Текст книги "Грация и Абсолют"

114

Когда Лонгин Антонович вошёл к себе в квартиру, вернувшаяся с работы Алик в трико крутила обруч, приводя осиную талию в грациозно-упругое движение. Она по лицу мужа почувствовала неладное, дала обручу упасть на ковёр.

– Что-то случилось, Ло?

Он принял вид человека, вынужденного сообщить настолько ожидавшееся, что остаётся только вздохнуть:

– Виктор жив, Людмиле сказали правду.

От слова «жив» Алик неосознанно ощутила радость, но тут профессор сказал:

– Он у них в руках и, значит, мёртвым завидует.

Её лицо исказилось.

– Я не могу это выносить! Не-могу-не-могу-не-могу, Ло-о! – она повернулась к нему спиной.

Он ласково её обнял.

– Человек сделал это сам.

Они молчали.

– Ты говорил – всё уладилось… – промолвила она дрожащим голосом.

– Мне так сказали. Но, видимо, улаживается иначе, чем я думал.

Он позвонил брату и услышал: маршал находится в больнице, его запрещено беспокоить. Положив трубку, профессор сказал жене:

– Брат попал в больницу, и этим объясняется… – он не договорил.

– Ужас! какой ужас – то, что происходит! – Алик, стоя перед ним, сжала в горстях волосы на висках.

Профессор заговорил с тихой терпеливой скорбью:

– Мы уже толковали и толковали об этом. Ты умница, и что толку повторять тебе, что надо взять себя в руки и так далее и тому подобное…

– Но если идёт не так, как ты думал, что будет с тобой?

Лонгин Антонович, понимая, что обещанное братом по каким-то причинам не удалось, стал уверять жену: даже если возникли неувязки, для него, при его связях, дело завершится благополучно. Она смотрела на него полными слёз глазами:

– Но ты объяснял – в этом государстве всё так ненадёжно!

«Поразительно схватчивый ум!» – восхитился он и опять обнял её:

– Да. Ни в чём нельзя быть уверенным. Также и в том, что дело кончится плохо – вполне может оказаться наоборот, – он издал смешок беззаботности.

Он подбадривал её и в последующие дни, между тем свозил к нотариусу, познакомил с адвокатом.

– Мы, независимо ни от чего, должны позаботиться об этих делах, Альхен. Рано или поздно я заболею, со мной может приключиться несчастный случай. Надо, чтобы я был спокоен: ты получишь всё положенное.

– Ло! – она ловила его взгляд. – Ты не уверен, что обойдётся?

Чего бы он не дал, чтобы эти страдающие, в слезах, глаза повеселели! И переводил разговор на её работы, не в силах спастись от горечи – до чего же у девочки болит душа…

Пренебрегая подпиской о невыезде, он вылетел в Москву и, звонком уведомив о прибытии высокопоставленного покровителя, получил отдельный номер в гостинице.

115

Приняв Лонгина Антоновича, покровитель забыл, что они давно на «ты».

– Почему вы нарушили закон? Вы подписались о невыезде, и вас можно привлечь к ответственности.

Профессор с покорной угрюмостью ответил:

– Привлекайте.

– Что это за поза?! – с резко-металлической ноткой выкрикнул человек власти, не один год набивавший карман благодаря профессору. – Вам теперь только каяться! Вы укрывали убийцу!

– Я каюсь, – произнёс профессор невозмутимо.

– Ты над кем себя ставишь? – прошептал большой начальник, не выдерживая первоначально взятой роли. – Ты от нас таил, что работал на немцев, а перед подонком распахнулся! Вы с ним педерасничали?

Лицо Лонгина Антоновича осталось бесстрастным.

– Не страдаю.

– Так пострадаешь! Мы из тебя крови попьём! Зажрался, вообразил – так нужен, что мы будем твою шкуру спасать. Не выйдет! Всё будет по советским законам.

Профессору запретили отлучаться из гостиницы и звонить кому-либо. Он должен сидеть в номере под наблюдением «человека» и ждать, когда вызовут.

Вызывали и рано утром, и в середине дня, и в восемь вечера. Привозили к тому или иному высокому начальнику, хорошенько выдерживали в приёмной, а потом в кабинете требовали читать вслух то, что написал на него Можов, кричали:

– Вы с самого начала знали, что он убийца?!

Лонгин Антонович с безучастным лицом твердил «нет».

– С какой целью вы его укрывали?

– Я его не укрывал. Я принял его по просьбе его отца – ныне покойного учёного.

Ему совали под нос собранную в последнее время информацию о его работе на немцев, заставляли тоже читать вслух, орали: он шкурник, изменник Родины. Приказывали писать подробные объяснительные. Ему грозили и снова грозили, повторяя, что в отношении его будет соблюдена законность. Он полагал, что в таком случае его должны были уже арестовать. Однако до ареста не доходило.

Другие люди занимались Виктором Можовым. Признанного в психиатрической больнице вменяемым, его доставили в Тихорецк, где написанное им о себе полностью подтвердилось. По тому делу уже расстреляли парня – попавшегося поблизости от места происшествия дезертира из рядов Советской Армии. Виноторговка и девица, которую Виктор запер в погребе, под нажимом «опознали убийцу». Теперь они опознали Можова, и вдобавок его отпечатки пальцев совпали с парочкой тех, что остались в дачном домике.

Виктор жаждал вопросов, в которых проявился бы хищный интерес к Лонгину, однако компетентных лиц пока интересовал только он сам. Когда его держали в психушке, врач допытывался, были ли в его роду алкоголики, психбольные. Таковых не имелось. В следственном изоляторе его стали допрашивать о происшедшем в Тихорецке. Он отвечал искренне, подробно – чтобы, улучив момент, спросить следователя прокуратуры: а когда займутся другой частью его заявления, о предателе? «Это компетенция иного ведомства», – сказал следователь.

Можова отправили из Тихорецка в СИЗО тамошнего краевого центра Краснодара. Когда была поставлена последняя подпись под показаниями и следователь вышел из камеры допросов, появились работники МВД: «Ну, теперь ты узнаешь, как стрелять в нас!»

Ему завернули руки за спину, сковали наручниками и, усадив на стул, принялись хлестать ладонями по щекам. Он заливался кровью из носа, ему плескали в лицо холодной водой и хлестали снова.

Его хватали под мышки и за ноги, поднимали со стула и давали в сидячем положении упасть задом на цементный пол, отчего внутренности пронзало болью. Пинками ему добавляли приятного. Он терял сознание, и под лопатку всаживали шприц: уколы были до того болезненными, что у него вырывались вопли. Сорвав с него брюки, трусы, его сажали на два стула, между которыми оставался промежуток, в нём оказывались гениталии. Стоящий перед избитым молодчик не давал ему подняться, а двое других, встав по бокам, несильно пинали стулья – мошонка, член усаженного «на прищепку» сдавливались, плющились…

Если бы Можов каким-нибудь чудом очутился теперь на воле, он был бы уже не жилец.

116

В его сознании не потухали въевшиеся в самую глубь мысли об Алике и профессоре, лихорадочно-неотвязно обуревало видение: ошеломлённая Алик яростно и беспомощно смотрит, как в их с Лонгином квартире проводят обыск, а всесильный муженёк, осунувшийся, позеленевший, бестолково бормочет: «Это недоразумение, Альхен, недоразумение…»

Его уводят, а она бесится оттого, что теряет прекрасную квартиру, «волгу», дачу… Виктору неистово желалось, чтобы это случилось как можно скорее, и досаждал страх: связи профессора окажутся столь велики, что заявление похерят.

Была ночь, когда Можова привели к следователю, который улыбчиво сообщил, что он из КГБ. Галстук на нём не был затянут, верхняя пуговица светло-голубой рубашки была расстёгнута, молодящийся мужчина насмешливо глядел на парня, понимая по его виду, что он претерпел, и ожидая жалоб. Но Можов заговорил о советской родине, о долге, о том, что фашистским прихвостням не должно быть пощады.

«Вот это ненависть!» – почувствовал интерес следователь и с медовой нотой поддержал Виктора: вы очень всё правильно говорите, хорошо, что обратились, раскрыли прошлое этого типа… ведь он, наверное, и в бытовом смысле нехороший человек?

– Сволочь!

– Аморальный, распутный?

– Ещё какой!

Следователь приветливо кивал и вдруг приблизил лицо к самому лицу Можова:

– Эту молоденькую, на ком он женился, он её у тебя увёл?

Раньше Виктор подумывал – ему, очевидно, зададут такие вопросы, они обернутся болью. Так и есть. Полоснула нестерпимая обида: кем он предстаёт перед гэбистами? мстительным человечишкой, спятившим оттого, что девчонка предпочла ему другого? Бывают на свете слизняки – из ревности суют голову в петлю. И он из подобных – сунулся в камеру смертника. Ничтожество, переполненное завистью к сопернику, заливает ядом и себя, и его, извивается, шипит – обделённая, обездоленная гнусь…

В искалеченном теле душа вдруг возмутилась с несказанным пылом. «Я – не-ничтожен!!!»Во что бы то ни стало надо отнять у гэбистов их правду!

– С чего вы – про его жену? – сказал как бы вскользь и осторожно покашлял, оберегая отбитые лёгкие. – Что я, баб не имел? У меня своя жена – что надо, девочкой взял, восемнадцать исполнилось… «Что осклабился, ехидна? не веришь… вывернуться, как вывернуться?..»

– Моей жене, особенно в том смысле, цены нет! – он невольно повысил голос: в селезёнке дёрнулась боль, и лицо исказила гримаса.

Следователь моментально навострился. Со сладкой миной выдохнул:

– Он вам дом помог купить… ваша жена ему нравилась?

Виктор понял. И почувствовал: это единственное, что ему остаётся. Позор правды или позор выдумки. При выдумке – не такой уж и позор: не он остаётся в дураках. Парень прохрипел:

– Он – скотина! Я не хочу об этом говорить.

Следователь злобно улыбнулся:

– А придётся.

Посыпались вопросы. Виктор сначала подавленно молчал, как бы уничтоженный ими, затем стал неохотно, будто под нажимом гэбиста, подтверждать. Уточнять, словно бы ненароком… Профессор познакомился с Людмилой в лесу, где та собирала ягоды. Стал дарить ей подарки, и она сошлась с ним.

– Так не ты, а он взял её девочкой?

– Да-а! ебались они!!!

Видел ли я? Застал их однажды непосредственно… поза? очень похабная. К тому времени профессор уже сильно развратил Людмилу… да, он отец ребёнка…

Гэбист «выматывал» детали, «особенности», возвращался к теме сексуальной утончённости (как-как? но это же явное извращение!), заставлял повторить, посмеивался.

– Ну, и что же вы?

– Он её мне в жёны – я согласился. Из-за денег, из-за дома. Договор был: между ними – разрыв! Но старик продолжал её ебать. И жмотничал! Разве это деньги – что он давал? И ведь две машины у него – нет чтобы одну подарить!

Как бы спохватившись, Виктор упорядочил речь:

– И тогда от невозможности и дальше выносить и желая одним разом покончить…

– После многодневной пьянки, – добавил следователь, – когда жена не дала денег, ты рванул на груди рубашку и – с гранатой под танк! – Гэбист был в неплохом настроении.

Можов спросил, что будет профессору «по фактам измены родине»?

– Это пусть тебя не ебёт! – неожиданно хамски обрезал следователь. – Или ты думал – будут учтены твои желания?

Виктор осознал, что ничего больше не узнает. Но до чего же изнуряюще жадно хотелось представить крах врага! В душе теперь сидело неверие. Следователь не спросил ни разу, не добавит ли он ещё чего-то о работе Лонгина на немцев? Зато настойчиво добивался: «Ты кому-то трепался? Кто-то ещё знает?» Власть продажна до самых верхов, и проходимца не отдадут под суд.

Страх, что кончится этим, охватывал парня, когда он только приступал к заявлению, но перемочь себя и не написать он не сумел. От мысли, что всё было зря, в сосущем отчаянии Виктор цеплялся за видения: профессор устраивает Алику сцену: «Ты добыла для него сведения! спала с ним! Ты, ты виновата, недаром он тебя не задевает в своём доносе! Но теряем-то мы оба! мы с тобой лишаемся всего!..» У неё истерика: хочет защититься – и нечем. Она тоже не желает терять блага.

Но вот выяснилось: муженька не выдадут на расправу. Он торжествует: враг пошёл на смерть, но не причинил ему никакого вреда! Старый кобель лезет к девчонке с поцелуями, тянет её в постель… А она вспоминает «принципы», которые он так красиво расписывал. Уйти из жизни, набрав максимум очков! То есть когда мужчина из любви к прекрасной женщине идёт на смерть.

Алик видит: это сделал ради неё Виктор! А Лонгин – дешёвый комедиант, для него «принципы» – лишь способ заинтересовать девушку.

Болтливый трус будет дряхлеть, делаясь всё противнее. Она возненавидит его, её переполнит гадливость. И каким же дорогим станет ей образ Виктора!

Это убеждение стало жить будто отдельно от измолоченного тела, от страха смерти. Ревность, зависть перестали грызть. Выступали слёзы тихого восторга и любви к себе.

Когда мнилась влюблённая в него, плачущая по нему Алик, утихала головная боль, что после истязаний изнуряла его. Движения стали замедленными, не замечалось окружающее.

Он пил любовь, воссоздавая в себе встречи с Аликом, её нежные слова, интонации, ласки, и жил пьяным. Его «я» обратилось в купание, в утопание в грёзах, и то ли низшей точкой в тёмной глуби, то ли высшей, при взлёте на волне, было воображать Алика в миг, когда она узнаёт о его смерти.

117

Положение Лонгина Антоновича не стало беспросветно-грозовым. Генсек, которому доложили, что профессор день за днём подвергается выволочкам и внушениям, велел сурово предупредить его в последний раз и спустить дело на тормозах, дабы учёный вернулся к деятельности, столь полезной в определённом аспекте.

Лонгина Антоновича вызвали в кабинет, где собрались семь-восемь самых высокопоставленных лиц. Председательствующий, указывая другим на грешника, понуро севшего на стул, вскричал:

– Он вообразил – мы ради него отменим советские законы! Служил оккупантам? ну и ладно-де, тебе – можно.

– Этого ты ждал?! – подхватил другой руководитель, вперяя негодующий взгляд в профессора, и на того посыпался отборный мат.

Каждый из собравшихся внёс свою лепту в обличение изменника Родины, после чего председательствующий, оглядывая их, сказал:

– Так, значит, передаём дело в советский суд? – последние два слова он выговорил почти с молитвенным благоговением.

Раздались возгласы одобрения. Один из обличителей предложил срок передачи дела в суд не определять, «а вернуть человека к работе».

– А там посмотрим…

Это было заранее обговорено. Председатель хотел уже заканчивать, как вдруг заметил загоревшийся сигнал: секретарь в приёмной спрашивал позволения прислать неотложную информацию.

Лонгину Антоновичу было сказано:

– Вас проводят в комнату – отдохните там!

Комната с мягкими стульями, полированный стол, на котором стоят бутылки с минеральной водой, перевёрнутые стаканы. Профессор подошёл к окну. Оно выходило во двор с десятком деревьев, здесь была тень, но в окнах напротив сверкало весеннее солнце, почки на деревьях набухли. Он изводился вопросом: что же произошло? не открылось ли насчёт Мозолевского и его сволочи?

А председателю передали докладную псковских гэбистов и книгу Дульщикова, где на одном из снимков был запечатлён Лонгин Антонович. В докладной говорилось, что книга распространена не только по всему СССР. Переведённая на языки братских народов, она размножена многотысячными тиражами почти в каждой социалистической стране. «Объект проходит в книге под собственной, не изменённой и в настоящее время фамилией, указываются его подлинные инициалы…»

Авторы донесения высказывали мысль «об имеющем место риске почти стопроцентной вероятности»: кому-то из иностранцев, знающих Лонгина Антоновича, может попасться книга Дульщикова, и иностранец увидит, что работавший на немцев инженер и советский доктор наук, брат министра обороны, – одно и то же лицо.

Или иначе: кто-либо уже знающий книгу встретит Лонгина Антоновича и сделает то же открытие. Его может сделать и какой-нибудь советский отщепенец. Он поспешит передать сенсацию зарубежным журналистам. В любом случае, грянет громкий скандал.

Председатель ознакомил товарищей с докладной, они принялись рассматривать книгу. Можов не упомянул о ней в своём послании, а гэбисты Пскова заинтересовались библиотеками отнюдь не в первую очередь. Таким образом, на собравшихся свалилась новость, к которой они не были готовы. Один из них взглянул на председательствующего:

– Это требует другого решения.

Прошло более трёх часов, прежде чем профессора пригласили в кабинет. Сейчас там был только его хозяин, что председательствовал на давешнем заседании, он посматривал в раскрытый томик на столе.

– Любишь на память сниматься? – «тыкнул» гостя на сей раз дружелюбно, по-свойски.

Руководитель смотрел на снимок, где германский полугусеничный бронетранспортёр, используемый и как тягач, тащил в гору пушку, а на переднем плане запечатлелись офицер вермахта и человек в штатском, которого нетрудно было узнать. Профессору, присевшему по другую сторону стола, иллюстрация была не видна, но он догадался: «Труд того писателя…» За три часа ожидания не раз приходила мысль о книге, которая могла весьма осложнить его положение.

Большой начальник убрал томик в стол, небрежно спросил, знает ли жена о прошлом профессора? сообщил ли он ей о заявлении Можова?

Лонгин Антонович спокойно отвечал «нет».

Начальник недоверчиво усмехался, затем проговорил доверительно:

– Есть люди, которые требуют тебя наказать. Но мы попросили Ильича, он сказал – надо дать делу остыть, и он его закруглит. Тебя надо на время – с глаз долой по состоянию здоровья. Ты в санатории «Михайловское» не бывал?

– Нет.

– Так надо восполнить. Пройдёшь там диагностику, специализация там широкая: сердце, почки, нервная система. Отсюда тебя и отправим. Позвони жене, скажи – неважно себя почувствовал, а тут представилась возможность подлечиться в подмосковном санатории, – и профессору было указано на телефонный аппарат.

Лонгин Антонович, смертельно побледнев, поднял трубку, дважды сбился, набирая код междугородной связи. Алик только что вернулась с работы: по тону мужа поняла, что надо быть осмотрительной в разговоре, не удержалась лишь от вопроса: «Всё благополучно?» Он, под взглядом начальника, ответил: «Сердчишко прихватило, отдохну в санатории. Нет-нет, ничего серьёзного…» Произнёс ещё несколько успокоительных фраз и, положив трубку, попросил позволения написать жене письмо.

Руководитель хмыкнул, подумал и подвинул к нему стопку бумаги. Профессор промокнул платком пот на лбу, вдавил пальцы в виски, где сейчас пульсировала боль. Усилием воли заставил себя поскорее написать:

«Любимая!

В последнее время у меня стали возникать галлюцинаторные явления. Это наследственная болезнь, и я знаю, что будет дальше. Возникающие кошмары невозможно перенести. Я решил уйти из этой череды страданий. Больше всего на свете меня страшит, что ты можешь увидеть меня в состоянии болезни. Она неизлечима. Помимо неё, не вини абсолютно никого в моём конце. Я безмерно благодарен тебе за твою любовь! Прощай, родная!

Твой Лонгин».

Профессор протянул листок начальнику, тот взял его с интересом.

– Ничего не понимаю! Ты что, в самом деле, болен? или это в связи с нашим разговором? Ну-ну-ну-у, напридумывал, развёл трагедию. Рано ещё тебе с жизнью прощаться. Будешь работать! Но подлечиться надо. А это выкинь из головы! – он помахал листком и убрал его в стол.

Глядя в спину уходящему, думал: «Ещё бы не догадаться!» Досаждала мысль о большой потере, и он чувствовал жалость… к себе.

За дверью профессора ждал молодой мужчина, он предупредительно поклонился и пошёл рядом. Возле машины стоял человек в плаще с непокрытой по-весеннему головой, он с улыбкой кивнул Лонгину Антоновичу, распахивая перед ним заднюю дверцу.

118

Лонгин Антонович был с ветерком доставлен в санаторий, расположенный в тридцати пяти километрах от Белокаменной, в своё время здесь было живописное поместье графа Сергея Дмитриевича Шереметева.

Место сохранило вид старинного французского парка с прудом. Профессор прожил здесь в отдельной палате несколько дней конца апреля, ни с кем не знакомясь. Мысль нет-нет да и уносила его в прошлое, снова и снова обращалась к Волобуеву и Половинкину: каково было им после того, как они отказались присягать?..

Он прогуливался по аллеям, любовался прудом, останавливался перед старыми пихтами, которые в Подмосковье нигде больше не росли, и всё время чувствовал, что за ним наблюдают. Посматривая на людей, которые были вблизи или в отдалении, задавался вопросом: этот? эта?

Он не знал, что его отец, числящийся братом, выписан из больницы с назначением постельного режима в домашних условиях. Министр взялся за телефон и выведал, какое решение породила обнаруженная книга Дульщикова. Маршал добился, чтобы его соединили с генсеком, попросил прощения за беспокойство, сказал:

– Мне считанные дни остались…

Генсек, имея от врачей более оптимистичный прогноз о состоянии министра, выжидательно молчал. Тот проговорил с усилием:

– Если меня не станет, ему некого будет компрометировать. Можно, чтобы он жил?

Человек со знаменитыми бровями удивился силе родственного чувства, он испытал что-то вроде растроганности, сказал с хрипотцой и почти с искренним участием:

– Я сделаю для тебя.

Маршал, переведя дух, спросил:

– Я могу быть спокоен, что он будет жить?

– Будь спокоен! – прозвучало в трубке.

Не прошло суток, как генсеку доложили: министр обороны скончался, проглотив горсть сильнодействующих таблеток. Всесильное лицо вспомнило об обещании, и в течение нескольких часов желание исполнить его боролось с лживостью, развившейся до Абсолюта. Наконец генсек позвонил чиновнику, которому было поручено провести мероприятие, как выразились высокопоставленные бюрократы.

– Что у тебя с делом? – был задан вопрос.

Чиновник с готовностью ответил: дело делается.

– Отменяю, – произнёс генсек и после паузы добавил: – Если не поздно.

Чиновник, прошедший хитроумную школу недомолвок и умолчаний, силился уяснить истинное пожелание первого лица в государстве. Повременив с час, он позвонил в санаторий «Михайловское» доверенному врачу, но трубку поднял не он, а одна из его коллег, которая сообщила: врач ушёл к больному.

– Позовите его к телефону, – приказал человек с полномочиями, помолчал и обронил: – Срочно.

Как и в прежние дни, Лонгин Антонович в послеобеденные минуты сидел у себя в палате на постели, ожидая медсестру, которая и появилась – молодая, улыбчиво-бодрая, хорошенькая. Она ловко несла поднос с лекарствами, с двумя стаканами воды:

– Пожалуйста! Этим запить вот это, а здесь – растворённая таблетка.

Он, как и в прошлые разы, напрягся во всю мочь – только бы не дрогнула рука, не расплескалась жидкость… «Она?..» – поскорее проглотить… Медсестра лучисто улыбнулась:

– Отдыхайте на здоровье!

Он лёг на правый бок, перевернулся на спину, непреодолимо тянуло в сон… он оказался в зале ресторана, столик перед ним полон вин и закусок, на встречу должны прийти люди – враги, выдающие себя за друзей. Поэтому у него на скатерти под меню лежит пистолет.

Что такое? Пистолет сейчас только был – и его уже нет! ни под меню, ни под винной карточкой. Он обшаривает свои карманы – нет пистолета! А вот-вот появятся убийцы. Его пронизывает чувство беззащитности – бежать сломя голову… Но вот же он, пистолет: лежит на тарелке. Лонгин Антонович тянет к нему руку…

В палату вошёл врач, профессионально впивающимся взглядом прозондировал лицо человека, погружённого сильным наркотиком в кому. Наполнив шприц препаратом, врач удобно уселся на стул у постели, и тут послышался топоток, в палату рысцой вбежала коллега-доктор:

– Вас к телефону срочно!

Врач, отрываемый от дела, на исполнении которого он сосредоточился, недовольно спросил:

– Что-то ещё сказали?

– Да нет…

Он сделал Лонгину Антоновичу укол в вену, отправился в кабинет и взял телефонную трубку. В ней раздался знакомый ему голос распорядителя:

– Отменяется!

Врач оторопел, у него вырвалось:

– Но я уже ввёл…

Он ввёл профессору препарат, который, угнетая деятельность дыхательных органов, вызывал смерть.

– Так, – сказал голос в трубке, – значит, уже поздно.

– Я могу нейтрализовать действие, – поспешно сказал врач, – сделать?

Чиновник готов был сказать «да!» – но что-то ему помешало. Это включился Абсолют. Врач повторил вопрос, но ответом было молчание, а затем раздались короткие гудки: на другом конце провода положили трубку.