Текст книги "Грация и Абсолют"

45

Край неба вдали стал белеть и не для того ли, дабы ещё раз напомнить о тёмных душах, чью цель не всякая рука способна ухватить лишь потому, что у неё пять пальцев?.. Во всяком случае, прояснилось, где восток, и было решено не сворачивать с дороги, которая забирала к северу. Поживший человек говорил:

– Предав отечество, я и мои соратники на самом деле проявили верность себе, своим собственным интересам. Мы добыли неизмеримые возможности добиваться целей. Я устроился на должность по распределению продовольствия и зажи-и-ил! Тогда, в голод, чего только я не мог! Но не опускался до такой пошлости, как некоторые. Видная большевичка Лариса Рейснер – слышали про такую? – купалась в ванне с шампанским. А товарищ Зиновьев после Октября принялся так обжираться, что буквально за год из тощего мозгляка превратился в тушу.

Яков Захарьевич обессиленно упёр руку в сосну на обочине, но не оставил свою историю, интересную историко-показательными подробностями:

– Вчерашние русские солдатики, убийцы русских же офицеров, открыв немцам фронт, тоже разжились на предательстве. Поделили барскую земельку и познали разгул сытости в благословенном двадцать третьем и в пяти последующих годах. Но мы не могли быть с ними едины в удовольствии, мы стали их сажать, ссылать, расстреливать, голодной смертью учили любить коллективизацию. И им под колхозным ярмом стало тяжелее, чем их предкам при крепостном праве. Так теперь бы и предать отечество! Ведь есть же опыт. И если в семнадцатом году были правы, так теперь тем более!

Лонгин, подозревая, что спутник его провоцирует, сказал:

– Народ не знает хорошего, кроме советской власти. А то, что вы о своей позиции объясняли, это – крайний индивидуализм.

– Не крайний, а высший! – брюзгливо-строго произнёс Яков Захарьевич.

Сумерки рассеивались, вскоре двое добрались до деревни, где не замечалось никакого признака, что подкатывает война. Получив за плату по миске щей и по ломтю хлеба, они уговорились с хозяевами, что отдохнут под навесом сарая. Старший расположился в санях, стоявших там в ожидании зимы, молодой устроился подле. После сна и укола Яков Захарьевич возобновил речи, то ли агитируя, то ли провоцируя:

– На партию я не в обиде, хотя она меня переместила далеко вниз, сунула ведать хозяйством вуза. Причина – мой морфинизм. Пока сию слабость терпели, каких девочек я щипал за попки! Профессорские дочки были у меня. А сколько было замужних красавиц! Но кое-что мешало усладам – наша власть была слишком тяжела. Женщины даже в верхнем слое ощущали давление, боялись безоглядной раскованности. Удобные постели не спасали. Ты с ней играть, а она подмахивает сдержанно – мешает давление власти. Ну, мыслимо так? Может, от этой неполноты я и того, к морфию…

Он присел у ведра с водой, стал пить, а потом смотрел из сарая на облако пыли над дорогой: удирал армейский обоз. Лонгин лежал на соломе, размышлял. Яков Захарьевич промолвил глубокомысленно:

– При немцах что хотите, но бояться подмахивать не будут. Не верите? А вот пойдёмте к немцам, и вы увидите!

Студент представлял: попадись им не немцы, а взвод красноармейцев, не сдаст ли его им заботливый товарищ? После привала пошёл на восток, товарищ потащился следом, твердя: первый же наш военный комиссариат погонит вас воевать. Если, что крайне сомнительно, останетесь живы-здоровы и война кончится в пользу наших, что будет у вас в активе? Потерянные годы. Спортивная карьера – прощай. Доучиваться переростком в институте, а дальше – так себе, будни… какая-такая может ожидать вас удача?.. А у немцев – языком худо-бедно владеете – будете переводчиком, уже не под пули идти. А там и карьера: при территориях, которые они займут, русские администраторы им нужны. И мне и вам дел хватит, только держись друг за друга.

– А если Германия проиграет?

– Не в один же день! Успеем в Европе пристроиться.

46

Они избегали больших дорог, покупали в деревнях еду. Взгляд Лонгина искал даль впереди ли, справа или слева и жадно прощупывал горизонт, словно душа подталкивала и никак не могла подтолкнуть разум к внятному ответу: куда броситься по прямой? Жизнь при коммунистах с её обличениями врагов народа и арестами развила в нём умение приноравливаться, лицемерить и ловчить.

Он был родом из деревни, чьё название напоминало об известной поэме русского классика. Деревня на юге России звалась Голодаевка.

Шестнадцатилетний сын кузнеца обрюхатил девочку четырнадцати лет, дочь солдатской вдовы, и явившийся на свет крепыш громко оповестил, что не желает голодать. Родитель честно сказал дома о своём отцовстве, и кузнец взял под свой кров малолетку-мать с младенцем.

Гражданская война разоряла край, масса народа умирала и рождалась вне законного учёта. Когда же советские порядки поутвердились, было сочтено за лучшее записать Лонгина сыном кузнеца и его жены: благо, у них уже имелось тринадцать детей и незачем ему быть на особицу.

Подлинный его отец вступил добровольцем в Первую Конную армию, юная мать, как минула голодная пора, возвратилась к своей матери, позже поехала в Ростов-на-Дону учиться, что было бы невозможно с ребёнком на руках. В Ростове на ней женился молодой инженер.

От Лонгина не скрыли его происхождение, но он рос любимым и воспринял его скорее как выгоду, а не ущерб. Да оно так и было, для родни он стал «сынком», никто его иначе не звал. Все дети кузнеца были намного старше него, от работы никто не бегал, жили год от года сытнее, и подрастающего сынка баловали почём зря. Мать (бабушка), достав рогачом из печи горшок с топлёными сливками, звала его полакомиться румяной пенкой. Для него из варёных воловьих мослов выбивали мозг. Он, в свою очередь, угощал сметаной кота, собаке давал кости с остатками мяса. В другой семье за это ему разбили бы голову и для полного выхода чувств повесили бы кота и собаку.

Отец, числившийся братом, делая карьеру в Красной Армии, не забывал посылать сынку подарки: никто в школе не носил такого ранца, не ходил в такой обуви, а позже не имел таких книжек с картинками, как этот независимый крепыш. К книгам его приобщал и брат матери (бабушки) псаломщик, при царе тайно собиравший непристойный фольклор, а при советской власти принявшийся записывать контрреволюционные анекдоты, частушки, побаски. У него подросток пристрастился вчитываться в истрёпанный томик германского философа, выпущенный в 1911 году на средства давно канувшего в Лету общества «Самопомощь». Книга открывалась портретом автора с претенциозно-романтическими усами и с лихим взором.

Лонгин многого не понимал в произведении, псаломщик не скрывал, что и сам «ещё не разобрался» и повторял: тут под видом загадочной сказки дано наставление, как взять свою судьбу в собственные руки и не заплутать. Если тебе трогательно, ты гляди вокруг и сопрягай с тем, что «говорил Заратустра».

Лонгин научился видеть вокруг скудость умственной и душевной жизни, наблюдать неверное и убогое в лицах, в речах и в поступках и мог доказать: кто стал председателем комбеда? Наиподлый прощелыга. Подонки делались бригадирами, милиционерами. В комсомольские секретари кто вышел? Отъявленная сволочь. Однако (или посему?) Лонгин вступил в комсомол.

Он рано начал шалить с девчонками, а там и бабёнки взялись искать случая полюбезничать с ним на бесстыжий манер. Притом его не по возрасту уважали. Не рождалось ли уважение от того, что в нём чувствовали самоощущение: он достоин гораздо большего в любви?

Ему верилось, что он предназначен встать над теснотой низовой жизни, его ждёт открытие или изобретение – то, что непременно выдвинет его. Отец (брат) поселил его у друзей в Москве, нашёл ему репетитора, чтобы парень наверстал отставание в столичной школе и сумел поступить в нефтяной институт.

47

Лонгин был стихийным язычником и, думая об опекающей его высшей силе, мысленно относил к ней слово «боги». Будь он в Москве, когда началась война, он тотчас послал бы весточку брату, который командовал дивизией на Украине, да тот и сам о нём вспомнил бы в первые же минуты тревоги. Но волей богов он очутился в искушающей близости от немцев и слушает доводы в пользу рискованного деяния. Брат сделал бы так, чтобы он служил, не рискуя, но отличаясь. А что припасают для него боги здесь?

Он и его спутник с безлесного пологого холма смотрели на поле и на село, которое начиналось за ним. Непохоже, чтобы там стояла часть Красной Армии. Для Лонгина это имело значение постольку, поскольку он не слишком поощрял чувство долга в себе. Иначе давно бросил бы Якова Захарьевича и устремился к своим, чтобы встретить немцев с оружием.

Огибая холм справа, к селу вела дорога. Парень, а за ним и пожилой человек направились наискосок к ней, и тут из-за холма на дороге показался народ. То была в основном молодёжь с «сидорами» за спиной. С Лонгином заговорили:

– На сборный пункт?

Молодые люди, по их словам, получили повестки, но сборных пунктов уже не оказалось там, где они должны были быть, оставалось своим ходом двигать в отступление. Студент и Яков Захарьевич в хвосте группы вошли в село, приотстали и постучали в ворота. Подошедший к калитке бородач глянул на пришельцев из-под козырька ветхой кепки, увидел купюры в руке Лонгина и повеселел.

– Советские деньги и при немцах будут ходить. В мои времена и царские ходили, и керенки…

Удручённым старик не казался. Путники просили курицу, он, показав несколько кур на выбор, понимающе позволил Якову Захарьевичу пощупать птиц, выбранную предложил сварить с прошлогодней картошкой и крупой. Старуха и другая женщина, видимо, сноха принялись готовить в летней кухне, а два скитальца, усевшись на завалинке избы, задремав, начали посапывать, как вдруг вздрогнули: их ноздрей достиг неизъяснимо соблазнительный аромат из котла.

Они истомно предвкушали восторг пиршества, когда донёсся, густея, шум моторов. Поднимая пыль, по улице покатили бронеавтомобили, грузовики Красной Армии. Кузова набиты битком, дают крен на ухабах, едва не роняя станковые пулемёты. Пилотки, пилотки, торчащие из-за плеч стволы винтовок.

Откуда ни возьмись три красноармейца уже во дворе зыркают по сторонам, рыскающей трусцой подались к избе, миг – и один за другим подскочили к летней кухне. Лишь крик старухи: – Сырая ещё курица! – не дал им сорвать котёл с огня. Не прошло минуты, к ним добавился четвёртый. Трое с ножами, четвёртый – с отомкнутым штыком трёхлинейки – теснились перед булькающим котлом. Какая ненависть к ним пронизала Лонгина! Не сравнить ни с каким иным испытанным до того чувством. С какой охотой он прицеливался бы в головы этих людей!

– Я поздравляю вас! – подрагивая всем телом от злобы, прошептал ему Яков Захарьевич. – Поделом мне! Почему я не сделал по-своему, а тратил на вас драгоценное время? – он грязно выругался. – Какие простонародные лица. Пусть меня убьют – я не хочу видеть, как они будут пожирать мой обед…

Студент подумал было положить ему на плечо руку, дабы тот чего не выкинул, но в небе вырос гуд – внезапный налёт германских самолётов прогнал красноармейцев от кухни. Лонгин подхватил спутника под руку, увлекая его за избу на задворки, тот выпучивал глаза, хватал ртом воздух, но продолжал бежать. Разрывы бомб прогулялись по селу длинной очередью, самолёт, рёвом мотора вытягивая из тебя нервы, пронёсся, кажется, над самой головой. Падая с разбегу, немо вскрикиваешь, ощущая, как тело ждёт осколков долбанувшей невдали бомбы. Ёжишься, дрожа, в жуткой муке беззащитности: вот-вот по тебе пройдётся пулемёт или земля, которая то и дело сотрясается, подкинет тебя в огне, в бешеном грохоте.

Дрожь не уходит, вобрав в себя время, но, наконец, замечаешь – дрожишь только ты. Можно провести ладонями по земле, приподняться. Поистине снизошёл миг счастья – всё стихло. Лонгин оглянулся: Яков Захарьевич лежал на левом боку, вытянув левую руку, а правой словно держась за землю, голова в спутанных волосах запрокинулась, так что лицо было видно, открытые глаза мёртво застыли.

– Куда ему попало? – раздался голос.

Приближался майор Красной Армии, кобура нагана была расстёгнута.

– Не вижу ран, а пульса нет, – поведал парень, осмотрев тело.

Майор окинул взглядом его рослую плечистую фигуру.

– Иди за мной, – и пошёл в село.

Усадьба, где путники собирались пообедать, оставалась в стороне, и Лонгин, указывая рукой, сказал:

– Там мы курицу купили. Её варят.

К усадьбе бежали красноармейцы.

– Никуда курица не денется! – сказал майор с коротким жёстким смехом.

«Попался бы ты мне ночью один!» – с жадной тоской подумал молодой человек.

На улице у плетня завалился набок бронеавтомобиль без колеса, рядом зияла воронка, подальше стоял грузовик с остатками кузова, там и там были видны ещё машины. Лонгин переходил от одной к другой, ему и остальным штатским было приказано перетаскивать грузы с повреждённых машин на уцелевшие. Как только с этим покончили, парней заставили влезть в кузов, и колонна отправилась к Пскову. Глядя на глушившего в себе ярость Лонгина, майор выразительно положил руку на кобуру:

– Все военнообязанные здесь в моём распоряжении! – он опять недобро рассмеялся. – Пользуйтесь, что я не обвиняю в шпионаже.

– В шпионаже? Да я документы покажу! – вознегодовал студент.

– А откуда я знаю, что они не фальшивые? – парировал красный командир.

48

Покойный товарищ не решился перейти к немцам в одиночку. Его изболевшееся сердце не выдержало рвущего чувства: как много он потерял и что теперь его ждёт. Но и Лонгину нечем перед собой похвастать. Не послушался опытного человека – не потому ли, что самому не хватало опыта?.. Остались бы в какой-нибудь деревне – чем раньше, тем лучше. А если в неё вошли бы не немцы, а отступающие свои, среди каких он сейчас?

На привале его наделили сухарём, а когда он отошёл от дороги по нужде, майор и кое-кто из красноармейцев поглядывали в его сторону. Ночью спали в сарае разорённого колхоза, у выхода стоял часовой. Выжидая возможности для побега, Лонгин изнурился и проваливался в сон, стоило ему оказаться в кузове.

Не помнилось, сколько дней он с колонной в пути. Солнце, пыль, заторы из кинутой советской техники, тряска на ухабах, а то вдруг пройдёт ливень и студент с другими парнями толкает плечом забуксовавший грузовик. Если дорога шла лесом, на остановке хотелось улучить миг и спрятаться за дерево, но так и виделся направленный на тебя ствол винтовки или нагана и слышалось: «За дезертирство – расстрел на месте!»

По колонне пробежала весть: повстречалась группа отступающих – Псков оставлен. Замолчали все моторы, майор выбирал новый маршрут. Близились сумерки, под соснами, росшими вдоль дороги, было уже полутемно. Лонгин, почти уверенный, что его окликнут, пошёл в сосняк; оклика не раздалось, он пригнулся и побежал – и тогда гулко стукнула винтовка, свистнуло вблизи справа, он инстинктивно взял влево. Мчался, выжимая все силы, а позади били, били винтовки, рядом проносилось: вью-у-ууу, вьи-и-иии… иногда пуля звонко ударяла в сосну, срубала ветку. Он понял, что если такая пальба, за ним не бегут. И лёг за упавшее дерево.

Стрелять перестали, шагов не слышалось. Он огляделся, пробежал метров тридцать в ту сторону, где меж деревьев просвечивал закат, сделал ещё пробежку и пошёл уже без опаски. Лес поредел, Лонгин оказался у поля, накрытого темнотой, по нему невдалеке шли, разговаривали, смеялись – голоса явно принадлежали подросткам. Он окликнул их, приблизилась довольно большая группа ребят лет от двенадцати до шестнадцати, были тут и девчонки.

Ему, удивлённому такой ночной встречей, отвечали наперебой: в деревнях, куда не вошли ни наши, ни немцы, жители режут скотину, гонят самогонку, объедаются. Никому неохота скучать, а вокруг столько интересного – танк брошенный, легковая машина в канаве – только и гулять по окрестностям.

– Узнали, что такое свобода! – не без зависти сказал Лонгин и спросил, нет ли у них съестного.

– Да мы чего только не набрали! – ответили ему, показывая на котомки.

В них оказались яйца сырые и варёные, сало, мясо жареное и пироги с мясом. Не было воды, и его проводили к ручью. Молодой человек улёгся на берег и, вытягивая шею, напился вдоволь, затем принялся наедаться.

Его звали с собой, он с искренним страданием в голосе воскликнул:

– Да кто ж мне даст гулять? Поймают и заставят воевать за тех или за этих.

Он спросил, где Псков, его вывели на пригорок:

– Вон в той стороне – дорога на Псков. Рассветёт – увидишь.

Компания ушла, болтая, смеясь, а он сел под дерево, прислонился к нему и заснул. Сквозь сон слышал шум проходившей по дороге техники – немецкой, как и предполагал.

Незадолго до этой ночи командование советским Северо-Западным фронтом пыталось разбить немцев на линии южнее Чудского озера. 3-я танковая и 111-я стрелковая дивизии контратаковали германскую 1-ю танковую дивизию. После короткого боя 111-я стрелковая дивизия обратилась в бегство, её командиры бежали первыми, споров петлицы и знаки различия. Немцы 8 июля вошли в Псков, и сумятица советского отступления продолжилась. Потерявшие управление и связь с вышестоящими штабами, разрозненные части 41-го стрелкового корпуса были обнаружены верховным командованием только неделю спустя в глубоком тылу: под Стругами Красными, Щирском и Лугой (2).

49

Он решил идти не по дороге, где у кого-нибудь из проезжающих немцев мог «сорваться курок» (на войне и вилы стреляют). Пошёл стороной, то и дело минуя таборы беженцев.

Около полудня он был на окраине Пскова, глядел в уходящую вдаль улицу. Вдоль обочины лежали снесённые, вероятно, пулемётными очередями столбы, тянулись оборванные электрические провода. Он прошёл до первого перекрёстка, посмотрел за угол. Одноэтажный дом с выбитыми окнами чернел обгоревшими стропилами крыши, через дорогу перебегали люди, группка с мешками появилась из калитки и пропала за ближайшим углом. В конце улицы показались грузовые машины несоветского вида, стали приближаться и свернули в переулок. Над дальними крышами стлался дым.

Лонгин пристроился к въехавшей в город германской повозке, успокоенный мирным видом кучера; держась за край телеги, оглядел ладно сидящую на нём форму. Их обгоняли автоматчики на велосипедах, мотоциклисты, бензовозы, всё больше становилось русского люда. Несколько мужиков, заискивая перед германским офицером, пытались получить у него деньги за пригнанных откуда-то свиней, о которых немец что-то говорил подозванным солдатам. Позднее Лонгин узнал – отступавшие советские части вместе с горами разнообразного имущества бросили свиноферму.

Он высмотрел шагавшего по мостовой солдата с простоватым строгим лицом, направился к нему, пустил в ход знания немецкого, который учил в школе и в институте: назвал солдата «господином военнослужащим» и спросил, как пройти к коменданту. Лицо немца, в то время как он внимал родной речи, выразило удивление, а потом словно сказало: «Я доволен тобой, оболтус ты этакий!»

Он дал разъяснения, и вскоре молодой человек вошёл в здание, в чьём коридоре выстроилась длинная очередь. «И быстро же народ соскучился по начальству», – Лонгин мысленно усмехнулся, решив подождать появления кого-нибудь из немцев. По коридору проходила женщина в форме, он обратился к ней по-немецки: я московский студент, бежал от советской мобилизации и желаю быть полезным Германии. Немка не осталась безучастной, он чувствовал в ней благосклонность, когда она повела головой, приглашая его идти за нею. Она миновала дверь, в которую упиралась очередь, вошла в другую, попросив его подождать, а выйдя, сказала: – Вас вызовут! – и подбадривающе улыбнулась, уходя. Минут через десять из-за двери донеслась команда войти.

Лонгина принял сотрудник военной комендатуры Густав Найзель. Родом из Риги, он в первую мировую войну воевал в русской армии, потом родина сменилась, в Германии он нашёл себя в кропотливом деле восстановления старинных книг. С началом второй мировой войны его мобилизовали как годного к нестроевой службе, в чине оберлейтенанта он побывал в Польше, во Франции.

Сидя за конторским столом, лысеющий седой офицер с кустистыми бровями смотрел на стоящего перед ним крепкого парня, небритого, оборванного, но глядящего весьма самоуверенно, даже нагло. Тот начал с сообщения, что он студент, но немец по-русски перебил его:

– Не трудитесь.

Лонгин обрадованно кивнул, перейдя на родной язык, назвал вуз, в котором учился, и был опять прерван:

– Здесь нет нефти.

– Да, конечно. Но у меня есть несколько идей.

– Действительно? – в глазах немца была ирония.

Лонгин начал о брошенных повсюду советских грузовиках: так называемых «полуторках» (грузоподъёмность – полторы тонны), это были взятые у американцев в производство «форды» образца 1930 года. Они подходили для грунтовых дорог. Застрянь полуторка в осенней грязи, двум-трём мужчинам по силам вытолкнуть её.

Найзель глядел на парня с насмешливым раздражением: «Ты уверен, что сообразил то, до чего другие бы не додумались?» Как часто приходится прогонять болванов с их открытиями или проныр, пытающихся хорошо устроиться под каким-нибудь благовидным предлогом. Оберлейтенант проговорил наставительно:

– Неприятель не оставил нам транспорт в целости и сохранности! У всех автомашин повреждены покрышки и камеры!

– Пятнадцатого июля тысяча восемьсот сорок четвёртого года американец Charles Nelson Goodyear получил патент на процесс вулканизации резины, – высказал Лонгин ровно, без запинки, как говорят о привычном. – С тех пор дело намного продвинулось в самых разных направлениях. Сегодня мы можем не просто чинить покрышки, камеры, а делать их лучше новых. – Он предположил: – В городе, наверно, брошена авторемонтная мастерская с необходимым оборудованием. И, кроме того, разбитые красные (он выбрал это определение) побросали армейские мастерские.

Оберлейтенант Найзель почувствовал, что запахло полезным, и пригласил парня сесть на стул. Парень не понравился, но это было отметено, коли дело коснулось пользы для Германии.

– Моё первое требование – вы должны создать мастерскую! – произнёс немец вразумляющим тоном.

Лонгин ответил, что хотел бы тотчас заняться поиском необходимого.

– С вами будет наш ефрейтор, – сказал Найзель, – я дам вам шофёра с грузовой машиной. Помощников из числа военнопленных наберёте сами.

Вчерашнего студента едва не подняло со стула порывом благодарности. Аж жарко стало. Как было не проникнуться симпатией к этому не хватающему звёзд с неба, но практичному немцу? Старый человек, а какой молодцеватый в превосходно сшитом по нему мундире. Человек, не побоявшийся дать ему власть.

Оберлейтенант промолвил лишённым эмоций голосом формалиста:

– Имеются приказы военного времени, и, согласно им, вы понесёте ответственность, если не представите необходимые результаты. Предусмотрен расстрел.