Текст книги "Грация и Абсолют"

58

Спустя пару дней вечером он заглянул к Усвяцовым и пригласил Ксению на прогулку. Под их ногами хрустел снег, воздух был сух и разрежен от мороза, над трубами лёгкие дымные столбики вытянулись в небо. Солнце ещё не закатилось, крест над церковью посверкивал золотом, купол скрывали леса: велись реставрационные работы. Двери храма были открыты, шла служба. Ксения набожно перекрестилась. Лонгин, собранно-степенный в эти мгновения, последовал её примеру. Она вдруг произнесла:

– Почему вы ничего не сказали, когда немец расхваливал немку, русскую царицу, за то, что она больше всего заботилась о немцах?

Он, подумав, ласково-спокойно ответил:

– А что тут возразишь? Уже то хорошо, что немцы, стараясь для себя, и о нас не забывают. Эту церковь они открыли (14). При Советах, знаете, что тут было? Контора по приёму утильсырья, склад.

Лонгин окинул девушку взглядом:

– На вас хорошенькая шапочка, перчатки тоже вязаные. Козий пух? Купили на здешнем рынке – понятно. А при Советах – если б кто-то из купленной им шерсти связал такие шапочку и перчатки и рискнул вынести на рынок – попал бы в тюрьму.

Ксения сосредоточенно сунула носок сапожка в сугроб, словно делая что-то очень нужное:

– За всё это мы должны немцев благодарить? – спросила с напором.

Он рассмеялся:

– Ну, не ругать же…

Она вдруг понеслась от него – длинноногая, спортивная – свернула с расчищенного тротуара в переулок, на тропу, что вилась между сугробами, он стремглав летел за ней в чувственном экстазе. Они промчались по откосу мимо стены кремля, и внизу, под обросшими инеем деревьями, он обогнал её и загородил путь. Она резко встала – выросшая из своей овечьей шубки, что гораздо короче тёмной шерстяной юбки. Девочка лишь чуть-чуть запыхалась от бешеного бега, но каким огнём пылали пухлые щёки.

– Не останавливайте меня! Вы – не русский патриот.

Она попыталась обойти его, их ноги проваливались в глубокий снег. Изобразив горечь обиды, он глухо выговорил:

– Мы едва знакомы, а вы так оскорбили меня…

Её рука поднялась, почти коснулась его локтя – опустилась.

– Но ведь я сказала правду! Или…

Он как мог старался выразить лицом непереносимую душевную боль, потом напустил на себя мрачность, заговорил как бы в жестоком волнении:

– Судите сами, кто я. Я ненавижу Гитлера, Сталина, большевиков, мародёров и всех тех, кто убивает беззащитных, кто убивает львов, слонов… я ненавижу зло!

– А будущее России – добро? Правда?

Он с важностью, с жаром убеждённости произнёс:

– Вне всяких сомнений!

Девочка обеими руками погладила его руки ниже локтей.

– Однако вы меня очень обидели. – Он убито опустил голову, шагнул в сторону.

Она стояла молча; медленно, понуро пошла. Лонгин сделал шаг следом – услышала, обернулась. У её рта мелькал парок, меж тугих губ белели ровные несколько крупноватые зубы. Любуясь ею, он взял её за плечи и коснулся влажных губ быстрым жгучим поцелуем. Невыразимо хотелось поцеловать её не так – поцеловать с замиранием, длительно: лаская языком её язык… Кое-как удержал себя.

Пора поворачивать назад. Возвращаясь, они поднялись на откос, она просунула руку под его локоть:

– Вы мне не доверяете? – и еле заметно прижалась к нему.

Он чувствовал: она ждёт настоящего поцелуя – такого, о каких слышала от старших подруг. И, как если бы их мысли были совсем об ином, сказал:

– Тссс! В первую прогулку я не имею права называть пароль…

До самого её дома он шутил, показывая, что, приоткрыв завесу над тайной, нарочито обращается с нею как с маленькой, а она притворно возмущалась, наслаждаясь тем, как это ему нравится.

59

На улице, перед тем как с Аликом войти в гостиницу, Лонгин Антонович негромко сказал:

– Пожалуйста, не забывай о жучках.

Он объяснил, что в гостиницах, куда простых смертных не пускают, установлены подслушивающие устройства. Постояльцами бывают люди, облечённые доверием, а таких как раз и проверяют. До Алика что-то подобное уже доходило, она не страдала беззаботностью и приказала себе следить за каждым своим словом.

Они поднялись в номер, профессор медленно обвёл его взглядом и, чётко выговаривая слова, спросил жену о её впечатлениях от Пскова. Она посмотрела на него понимающе и ответила кратко:

– Понравился.

– Но рынок, наверно, бедноват, – сказал муж с натуральной миной, перевоплотившись в человека, занятого рыночными ценами.

– Я не была на рынке, – сказала сухо.

– А мне было бы интересно. Баранина наверняка по три пятьдесят килограмм, а её госцена – девяносто копеек. Но попробуй-ка найди в магазине!

«Это он передо мной выпендривается, – подумала Алик, со злостью говоря мужу мысленно: мне плевать, что ты нарвёшься на неприятности, но начнётся с тебя, а кончиться может Виктором».

– Если бы не рынок, на одних макаронах сидели бы! – возмущался профессор.

Она умоляюще прижала палец к губам.

– Сейчас, сейчас, – обронил он, проходя в ванную.

Пустив воду сильной струёй, поманил жену. Она знала из литературы, что шум воды мешает подслушиванию, и пошла к нему, он стал её раздевать. Она едва не фыркнула, как разъярённая кошка, он прошептал:

– Шум борьбы возбудит излишнее любопытство… – и снял с себя брюки, за ними последовала рубашка.

Ей вдруг показалось, что он не вполне здоров. Какой-то чересчур спокойный обнажившийся Лонгин Антонович шагнул из ванной:

– Я подожду, когда ты помоешься… Хотел тебе сказать о…

Она подскочила к нему, закрыла его рот рукой, прошептала ему в самое ухо:

– Не надо играть! – потом громко сказала: – Ты не помыл ванну.

Он стал мыть ванну, в дно била струёй вода, убегая в сливное отверстие, профессор тихо говорил:

– Как принято в хорошем обществе, расстанемся друзьями. Я расскажу тебе всё о себе.

У него стресс, думала она, только бы его не понесло под гору. Он продолжал драить ванну мочалкой с куском мыла.

– Если он подойдёт тебе, я буду вам помогать, – Лонгин Антонович распрямился, повернулся к Алику. – Всё, что в моих силах, только чтобы у тебя было счастье.

– Будет! – порыв поднял её на цыпочки, в радостных глазах бесились искорки.

– Пусть ты ошибаешься – даже ради твоей ошибки, ради мелкой прихоти я сделаю, что сказал. Лишь бы у тебя оставалось тёплое отношение ко мне… – при этих словах он опустил взгляд на свой торчащий фаллос.

Ей подумалось: какой драматург передал бы всю полноту содержания этой сцены?

– Иначе я сдамся, – произнёс профессор, – и его прихвачу с собой!

Она резко мотнула головой, лицо исказила гримаса, на его предплечье упала её слеза.

– Нет-нет-нет! – вырывался шёпот из её полуоткрытого рта. – Только не это!

Он оголил её и спокойно промолвил:

– Зачем лицемерить? Прикажи: влупи мне!

Ей захотелось сжать рукой его оружие, сдавить изо всей силы. О, если бы оно было кованым из железа… представилось – он вынимает его из огня, и по нему, делая его круглее, бьют множество тяжёленьких молоточков. Если бы оно было из железа, какую она испытала бы боль! И пусть!

– Влупи мне!

Он вдруг бесцеремонно запустил руку ей между ног, охватил пятернёй сладкоежку – Алик непроизвольно ахнула. Едва не подгоняя его, дала повернуть себя, наклонить над ванной, упёрла ладони в её дно, ягодицы трепетали, переживания переполняла некая изысканность, как если бы она прокралась в чащобу к первобытному мужчине-зверю и тот, похожий на зубра, сзади щекочуще прикасался к ней, чтобы внезапно вызвать взрыв влупки. Она резко сдала задом навстречу, яро со стоном насаживаясь на лом. Вкусив медку, вздыбила зад, встречая новый наскок.

Сгибая ноги в коленях, он махал-махал низом туловища, она сочно вбирала, в тесноте бега они несли друг друга выше и выше, вдосталь потчевали, и в пике жадности он сжал руками её груди.

Сидела на кровати, накрывшись простынёй, умиротворённая, вяло досадуя на себя. Ничего, пусть у неё произойдёт с Виктором, и она сумеет дать Лонгину почувствовать: с ним ей неприятно.

Он принимал душ. Потом по телефону заказал в ресторане обед с венгерским вином «Бычья кровь». Оба ели с аппетитом.

Когда такси доставило их в аэропорт, Алик по подсказке профессора позвонила Дульщикову. Уведомив его, что обстоятельства изменились и ей срочно нужно быть в другом месте, сообщила: возможно, в скором времени дело опять приведёт её в Псков. Она не жалела интонаций, щекотавших сердце мужчины. Лонгин Антонович слушал с явным (или показным?) удовольствием.

Пара, улетевшая в южноуральский город, выглядела вполне благополучной.

60

Морозным декабрём сорок первого обжёгшись под Москвой, немцы в феврале сорок второго заставили заглохнуть контрнаступление советских войск, под Вязьмой отрезали 33-ю армию, которая продвинулась наиболее далеко, командовавший ею генерал-лейтенант Ефремов застрелился. Ещё успешнее немцы действовали севернее Вязьмы, окружив 39-ю армию и часть 11-го кавалерийского корпуса. Доля окружённых вышла к своим, но число пленных превысило пятьдесят тысяч, а количество убитых и пропавших без вести – двадцать две тысячи.

Под Ленинградом противники держались в обороне. Фон Лееб считал, что в сентябре взял бы город, если бы фюрер не приказал ему перейти к блокаде. Гитлер продолжал пагубно вмешиваться в управление войсками, и для фельдмаршала это стало невыносимо. 16 января 1942 он подал заявление об отставке. Его сменил Георг фон Кюхлер. Не нацист, он, подобно предшественнику, выступал против истребления евреев и не сотрудничал с карателями СС (15).

Кюхлер считал нужным, по возможности, делать для населения что-либо полезное. Если гауляйтеры находили, что колхозы облегчают управление, и не спешили распускать их, то главнокомандующий группой армий «Север», поскольку Псковская область как особо важная в оперативном отношении, оставалась в ведении военных, уже весной 1942 приказал упразднить колхозы. Земля была передана в частное пользование крестьянам. Досталось работы землемерам, агрономам. Партизаны получили из Москвы указание убивать их (16). Олег Ретнёв, умевший развивать полезные связи, кое о чём узнавал вовремя, и несколько покушений удалось предотвратить.

Скобарь (уроженец Псковщины) он встретил войну старшим лейтенантом Красной Армии, командуя отдельной пулемётной ротой; попав в окружение, поспешил домой в деревню. Чтобы немцы не отправили в лагерь военнопленных, попросился в создаваемое охранное формирование, которое позже было включено во вспомогательную службу полиции порядка (Schutzmannschaft der Ordnungpolizei).

Назначенный начальником охранной полиции в Пскове, Ретнёв, имея родственников среди чинов сельской полиции, направлял и её деятельность. В минуты откровенности говаривал, что положил себе служить «с наибольшей пользой для народа» – предупреждать земляков о реквизициях, а тех, кто отсиживается в лесу, – о предстоящих лесных операциях. Но некий «подпольный ленинский комитет комсомола» приговорил его к смерти «за измену Матери Родине и великому Сталину». Отпечатанный на машинке приговор приляпали смолой к двум-трём заборам в родной деревне виновника. По дороге в Псков машина угодила в засаду. Начальник полиции ухитрился уйти, но шофёра убили.

Ночью мстители, злобясь из-за неудачи, пришли на двор к младшей сестре Ретнёва – он с первой немецкой получки подарил ей поросёнка – и сожгли хлев.

Брат присутствовал на пожарище, а затем наладился проведывать сродников вплоть до самых дальних, каждому принося подарок, а, главное, ласково и твёрдо суля прибыток в скором будущем. И его навели на след «комитета» – был тот накрыт, «словно слепень горсточкой». Всех его пятерых членов принародно повесили. После этого оставалось Ретнёву действовать «лишь с высокой оперативной тонкостью».

Майским днём сорок второго группу землемеров и армейских чиновников, проводивших в поле размежевание, обстреляли из близлежащего леса. Трое, в их числе немец, оказались тяжело ранены.

Ретнёв запросил нужные весточки, и скоро покушавшихся взяли. Попутно открылось ещё кое-что. Несколько дней спустя его люди перехватили мужчину и женщину, которые пытались пронести взрывчатку на фабрику Лонгина.

Начальник полиции пригласил к себе предпринимателя. От Ретнёва зависели безопасность езды в районе Пскова, бесперебойность доставки сырья, посему Лонгин был с ним в дружбе. Олег жаловался, что немцы для его автомашин бензина дают в обрез, и инженер потихоньку снабжал его горючим, зная – от начальника полиции оно идёт на чёрный рынок.

Сейчас по-свойски, за вялеными подлещиками и немецким пивом, Ретнёв поставил приглашённого в известность: партизаны следят за его появлениями на предприятии. Тот, скрывая, что нервничает, уронил с улыбкой:

– Завести телохранителей?

Олег, тоже улыбаясь, молчал – казалось, сейчас кивнёт, но он произнёс:

– Да мы скажем, если будет нужно.

Негромкий бесстрастный голос давал почувствовать уважение человека к своим словам. Среднего роста, сухопарый, он держался с достоинством мудрого многоопытного старика, хотя ему не было тридцати. Медленно, смакуя, отпил пива, сказал:

– Хотят исполнить над вами приговор перед вашими рабочими.

Бывая на предприятии, Лонгин обычно обедал в тамошней столовой, там были хорошие повара, и он ел то же, что и все. Ретнёв сообщил: наиболее вероятное место покушения – столовая.

– Ну так я найду, где пообедать! – ухватился за выход молодой фабрикант.

– Тогда они выберут другое место, и неизвестно, когда мы о нём узнаем. Не уклоняйтесь, ходите в столовую, – проговорил Ретнёв сухим тоном бухгалтерского отчёта.

Лонгин показал карманный пистолет «heim» калибра 6,35 мм.

– Взять пушку посильнее? Не хочется карманы оттягивать.

В ответ он услышал, что следует вести себя, как прежде, а в случае стрельбы – бросаться на пол.

61

После этого разговора Лонгин изнывал всю ночь, вставал чуть ли не через каждые двадцать минут и, убеждая себя, что причиной июльская духота, пил квас, пиво, водку.

Приехав на фабрику, занялся делами суетливо и в уме неотступно держал время, когда надо будет пойти в столовую. Направившись туда, был необыкновенно внимателен к незнакомым лицам: какое из них принадлежит боевику, присланному лесным отрядом? На сей раз казалось, что незнакомых особенно много. Он понимал – за ним наблюдают агенты полиции, не хотел показаться трусом и, демонстрируя спокойствие, замедлял шаг.

Войдя в столовую, невольно повернул голову вправо – в полутора метрах от входа сидела за столиком компания. Два парня и три девушки уже покончили с едой, один из парней угощал девчат конфетами. Группка мгновенно замолчала, как если бы работала на фабрике и знала хозяина. Он шёл к своему столику у окна, выходящего во двор, с пронизывающим холодком сознавая: сейчас сзади стукнет пуля, если компания – не люди Ретнёва.

Смотрел во двор, по нему в разных направлениях проходил народ, одна ничем неприметная фигура приближалась. Мужчина в поношенном пиджаке поглядывал на окна столовой, его быстрый взгляд наткнулся на взгляд Лонгина и ушёл в сторону, больно дёрнув сердце ощущением опасности.

Минуты три спустя мужчина вошёл в столовую, кинул взгляд вправо на компанию, шагнул в сторону раздаточной. Тут же позади него встал с табуретки парень. Вошедший, видимо, уловив звук, обернулся, бросил руку в карман – парень схватил её, пытаясь заломить, но боевик, в чём уже не было сомнений, вырвал руку, сжимавшую пистолет, рванулся прочь, падая набок. Парень ринулся на него, уклоняясь от дула, – в тот же миг ударил выстрел: девушка за столом сильно вздрогнула, уронила голову на грудь, повалилась на соседку. Второй парень с пистолетом заметался над двумя, схватившимися на полу, и выстрелил боевику в голень – тот тотчас выдохся, его стали вязать.

Девушки опустили на пол подругу, глаза у которой остановились. Пуля попала ей снизу в челюсть и застряла в черепе. Подошёл Лонгин, громко крикнув, чтобы принесли носилки. Он не мог избавиться от давящего: рядом ходят сообщники пойманного, ждут своего мига выстрелить. Распорядился, чтобы к столовой подогнали грузовик, в его кузов втащили наспех перевязанного партизана, подле поместились агенты Ретнёва, избегнувший кары хозяин предприятия сел в кабину с шофёром.

В полиции Лонгин заговорил с дежурным на правах уважаемой персоны. Полицейский носил нарукавную повязку с надписью Polizei (Полиция), которую русские люди относили не к ведомству, а к конкретному служащему. Таким образом, русский язык обогатился понятием, вызывающим выразительное представление о «полицае» как носителе самых мерзких пороков, хотя по этой части пресловутые «полицаи» вряд ли дотягивали до работников НКВД.

От дежурного Лонгин услышал, что Ретнёв «занят невпродых». Тут же в коридоре показался и сам начальник полиции: оторвавшись от допроса одних арестованных, он торопился взглянуть на нового. Отведя спасённого фабриканта в сторону, сказал, что пойманы связные, помогавшие боевикам просачиваться из леса в город.

Вскоре Лонгину стало известно: добытые сведения о партизанах были представлены самому фельдмаршалу фон Кюхлеру. Тот приказал отвлечь на уничтожение отряда две роты, которые перебрасывались на фронт через Псков, их усилили семью пулемётами сверх комплекта, а также лёгкой артбатареей и пятью миномётами калибра 50 мм.

62

Партизаны, лишь только узнав, что их люди пойманы, покинули основную базу. Но Ретнёв был осведомлён о предполагаемых путях их отхода, послал по ним группы лазутчиков, и настигнутый отряд был атакован соединёнными силами полиции и немцев.

Победу одержали полную, лишь часть партизан смогла уйти, и тут победители, как обычно и случалось, стали загонять себя в кровавую трясину, вместо того чтобы шествовать по большаку. Фон Кюхлер в своих приказах требовал делать различие между жителями, принявшими германскую власть, и теми, кто помогал партизанам, – только таких следовало беспощадно карать. Исполнители приказов, однако, не умели углубляться в разбирательства и, карая огнём, его раздували, а не пригашивали. Оттого всё больше крестьян, желавших партизанам погибели, начинало от отсутствия выхода помогать им убивать немцев.

У Лонгина сжималась душа. Германия размахивала кнутом, упуская из виду пряник: причём не из жадности, а от тупости. И ведь так недавно её дети представали перед ним воплощением «военной культуры», полусолдатами-полуспортсменами, которые с презрением крушат сталинский режим террора.

Да, он любил их внешность, слаженность действий, его восхищали их бронетранспортёры разведки, их самоходные штурмовые орудия, их восьмиколёсные броневики, приспособленные для движения по пересечённой местности, которые нередко застигали врасплох партизан на их лежбищах.

А ручные пулемёты MG-42, которые, при весе всего двенадцать килограммов, дают две с половиной тысячи выстрелов в минуту? Советские дегтяри производят в минуту только шестьсот выстрелов. Немецкие пулемёты обеспечиваются запасными стволами, чтобы заменять те, которые перегрелись от стрельбы. Пулемётчикам выдают асбестовые перчатки.

Всё предусмотрено у немцев с их пунктуальностью, с их горделивой осанкой, повелительной законченностью жестов. Безусловно, импонировало Лонгину, что солдаты получают зарплату. А как подкупало то, что одну и ту же, от одних и тех же поваров еду – гороховый суп с ветчиной или горячие сосиски – едят и солдаты и полковник.

Оказывалось, за всем этим стоит грубая сила примитивных захватчиков, неспособных ни дирижировать плёткой, ни обращать её в смычок. Захватчики уморили массу пленных, хотя по множеству примеров могли судить, какую пользу те готовы были принести. Вдали от полей сражений мерзкие команды занимаются тем, о чём можно услышать липкую фразу «евреи поголовно вывозятся в неизвестном направлении».

Лонгину хотелось знать мысли благоразумного немца об истреблении евреев – в беседах с Найзелем он осторожно касался этого. Густав Александрович, при его доверии к молодому человеку, опасался открыть своё отношение к антисемитизму нацистов. Видимо, решив не погружаться в тему, он однажды всё-таки не удержался, заговорив о прошлом. Приятели, как раз приближалась годовщина их знакомства, пили чай в квартире Найзеля. Тот сказал:

– В ту войну было наоборот. В армии знали: и царь, и тогдашний Верховный главнокомандующий – ярые юдофобы. В прифронтовой полосе евреев из местных жителей часто обвиняли в шпионаже и вешали. Солдаты учиняли погромы. Мне говорили, как группа солдат насиловала еврейскую девочку – офицеры не вмешивались. Это стало зловещей русской традицией.

Он вспомнил погромы в царской России, когда беременных евреек забивали ногами, затаптывали, младенцам разбивали головы о печной угол.

– Я читал в газете: еврейка бросилась к офицеру, проезжавшему верхом по улице, умоляла его остановить погром и спасти её детей… Он даже лошадь не придержал.

По наблюдениям Найзеля, во время войны верхи более и более разжигали антисемитизм. Он привёл факт из книги Михаила Лемке «250 дней в царской ставке 1914–1915». Какой-то бдительный администратор донёс министру внутренних дел, что военная власть выселяет евреев из Галиции внутрь России. Министр, которого не требовалось настраивать против евреев, забил тревогу, и в результате явился на свет приказ Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича по III армии от 30 марта 1915 г.

Найзель зачитал приведённый в книге текст: «Принимая во внимание, что у нас в России евреев и так слишком много, прилив их к нам еще из Галиции не может быть допущен. А потому Верховный главн. повелел при занятии войсками новых местностей всех евреев собирать и гнать вперед за неприятельскими войсками, а в местностях, уже занятых нами, расположенных в тылу войск, отбирать из наиболее состоятельных, имеющих среди населения значение и влияние евреев, заложников, которых и выселять в Россию в район оседлости, но под стражу, т.е. в тюрьму, а имущество их секвестровать» (17).

Густав Александрович не сомневался, что хотя немало русских военных было против подобного, антисемитизм верхов значительно уменьшал симпатии других народов, хотя бы американцев, к России. Главное же – главы Германской и Австро-Венгерской империй не замедлили протянуть евреям руку помощи.

– Я сам читал листовки, в которых говорилось, что в Германии создан «Комитет освобождения евреев России». Командование армий, германской и австрийской, призывало русских евреев к вооружённой борьбе против «москалей». Евреям давались те же гражданские права, что и всем, право свободно селиться на территории, которую займут Германия, Австро-Венгрия. Я никогда не забуду обращение немцев и австрийцев к евреям России: «Свобода идёт к вам из Европы!»(18).

Лонгина взволновало открытие. Он силился представить появление этой листовки сегодня, поражаясь, что Германия в столь короткий срок могла так изменить свою политику.

– Какого ляда Рок играет в такие перемены?

– Я могу только сказать, – промолвил Густав Александрович, – что царская власть впала в соблазн и работала против себя, преследуя евреев. – В какой же соблазн впали… – он молча, глазами передал мысль молодому человеку.