, даже не веря в коммунизм, будут всегда восхвалять революцию, будут звать: «Приди, Ленин, и уничтожь того, кто на моих глазах купается в счастье!»

Даже когда ни одно из обещаний Ленина не сбудется, его будут боготворить. Ведь он, в глазах больных Завистью, справился с наиглавным. Смог узаконить их Жажду злорадства, доказать: да, это реально, это достижимо – обездолить богатых, всех имущих, то есть – счастливых! и не только обездолить, но и убивать, убивать их…

Он высказывался, благодарный Алику за то, что она с таким вниманием слушает его:

– В советском человеке это генетически заложено – пристрастие к утолению Зависти. Такой к этому вкус – чем угодно заплатит за радость! Ну объясни человеку в здравом уме: можно ли, зная, что тебя расстреляют, наслаждаться тем, что другого посадят?

Профессор развёл руками, глядя на жену:

– Уверяю тебя, Можов горячечно ждал такого наслаждения! Ждал, когда его станут допрашивать и из вопросов можно будет понять, что я арестован. Какой экстаз он испытал бы! какие переживал бы часы блаженства, не сравнимые ни с чем!

Конечно, посещал его и ужас, смертный пот прошибал не один раз: жалко себя-то!.. и раскаялся он – зачем такое сделал… Но не сделать он не мог – зависть сильнее его.

Лонгин Антонович помолчал и добавил:

– Похожее бывало на Руси и до Советов. Вспомни Гоголя: Чичиков служил на таможне, они с приятелем-чиновником баснословно наживались – но замешалась страсть к женскому полу. Приятель не вынес чужого успеха, настрочил донос на Чичикова – тот пострадал. Но себя-то приятель и вовсе сгубил!

Алик думала: то, о чём говорит Ло, – это история, литература, а Виктор бывал совсем рядом, она видела в его глазах обожание, целовалась с ним, она любила его… И, однако, в нём таилось всё то, что она услышала от Ло, – иначе он не поступил бы так… Виктор, которого уже нет на свете.

У неё текли слёзы, она мысленно кляла себя, что, не удостоверившись, ушёл ли он, села нагишом на колени мужу. Не произойди это, настал бы момент, когда она дала бы понять парню – не помириться ли им?.. Он нашёл бы в городе старушку, которая в определённые дни за плату уступала бы им на пару часов свою комнату: какими чудесно-упоительными были бы их встречи!.. Людмила, конечно, сообщала бы Ло по телефону об отлучках мужа, но Ло думал бы: тот встречается с Галей. Милому-милому Велимиру-заде хватало бы ласк – Алик чувствовала в себе столь много тепла! Они, трое, избежали бы постигшего их ужаса и жили бы теперь, по-своему счастливые.

112

Профессор заезжал за женой в конце её рабочего дня и вёз смотреть зарубежные фильмы, которые показывали лишь избранным. Драматизм чужих судеб, любовные сцены, игра актёров отвоёвывали сердце Алика у состояния самоедства.

Минул день Меремьяны-Кикиморы, сообщил Лонгин Антонович. В свои права вступал март, солнце в полдень резало глаза. В выходной профессор и Алик, взяв с собой Юрыча, поехали на озеро ловить из-подо льда рыбу. Лонгин Антонович хлопотал вокруг жены, наживлял её удочку, они выудили немало рыбы: главным образом, подлещиков, считала Алик, но муж пояснил – это густера.

Алик возвращалась домой в весеннем настроении. Пораньше отправившись с Ло в спальню, она разделила с ним восемь минут острой любви, поначалу вскинув ввысь ноги, качая ими, а затем уронив их на стороны и издавая безудержные стоны.

Заснув глубоким сном, увидела себя голой, в босоножках на каблуке, и стоящего рядом голого мужчину, необыкновенно высокого, в очках, о котором знала, что это – генерал Андрей Власов. Он улыбался ей, что-то говорил, рокотал его бас, но слов нельзя было разобрать. Она, испытывая к нему горячую симпатию, глядела на его торчащий член, мужчина взял её под руку, подвёл к столу, покрытому белой скатертью, Алик увидела, как он наклоняется. Он подхватил её под попу, поднял, уложил на стол на спину, она подняла круто ноги, её ступни в босоножках легли на его плечи. Алик сдавила ступнями его шею, ожидая ощущения фаллоса в сладкоежке, но его не было, она протянула руку, ища член, – и проснулась.

Положив ладонь на фаллос спавшего на спине мужа, прижалась к нему грудями, разбудила, прошептала:

– Ло, мне хочется.

Она сжимала чуткой рукой его яйца, потом легла на него и, приподняв попку, залупила пальцами фаллос, стала потирать его головку о клитор. Орудие встало вторчь, Алик, введя его и усевшись, экстазно прогибала спинку, щипала мужу грудь, раскачивая маятник, затем её попа стала мелко и часто-часто подскакивать, вся вибрируя… темп-темп-темп!. тело пронизала судорога; сладострастно ёжась, Алик приняла упоительно щекочущий выброс и потянулась.

Утром за завтраком она сказала Лонгину Антоновичу:

– Я думаю о людях, у кого жизнь ужасно оборвалась. Власов мне вспомнился. Если всё так, как ты о нём говоришь, его очень жалко.

– Жалко… – повторил профессор, вспоминая генерала, – он бросил вызов непобедимому, и оно его задушило. Он был человек риска и остаётся для меня примером индивидуалиста. Крестьянский сын, учившийся в семинарии, сделал в советское время карьеру, с начала войны, как велели ему обстоятельства, воевал с немцами, командовал корпусом, а потом – 20-й армией под Москвой. Тут он весьма отличился. Но когда ему дали 2-ю ударную армию и немцы обложили её в волховских болотах, что было делать? Застрелиться? Чего ради?

Лонгин Антонович прикоснулся к несчастной судьбе:

– Его выдали крестьяне, оказался в плену. Что ждало его? Генералы в немецких лагерях от голода не умирали, он дожил бы до конца войны, но, избеги или нет сталинского гнева, в любом случае тащился бы по жизни презренным неудачником. Бывшим пленным была заказана дорога наверх.

Я отлично представляю, сказал профессор, его состояние в бараке для пленных: настоящее было печальным, будущее – грустным. И тут ему предложили взяться за создание Русской Освободительной Армии, провозглашая цель – борьбу с кровавым режимом Сталина. Пленный становился нужной деятельной личностью – разве же этого мало? Из-за чего ему было не соглашаться? Из преданности так называемой родине? У Ленина и других большевиков была родина – Российская империя. Но в разгар её войны с Германией Ленин вступил в сговор с германской верхушкой, брал немецкие деньги, чтобы пропагандой разлагать русскую армию. Немцы провезли его с группой соратников через свою территорию, чтобы он явился в Россию и взорвал её изнутри.

То есть, сделал вывод Лонгин Антонович, Ленина не удовлетворяла родина, которая ему досталась, и он решил с помощью немцев создать и, в конечном счёте, создал другую, подходящую для себя родину. Так почему было Власову не попытаться сделать то же самое? Он и его соратники выработали программу, как построить новую Россию после свержения Сталина и коммунистов.

Другое дело, объяснял профессор, что немцы не захотели, чтобы он сосредоточил под своей властью русскую армию в полтора миллиона. Они были правы. Войну они медленно, но проигрывали, и как бы они помешали генералу с такими войсками перейти на сторону того же Сталина, чтобы стать героем? У немцев были свои интересы, у Власова – свои. Командующий армией в полтора миллиона имел бы выбор: почему не вступить в союз с американцами и англичанами? Короче, он мог взять Германию за горло. Поэтому ему позволили создать к началу сорок пятого года лишь одну русскую дивизию.

Алик хмыкнула.

– Я поняла – ты хвалишь его за то, что ему было всё равно, на какой стороне быть.

Лонгин Антонович ответил с видом человека, который привык к возражениям и знает, насколько они неубедительны:

– Он был целиком и полностью на стороне самого себя. В плену он выбрал: не прозябать, а выдвигаться благодаря своим энергии, способностям. Личность имеет право на всё, где применимы её способности.

Профессор добавил тоном уважительного сочувствия:

– Он мне сказал, его любимый литературный герой – сын Тараса Бульбы Андрий, который из любви к прекрасной польке пошёл против своих запорожцев. Признание Власова меня тронуло. Кстати, после нашей встречи он женился на немке из высшего слоя.

Алик промолвила виновато и смешливо:

– Он мне приснился… – она умолкла на секунду. – Представь, он был совсем голый. Что-то говорил мне, но я не поняла – что.

– Он называл тебя обворожительной панночкой, – сказал профессор.

Было воскресенье, идти на работу не требовалось, и они подумали об одном, глазами понимающе улыбаясь друг другу.

113

Профессору позвонил на работу начальник, который уже с ним беседовал о послании Можова. Надо было опять посетить кабинет в здании, куда многие предпочли бы никогда не входить.

На этот раз начальник не выказал приветливой свойскости.

– Садитесь, пожалуйста, – произнёс дежурно-любезно и кивнул на стул перед столом, за которым сидел. – Вы должны ответить на ряд вопросов, вам их задаст наш следователь.

Дверь открылась, и в кабинет вошёл немолодой человек, держа перед собой пишущую машинку. Он поставил её на стол сбоку от начальника и Лонгина Антоновича и опустился перед ней на стул. Повернув к профессору голову, следователь начал с вопросов, требуемых формой допроса: фамилия? имя-отчество? Дата, место рождения? национальность? Затем спросил, когда и каким образом состоялось знакомство профессора с Можовым. Прежде чем ответить, Лонгин Антонович обратился к начальнику:

– Что с ним?

Хозяин кабинета произнёс:

– Он под стражей. В отношении него ведётся следствие.

Профессор постарался скрыть волнение. Ему повторили вопрос о знакомстве с Можовым, Лонгин Антонович ответил: был нужен способный помощник, и давний приятель Можов-старший, ныне покойный, рекомендовал своего сына.

Следователь постукивал указательными пальцами по клавишам машинки.

– Он жил в вашей квартире, – сказал, уставив в профессора тяжёлый взгляд: – Рассказывал он о совершённых убийствах?

– Нет. Ничего подобного он не говорил.

– В каких он был отношениях с вашей женой?

– Ни в каких, – сказал профессор с такой усмешкой, с какой отвечают на глупейший вопрос.

Следователь стал спрашивать Лонгина Антоновича о его военном прошлом, и тот рассказал, как война застала его в Риге, вернуться поездом в Москву не удалось, он очутился в немецком тылу, встретился с группой попавших в окружение красноармейцев. Позднее к ней присоединились другие группы, образовался партизанский отряд, и Лонгин Антонович был его бойцом до весны сорок четвёртого года, когда советские войска освободили деревню, где его, заболевшего, прятали от немцев крестьяне.

– Имею подтверждающие документы, – со спокойствием сказал профессор.

– Проверим, – строго произнёс хозяин кабинета.

Следователь передал ему напечатанное, тот с демонстративным вниманием прочитал бумаги и протянул их гостю:

– Ознакомьтесь и подпишите.

Лонгин Антонович исправил грамматические ошибки, вставил недостающие запятые, прочитал вслух: «Не проявлял интереса к совершённым Можовым убийствам». Указывая авторучкой на фразу, сказал:

– Я не говорил так. Смысл таков, что можно понять, будто я знал об убийствах.

На лице начальника появилось выражение, словно он раздражён, но сдерживается.

– Так как вы предлагаете? – произнёс он скрипуче.

– Можов не говорил мне, что совершал какие-либо преступления, тем более – убийства! – отчеканил профессор.

Исправление было внесено, и Лонгин Антонович подписал показания.

– Пока можете идти, – начальник сделал ударение на слове «пока», – но вы не должны покидать город.

С профессора взяли подписку о невыезде.