Текст книги "Грация и Абсолют"

72

Помолвку праздновали жареным поросёнком. Жених и невеста торопили со свадьбой – улыбающийся отец Георгий посмотрел на жену:

– На Покров, что ли?

– На Параскеву Пятницу, – чуть-чуть продлила время Татьяна Федосеевна. – Параскева – женская святая, бабья заступница.

Оставалось больше двух недель.

Хозяйка подкладывала лучшие куски на тарелку будущему зятю, а хозяин был отвлечён чем-то своим, ел с радостно-рассеянным выражением. Дочь окликнула его:

– Ты о нашей с Лонгином судьбе размышляешь?

Он встрепенулся:

– То есть и об этом… Но сейчас я о другом хотел сказать, – обратился к её жениху: – Это на тему наших прошлых разговоров.

Накануне священнику представились несколько русских добровольцев, служащих в германской части, заказали молебен за упокойдуш рабов Божьих Волобуева и Половинкина, чьих имён не знали (20). В своё время Волобуев был зачислен красноармейцем в 3-ю роту 1096 полка, а Половинкин – в 5-ю роту 1044 полка. Эти два человека демонстративно отказались принимать присягу. Были и ещё такие же, но их фамилии неизвестны. Произошло событие в декабре сорок первого, в городке Михайлов к югу от Москвы. Оба полка находились в составе 325-й стрелковой дивизии 10-й армии Западного фронта.

Красноармеец Волобуев, единоличник, родственники которого были репрессированы Советской властью, перед строем заявил:

– У меня нет врагов. Стрелять мне не в кого. Если попадётся даже сам Гитлер – я всё равно стрелять не буду.

Красноармеец Половинкин произнёс своё:

– Присягу принимать не буду. Убивать гитлеровцев также не буду потому, что колхоз сделал меня пастухом.

Лонгин был поражён, воображение навязывало суровое зрелище. Стоят два безоружных человека, вокруг которых мечутся лютоглазые военные, а на расстоянии, когда всё видно и слышно, замерли нескончаемые ряды серых фигур.

Как просто могли поступить оба крестьянина: присягнуть, а потом перебежать к немцам. Но что-то не позволило им так сделать. Что? Они не чувствовали себя настолько слабыми, чтобы забыть о достоинстве. Власть унизила их там, где смогла, но могла она не везде и не всегда. И они открыто, при свидетелях, сказали ей об этом, отказавшись делать то, для чего ей понадобились.

В их ответе была безупречная красота чистого мужества. Кто обвинит их в его недостатке? или в хитрости?

Отец Георгий прервал молчание:

– Жив русский народ такими, кто правду отстоит правдой!

Лонгин неожиданно вставил:

– А вот бы и церковь соблюла правду – объявила их святыми, в Русской земле просиявшими! Ведь не объявит, а?

Священник побледнел, замкнулся. Крестясь, произнёс: упаси его Бог, червя ничтожного, касаться подобных тем.

Лонгин долго не мог побороть волнение. Когда прощался с Ксенией, она шепнула:

– Ты всё о них думаешь?

Кивнул. Образы двоих крестьян уже никогда не оставят его, поселив в нём привычку нет-нет да и вглядеться в попавшееся тут или там лицо – такое уж простое, каким оно кажется?

Его крутило в деловой сутолоке, он добивался большей отдачи от предприятия и в мелькании дней, спозаранок выйдя из квартиры, столкнулся на лестнице с прибежавшей Ксенией:

– Папу посылают в село! Мы уезжаем.

73

На плечи Усвяцовых легли хлопоты: перебираться из Пскова в направлении фронта, в село Выходцы. В советское время его переименовывали в колхоз «Ленинский путь». В селе стоял каменный храм святого Пантелеймона Исцелителя, коммунисты превратили его в хранилище кормов для скота. В начале войны о Выходцах разнеслась радостная слава. Когда, по распоряжению немцев, храм был открыт, на торжественное богослужение прибыл германский генерал со своим окружением – поклонился русскому Богу.

Было в наивно-лучезарную пору, когда колхозники с бережной жадностью читали листовки с портретом Гитлера-освободителя, когда сами собой возникали благие для немцев народные инициативы. В те дни в лесах скрывались крупные группировки советских окруженцев, и жители некоторых деревень, где ночевали беспечные ещё немцы, ставили караулы – предупредить, если окруженцы приблизятся.

Увы, негибкая оккупационная власть часто делала то, чего вожделел Сталин: отталкивала русских. Но восторг по поводу события в Выходцах жил.

Село не бедствовало, храм полнился верующими. Служил в нём престарелый священник, который при Советах получил нефрит почек в лагере на торфоразработках. Осенью сорок третьего он умер, на его место Православная миссия направила отца Георгия.

Расхворалась его младшая дочь, сын Илья, слабый здоровьем, жаловался на боль в горле, но священник не отложил отъезд: как бы не подумали, что его смущает приближение Красной Армии.

Лонгин и Ксения попросили срочно их обвенчать. Он смиренно потупил взгляд:

– Разве не вдоволь забот с отъездом, с болезнью детей? Зачем зряшно суетиться? Это грешно. Приведёт Бог – сочетаетесь в Выходцах.

Лонгин уговаривал Ксению остаться с ним в Пскове, но она не могла бросить мать с больными детьми. В распутицу, в неприютный, с первыми белыми мухами день отправились на подводах.

Когда жених выбрался в Выходцы, длился пост: свадеб не играют. Отец Георгий благодушно рассудил:

– Видите, всё к тому, что ко вреду спешка, а не к пользе. Значит, сыграем свадьбу на масленицу. Вот и Ксении будет восемнадцать лет.

Жених, сидя рядом с невестой и чувствуя, как ей хочется к нему прижаться, озирался в освещённой керосиновой лампой комнате дома, досаждавшего влюблённым теснотой.

Они отправились прогуляться по молодому холодку ещё неустоявшейся зимы. Миновали околицу с кривой городьбой заснеженной поскотины, когда близкий лес загудел от ветра. Ветер расходился, всё гуще сыпали мелкие снежинки, их струйки в неплотной темноте стекали по стволам старых сосен и елей.

Лонгина проняло наплывом клокочущего подъёма, будто он осушил залпом большой стакан горячего, сдобренного ромом портвейна с пряностями.

– Кого я люблю, я особенно люблю зимой, когда в спальне слышна вьюга! – он поцеловал Ксению в губы.

– Поэтичный экспромт! – Ксения порывисто нахлобучила ему шапку на самые глаза.

– Я цитирую философа, который говорит, как важен холод для жизненной борьбы и радостей. Философия очень мне помогает, – и Лонгин доверил девушке осмысленное в последнее время.

Немцы оказались слишком самонадеянными задаваками: они поставили себя так, что им не выдержать. Воюй они с СССР один на один – не было бы вопроса. Советы пали бы хотя б уже потому, что нечем бы стало кормиться: население и до войны перебивалось на карточках, простого хлеба и того не ело досыта. Но Америка – даже если не считать вооружение и технические материалы – спасла Советы продовольствием, и время явно работает против Германии. Когда Великобритания и Штаты даванут на неё и всей своей военной мощью – неминуем капут.

– И тогда возрождение России… – начала было Ксения.

– В России ничего хорошего не будет. Мы уплывём в Гренландию!

– В Гренландию?.. – едва ли не беззвучно повторила девушка.

– На блаженный ледяной остров – владения датских королей! – Лонгин рассказал, что не раз пил пиво с работавшими в Пскове электротехниками-датчанами, был накоротке с представителями датских фирм. Как он понял, у малочисленных немцев в занятой ими Дании далеко не до всего доходили руки. Там вполне можно подготовиться и в подходящий момент отбыть за океан. Средства у него имеются, и он их умножит, ликвидировав дело.

В холодной Гренландии для оружия и всевозможных механизмов годится только особая, морозостойкая смазка. Те, кто её поставляет, за товар берут дорого. Лонгин создаст предприятие, которое станет обычные смазочные масла превращать в морозостойкие: они окажутся дешевле привозных – дело пойдёт.

У Ксении распахнулись глаза, она воскликнула с болезненной ноткой:

– А освобождение России? А… а мама и папа?..

Лонгин, растроганный, заверил: мама и папа будут с ними – они откроют православную миссию для духовного окормления гренландских эскимосов.

– Ну, а относительно освобождения России, – сказал он с грустью, – если явятся надежды и возможности – мы не уедем ни в коем случае!

– Они явятся! – девушка упрямо топнула сильной ногой по пухлому сыроватому снегу и закончила шёпотом: – Я верю…

Он крепко обхватил её, шепча интимно-щекочущие прозвища. Она проговорила томным голоском:

– В Гренландии ведь одни льды и камни…

– Не только! На южном побережье распространено берёзовое криволесье. Сколько там водится симпатичных пушистых зверьков – леммингов! А мускусные быки или овцебыки. Нигде больше в мире нет их – а одни названия чего стоят!

Пора было возвращаться. Они шли и то и дело стряхивали друг с друга липкие снежные хлопья.

74

Он уезжал из Выходцов в ноющем недоверии к завтра. По последним сводкам, наползавший фронт приостановился. Отец Георгий, прощаясь, произносил – они не мешкая отъедут в Псков, лишь только немцы начнут отступать. Лонгина, однако, не отпускала «ломота души». Ехала бы с ним Ксения!..

Но опережать свадьбу? Он уступил семейной стойкости: свершить всё отменно и чинно, «как Бог велит».

Машина тяжеловато шла по безобразной, в обрыхлевшем снегу дороге, осмотрительно-занятой шофёр напряжённо сжимал баранку, давил на педали – пассажир на заднем сиденье отдался сбивчивому ритму и налегавшему утомлению езды.

Он мысленно высказывал то, что имел против немцев. Они провели его, представ глубокимнародом. Поначалу замечая, что что-то не так, он объяснял себе: они глубокий, но неловкийнарод. Опыт между тем быстро накапливался, и стало понятно, до чего немцы грубо невежественны. Они оказались неспособны сопоставить свои ресурсы с силами и возможностями противника. У них достаточно удали – но какой, при внешней «основательности», переизбыток легкомыслия!

Может быть, ему не удаётся постичь, что в глубине их души таится болезненное тяготение к самоубийству?.. Не похоже: в эффектно-самоуверенных, общительных, часто добродушных немцах так и играет жизнелюбие.

Однако политику они ведут как самоубийцы. Горячка политического и национального честолюбия, косность, тяжеловесное самоупоение не дали им поддержать такие для них благоприятные ожидания русских, угнетённых коммунистами.

А отношение немцев к евреям?.. Как можно было недооценить то, что отмечал в прошлом веке зоркий философ Германии: мыслящие умы, составляя планы о будущности Европы, должны будут считаться с евреями и с русскими как с наиболее надёжными и вероятными факторами в великой игре и борьбе сил (21).

Потерять евреев– какое жалкое фиаско, какая позорная сдача всему самому мелкому, что, воссев на троне, пыжится и трубит о славе, дабы скрыть (в первую очередь, от себя!), как оно страждет недостающей ему силы. «Евреи же, без всякого сомнения, – самая сильная, самая цепкая, самая чистая раса из всего теперешнего населения Европы» (22), – философ, надо полагать, знал, что говорил.

Работая с немцами, Лонгин видел, как оборачивалось к их вреду многое хорошее в них. Бодрость и самоуважение, вера во взаимность обязанностей побуждают их целиком отдавать время текущим делам, и они даже не пытаются урвать минуту и помыслить о том, что образцовое выполнение обязанностей не избавляет их от одной, которая всё более определяется: бездарно погибнуть.

…В оттепель пришло письмо от Ксении, в котором трогательный колокольчик и урчание львицы подгоняли масленицу. Между тем Красная Армия опять наступала, и масленица в Выходцах могла обернуться кумачом с пятиконечными звёздами.

От ужаса кромешной неясности уберегло отчасти сообщение отца Георгия, переданное с оказией: Усвяцовы безотлагательно возвращаются в Псков.

75

Лонгин ожидал их со дня на день. Восемнадцатого февраля в пять вечера, когда на его предприятии закончила работу дневная смена и он по делу поехал в городское управление, на Псков впервые совершили налёт советские самолёты. Шофёр остановил машину и две-три минуты лежал грудью на баранке – как видно, сам не зная, для чего.

Невдалеке стоял бывший дом Лапина (так называемая «Солодежня»), архитектурный памятник семнадцатого века. Одна из бомб, истомно проныв, люто рявкнула, ударившись о мощную каменную стену дома. Близкое небо рвали моторы, оглушая до писка в перепонках, и когда Лонгин добрался до битком набитого бомбоубежища, он отнюдь не ощутил себя в безопасности, ёжась от тряски земли. После налёта тишина казалась какой-то испуганно-ненадёжной.

В городском управлении почти все окна выдуло напрохват – первая же пущенная бомба умостилась во двор, второй разрыв убойно плеснул неподалёку. Лонгин отвёл взгляд от огромных алых пятен на снегу: служащие выходили из здания, когда налетели самолёты… Тела уже убрали.

В здании разносился прокуренный и словно скандалящий голос – какой-то русский начальник приказывал прекратить панику. Городской голова несколько дней как выехал в Ригу, сегодня от него поступило уведомление, что возвратиться нет возможности.

Налёты повторялись, и уж было не взглянуть на небо без ужаса. Наутро Лонгина вызвал военный комендант. Во дворе пошустревшие солдаты втаскивали на грузовики упакованные ящики. Комендант передал приказ срочно подготовить предприятие к эвакуации в Ригу…

По несколько раз на день Лонгин посылал человека в дом, где до отъезда жили Усвяцовы, и в Православную миссию: не вернулись? Среди ночи разбудил телефон: Олег Ретнёв приглашал приехать к нему.

Предприниматель нашёл начальника полиции, которого германское командование наградило орденами «За храбрость» I и II степеней с мечами, не в знакомом доме, а в строении вроде складской конторы. Гостю показалось: здесь пахнет, как в магазине скобяных товаров, – металлом, смазкой. Он не ошибался: в неприметном шкафчике было заперто смазанное приготовленное к бою оружие.

Начальник полиции вычерпывал ложкой из котелка холодный суп, доедая ломоть хлеба. Когда Лонгин уселся на обшарпанную табуретку, хозяин, знавший о помолвке, сказал:

– Имею данные об Усвяцовых. Выехали из Выходцов на Псков на телегах, со всем скарбом, но возчики их обманули, – не переставая энергично жевать, Ретнёв опустил глаза, – завезли к партизанам. Сейчас они у партизан.

Лонгин подался вперёд и застыл, сжимая пальцами край стола, ногти яростно скребнули краску, лицевые мускулы подёрнулись. Полицейский начальник, видимо, не ждал такой реакции.

– Воды вам? под рукой-то нет…

Гость мотнул головой, потёр ладонью лоб, глаза.

– Ну… что сказал?

– Воды хотите?

– Нет, об Усвяцовых.

Ретнёв, не изменив ни слов, ни тона, повторил известие. Лонгин, вскочив, резко наклонился к нему:

– Отбей её! Назови цену – я рассчитаюсь.

Хозяин указал ложкой на табуретку:

– Успокойтесь маленько.

Гость не садился, лихорадочно уговаривая:

– На это все мои деньги отдам… хочешь золото – обращу в золото.

Полицейский промолвил:

– Получу новые сведения – тут же их вам!

76

Спустя трое суток Ретнёв, придя на дом к фабриканту поздним вечером, сообщил, что партизаны передали Усвяцовых советским военным, которые вошли в деревню Серёдкино, семью держат там.

Хозяин поставил на стол два тонких чайных стакана, налил до краёв коньяком.

– Я пойду с тобой туда! Пойдёшь? – спросил шёпотом, словно простуженный.

«И дерут же тебе сердце кошки», – представил себя на его месте Ретнёв, не проживший ещё месяца с восемнадцатилетней женой, ради которой покинул прежнюю.

– Даю половину моего капитала – только вырви её из их лап! – моляще проговорил Лонгин, назвал цифру.

Двое сидели за столом друг перед другом, хозяин подливал гостю коньяку в стакан:

– У немцев ты столько не выслужишь. Это твой шанс!

Грандиозность суммы вдохновляла Олега, но он не верил, что с инженера не схлынет, что тот «не задаст рачьего хода». Так прямо и порушит свою карьеру из-за девчонки…

– Если и отобьём её, то вы учтите – может, придётся укрыться у кого-то на время. – Позволяя инженеру «тыкать», Олег, хотя он был на несколько лет старше, неизменно обращался к нему на «вы».

Лонгин отхлебнул коньяку из бутылки и припечатал её к столу до того крепко, что едва не расколол.

– Найдёшь, укрыться у кого?

Ретнёв равнодушно буркнул:

– За бесплатно не укроют.

– Заплачу – не обижу!

Полицейский начальник, подумав, заметил, как бы между прочим:

– Долгое укрывание не гарантирую. Докопается НКВД.

Лонгин в неукротимом душевном рывке к единственному выдохнул:

– На первое время укрой! А там – беру на себя…

Гость скупо придерживал ответ. Кумекал. По всему видать, Псков немцы не удержат, придётся уходить с ними. Работа для него ещё какое-то время будет, но в худших условиях: в чужих местах, без сети своих осведомителей. Самая пора искать, как вынырнуть из омута, – и тут золотишко ой как кстати!

Действительно, шанс. Чудо. И обстоятельства удачные. По согласованию с германским руководством (немцы никогда не исключали вероятность своего скорого возвращения), он оставил в тылу Красной Армии лучшую агентуру.

Помимо неё, осталось немало его сродников, тех, что помогали не явно и уповали ныне: авось, не заметёт советская метла. Все прочно к нему привязаны: кто получил от него за работу корову, кто – пару овечек, отрез сукна. Среди этих людей – бабы, шустрые старики, инвалиды и – дети. Чаще дети приносили для него сведения через линию фронта.

«На родине и каждая сорока для меня верещит», – Ретнёва уже проняло стремление к рискованной, но столь выгодной операции. У него вкус к отчаянному. Однако «да» он не сказал, попросив немного времени «побалакать с людьми».

А Лонгину виделась и виделась его Ксения – голенастая невыразимо милая, нежная девочка… Какой неизъяснимой мукой изводило его сознание, в чьих она руках. Скорее, скорее, через все преграды, – к ней!

Начальство ему доверяло: осталось незамеченным, что он ликвидировал банковский счёт и стал оформлять продажу предприятия датской фирме.

Ретнёв застал его на фабричном дворе кричащим: – Демонтировать змеевики и все медные части! – Шла погрузка на грузовики проданного имущества.

Лонгин едва не вцепился в пришельца:

– Что решил?

Тот был удручён тем, что приходилось сообщить:

– Имею сведения: девушка была ранена осколками в ноги. Фельдшер перевязал, и тут же их развели, привязали к концам коромысла и давай измываться. В сарае колхоза происходило.

Он умолк. Лонгин потребовал:

– Всё говори! Кого-то запомнили, кто измывался?

– Мне сказали: капитан. Он первый её… тут и солдаты. Скопом. Потом её убили. Приказали мужикам тело зарыть. Остальную семью увезли – скорее всего, в Ленинград.

У Лонгина обнажились белки над зрачками, искривился рот.

– Я их буду кусками резать!

77

По двору сновали занятые люди, ворочали и перетаскивали грузы: нигде не было местечка постоять. Он перешёл двор к месту, где громоздилась заготовленная тара, принялся ходить взад-вперёд, заглядывая в пустые ящики, постукивая кулаком по их стенкам: будто проверял надёжность. Ретнёву стало жалко его, и он не уходил.

– Ищете что-то? – спросил в мысли: ой, худое творится с инженером!

– Подойди-ка, – позвал тот.

Но и отсюда их потеснили: грузчикам понадобились ящики. Тогда Лонгин вошёл в проход меж рядами поставленных одна на другую бочек с эрзацбензином, зашагал дальше: Ретнёв следовал за ним. Лонгин, задевая плечами бочки, повернулся к спутнику лицом.

– Щёлк зажигалкой – и мы уже будем не мы, а центр рукотворного солнца!

Олег стоял как не слыша; не глядя на руки приятеля, готов был действовать молниеносно – рванись они к карману. Лонгин сказал с тихой яростью:

– Дай мне достать капитана! Налёт устрой! Раненых буду своей рукой добивать… – показал Ретнёву могучую руку.

– Выйдемте отсюда! – требовательно произнёс тот. – Одна бочка стронется: и все кувырком. Завалит нас.

Они возвратились на свободное пространство. Пристально следящий за инженером Ретнёв понял: тот не сыплет угрозами попусту, лишь бы отвести душу.

– Вы хотите операцию по уничтожению?

– Во что бы то ни стало! Пойдёшь – на прежних условиях?

78

К северо-востоку от Пскова, углубившись в лесной массив, ночью перешли линию фронта шестеро. Двигались сквозь дебри по рыхлому снегу, одежда на спинах напитывалась потом, а лица полизывал мороз.

Неясно белел месяц, впереди за деревьями различилось малозаметное возвышение. Снег лежал на нём, словно исполинский ломоть сала, из ломтя торчало что-то похожее на низко обломившийся древесный ствол: дымовая труба.

– Прибыли! – бросил Ретнёв, экономя дыхание.

Лонгин разглядывал возвышение: оно оказалось землянкой. Нижний край её крыши пришёлся чуть выше пояса. Стены были из брёвен, стоймя врытых в землю и точно сросшихся подтёсанными боками. Ход в землянку скрывал настил из ветвей, задержавший на себе снег.

Спускались чутко и бережно, луч фонарика загулял в утробе землянки. Чиркнув спичкой, взлелеяли пламя под дровами в открытом очаге: над ним нависало, напоминая огромный перевёрнутый таз, жестяное устье дымохода. Закрутевший вихревой жар так и заревел в нём.

Трещали пылающие смолистые сучья, оглушительно постреливали выкорчеванные ещё в прошлые года, порубленные пни. Бревенчатые стены, лоснясь сажей, замокрели от тепла. Люди стали раздеваться, чтобы просушить набрякшее потом бельё.

В группе были два парня из эстонского отделения полиции безопасности, которое немцы в своё время сочли нужным учредить в Острове близ Пскова. В отделении хорошо знали Ретнёва по нередко совместной работе, и он, со своей стороны, нашёл, кого позвать на операцию. Первым же, кому сказал о ней и кто без раздумий согласился, стал Степан Колохин, в последнее время грустивший из-за проигрываемой войны. О чём бы он ни упоминал – неизменно подпускал горечи. Сейчас, заглянув в известный ему выдолбленный в бревне тайник и найдя там не только патроны, но и курево, выразил радость тоном жалобного упрёка:

– Это кто ж удружил – покурить оставил?

Колохин был старшиной Красной Армии, кадровым военным. После ранения на финской войне приехал в отпуск к родителям, в село под Псковом. У них, помимо Степана, была дочь на выданье и ещё трое подрастающих детей. Семья перебивалась кое-как в неотвязной заботе добыть корм для поросёнка. На колхозном поле там, сям осталась под снегом невыкопанная кормовая свёкла. Степан в одну ночь накопал полмешка, в другую – мешок. Кто-то заприметил, донёс. Приглашённый хлебать за решёткой щи у кума, Колохин отдыхал под Гомелем – срок прервали немцы.

Вернувшись следом за ними домой, подался в Псков служить в полиции. Думал о помощи семье, но, конечно, побуждала идти и ненависть к злобной, скаредной советской власти. В полиции его неотразимо пленил Ретнёв – истый артельный старшой, умеющий жить гибкой твёрдостью и деловым умом. Тот, со своей стороны, оценил понятливость Колохина и приблизил его к себе.

Взяли с собой и третьего земляка, служившего в полиции: нагло задирающего смерть парня лет двадцати Швечикова: ловкого и развязного.

Лонгин расстелил поближе к огню нижнюю рубаху, и Швечиков, показывая на неё, заржал:

– Наберутся вши, ха-ха-ха! Испугаешься?

Лонгин словно не услышал. Он рассчитался заранее со всеми пятью: они теперь привязаны к нему лишь честным словом. Каждого ожидает оставленная где-то в Пскове доля: в царских золотых рублях, что ходят на чёрном рынке, в золотых вещицах и в рейхсмарках. Повезло бы вернуться. И лишь для него это малоподходяще: лишив немцев предприятия, он стал преступником.

При нём – значительная сумма фальшивыми советскими рублями: изготавливали их германские специалисты, и обнаружить подделку без квалифицированного исследования невозможно. То, ради чего он жил теперь, был миг отмщения.

Прогревшиеся недра землянки как бы расправились, воздух стал мыльным и липким; от просушиваемого белья поднималась терпкая испарина. В открытом очаге нагорел слой рдеющих углей, от сполохов огня по стенам вздрагивали блики.

Лонгин ненасытно, со странным приятным удивлением рассматривал нож, который, по его просьбе, дал ему Ретнёв: разноцветную наборную рукоятку, чуть-чуть завитые «усики». До чего ладно подходила руке финка! Как красиво воплотившееся в ней мастерство.

Лонгин лёг на посечённые еловые веточки, покрытые рядном, и забылся.