Текст книги "Иллюзия вторая. Перелом"

4

В какой-то момент, наверное, в то время, когда все до единого, даже самые мелкие зеркальные осколки соединились в одно ровное, абсолютно всё отражающее полотно – оно, это полотно, каким-то непостижимым для ума и зрения образом и стало полом, стало основанием, стало поддержкой для этого мира.

Оно стало надёжной опорой для Артака и Агафьи Тихоновны.

Стало тем, на чём твердо стоят наши ноги, когда мы передвигаемся в пространстве. Тем, что ограничивает любую реальность, любой мир, любую Вселенную – тем, что поддерживает все существующие мироздания снизу.

Стало землей, но не в смысле планеты, а в смысле материи – точно такой же материи как огонь, вода или воздух. Стало поддержкой для пустоты, стало поддержкой для всего материально-предметного мира.

Зеркало стало той самой точкой опоры, о которой, видимо, и говорил Архимед, утверждающий что повернуть Землю возможно.

Землю, теперь уже планету.

Зеркало стало точкой опоры и новой точкой отсчета для вновь собранной человеческой реальности.

Зеркало стало числом ноль.

Ноль, который вроде и ничего не значит, но без него никак…

Зеркальный пол, простиравшийся сколько хватало глаз, был самой настоящей сценой для всех существующих процессов и действий, удобно расположившихся тут же в мешках. Словно звери на цирковой арене стояли они – то готовые к прыжку, то уже после него; то ожидающие поощрения, то уже получив свою награду.

И под необъятным куполом этого цирка ровно горел костёр, от которого во все стороны распространялись тепло и свет, а значит – распространялась сама жизнь, в её понятном человечеству – органическом, углеродном восприятии.

Было ли что-нибудь в мире кроме этой арены? Были ли где-то само здание этого цирка?

Возможно. Пока еще не разглядеть.

Пока ещё…

Жизнь пробиралась вверх, сначала медленно и неуверенно, но подгоняемая светом от огня, она карабкалась всё с большей скоростью по невидимой пустоте, до краёв заполнявшей это непонятное пространство.

Жизнь, как процесс, как действие, взбиралась в гору словно по скрытым от взора бетонным ступенькам – она выплескивалась вертикально вверх, напором. Выплескивалась, пока не достигла какой-то определенной, видимо чем-то или кем-то заранее заданной высоты, где с оглушительным, как рвущийся брезент треском проделала брешь в ранее недоступном зрению куполе здания.

Это был именно купол, а не крыша.

Архитектура здания была такова, что круглый и почти отвесно выпирающий вверх купол стремительно уносился ввысь, возвышая и вытягивая вслед за собой само пространство. А если существовал купол, пусть и немного необычный, то где-то должны быть и стены, на которые он опирался, значит где-то должно быть и само здание.

Пространство внутри получило своё последнее, окончательное и бесповоротное сходство с цирком. С тем самым цирком, каким он бывает прямо перед началом представления. Перед тем, как зрителей, согласно купленным билетам, начнут пускать в зал, который ещё пуст и молчалив, но гул человеческих голосов, как жужжание роя пчёл, уже можно различить вдали, за закрытыми дверями.

Скорее всего люди пока ещё толпились в фойе, заедая ожидание чем-то буфетным – дорогим и не всегда вкусным и свежим.

Эта привычка – набивать желудок всегда, когда появляется только такая возможность, но никак не насущная в этом необходимость – эта привычка прочно укоренилась в множестве человеческих голов.

– Так мы на самом деле в цирке? – Агафья Тихоновна в изумлении оглядывалась, и хоть стен помещения было не разглядеть, но видимый глазу купол придавал достаточно для уверенности сходства.

– Как видите, – Артак утвердительно кивнул и глянул вверх, – Вселенная никогда не будет спорить с вами.

Теперь уже внешний, яркий и жёлтый солнечный свет неторопливо отогнул край брезента, робко и медленно заглянул внутрь, как бы оценивая плацдарм действий, и встретившись взглядом со светом от костра, понимающе кивнул и приступил к работе. Работа у света всегда одна – принести энергию туда, где был её недостаток и, тем самым, вдохнуть жизнь в любое действие, в любой уже существующий и задыхающийся от нехватки энергии процесс.

Пустота – живая, трепещущая на солнечном ветру, не торопясь и как бы нехотя, теряла свою пустотность и медленно изменяла свою суть – она заполнялась светом и его неизменным спутником – ещё одним полноправным жителем этого мира – она заполнялась процессом под громким названием Жизнь…

Именно тем процессом, которому в данный момент так не хватало свежей и солнечной энергии.

Всё это происходило как будто в очень и очень замедленной съемке, и даже сам свет распространялся настолько медленно, что были видны все его раздумья, все присматривания, все его повороты головы.

Легко угадывались его решения и предсказывались перемещения.

Жёлто-белый, яркий, обжигающий роговицу глаза, сияющий солнечный свет, прорвавшийся в помещение сквозь разорванный купол, спустя какое-то время достиг зеркала, отразился от него и смешался с чистым, жёлтым и мягким, немного искусственным, словно вышедшим из-под абажура домашней лампы, но по своей сути – точно таким же светом.

Они еще долго переливались разными оттенками жёлто-белого, перемешивались, как в миксере, словно насыщаясь кислородом или другими необходимыми для жизни элементами, они внедрялись друг в друга пока полностью не растворились один в другом. Но даже растворившись, излучения продолжали хранить каждый свою собственную суть. Хранить информацию. Хранить основу всего.

Каждый отдельный фотон, каждая отдельная частичка света продолжала нести в себе сведения обо всем, к чему она прикасалась ранее, обо всем, что видела, что освещала…

Свет, на самом деле, всегда несет лишь прошлое, замечали?

Свет, зародившийся многие миллионы лет назад в недрах какой-то из звезд, как следствие ядерного синтеза элементов, нёс в себе информацию о своей матери-звезде и обо всем, что ему встречалось по пути сюда. Совсем как нефть или газ, которые, конечно, были более приземлёнными энергетическими субстанциями, а потому и более понятными человеку – они могли рассказать о тех деревьях и животных, из которых они выдавились под длительным воздействием давления и температуры. Информация ведь никогда и никуда не девается, она продолжает храниться, бережно упакованная и запечатанная самой природой, спрятанная от несведущих глаз, но сразу открывающая все свои тайны пытливому уму. И не-уму, так как человеческий ум – это, все-таки, прежде всего обусловленность.

Хочешь выучить язык света?

Язык нефти и газа?

Язык деревьев и птиц?

Язык камней и минералов?

Язык ветра и дождя?

Хочешь понять природу?

Просто смотри и слушай.

Держи глаза и уши открытыми, а рот на замке, но помни что нет ничего хуже, чем знание, попавшее в неподготовленный ум.

Агафья Тихоновна изумленно посмотрела на дракона.

– Что происходит? Почему свет так странно себя ведёт?

– Всё в порядке, – дракон улыбался, – просто наше время ещё не синхронизировалось, – он кивнул куда-то ввысь, – и там успел пройти лишь миг, тогда как тут – столетие.

– У нас прошло сто лет? – Агафья Тихоновна округлила глаза от удивления и так и застыла в ожидании ответа.

– Нет, нет, что вы. У нас прошел один миг, – Артак засмеялся, – всего лишь один миг, если он, конечно, уже прошёл. По-моему, ещё нет. Мне кажется, он ещё в пути.

– Что нет?

– Миг ещё не прошел. Он еще длится.

– Но как может мгновение быть таким долгим?

Акула протянула плавник и прикоснулась к вполне осязаемому солнечному лучу. Световой луч распространялся потоком – медленно, неторопливо – он тянулся как жевательная резинка, скручивался в жёлто-белые спирали, тёк и струился в так нужном ему и необходимом нам направлении. Он двигался мягко, на цыпочках, однако, не замечал на своем пути никаких препятствий. Не замечал он ни мешков с надписями, сложенных на зеркальном полу, ни дракона с акулой.

Свет как бы изливался внутрь себя – капающим, тягучим, масляным дождем; достигнув пола, он расплескивался по нему морем брызг, отталкивался от него. И оттолкнувшись, свет приобретал уже другое, противоположное первоначальному направление – оттолкнувшись, свет убегал прочь.

Убегал, неся в себе высокий и священный код – новую, только что полученную новым прикосновением информацию.

Свет возвращался к породившему его источнику.

К костру.

Или к Солнцу.

А может быть и туда и туда. Это было абсолютно неважно.

Важно было другое.

Солнечная – белая и жгучая составляющая света, обогатившись жёлтым и мягким свечением рукотворного костра, на своем обратном пути вверх проходила сквозь пыль от мешков, и сквозь сами мешки, не замечая их и не останавливаясь ни на мгновение, и если бы не это странное свойство времени, замедлившее всё вокруг – всё, кроме скорости восприятия действительности Артака и Агафьи Тихоновны. Если бы не это растянутое в пространстве время – акула никогда бы и не заметила одну странную, и показавшуюся ей очень важной особенность света – проходя через мешки и осевшую на них пыль, свет немного изменялся, он искажался, искривлялся, он приобретал новые качества.

Свет продолжал свой путь, но был он уже немного другим.

Свет начинал выражать некую новую для себя самого суть.

Свет становился богаче на оттенки, на интонации.

Свет вступал в родство с пылью и действиями – в родство кровное, нераздельное, в вечное родство.

Родство, кстати, и может быть только вечным.

Родственники могут умирать, но их родство сохраняется единожды и навечно, родство скрепляется мукой и крахмалом с бесконечным сроком годности…

Свет продолжал свой путь.

Теперь в его безграничной, безмерной, в его энергетической кладовке хранился ещё один фотоснимок, ещё один моментальный кадр. Кадр с информацией о владельце зеркала и костра. И этот фотоснимок, этот мгновенный отпечаток реальности, в своё время точно так же изменит источник самого света, к которому он, безусловно, вернётся. Изменит, как уже все существующие в нём и доставленные нам отпечатки, пусть немного, но изменили этот, так ждавший света – мир поступков и действий.

Важно было то, что абсолютно всё вокруг влияет на себя самое – влияет на это самое всё, абсолютно всё существующее – влияет и изменяет свои же внутренности и устои. И изменяет без исключений, без опусканий и отпусканий, изменяет без изъянов, без ошибок. Изменяет без усталости, без выходных и перерывов на обед. Изменяет безупречно, безукоризненно, совершенно. Изменяет бесконечно.

– Свет… – Агафья Тихоновна показывала плавником на световые лучи.

– Ничего не напоминает? – дракон тоже с интересом наблюдал за происходящим.

– Не знаю, – акула повернулась к Артаку, и в первый раз в этом мире, смогла рассмотреть его при нормальном освещении, – а должно напоминать?

– По-моему, когда что-то рождается из ничего – это всегда может напоминать только одно, – Артак усмехнулся, – но не важно. Не будем об этом.

– Рождается из ничего? – эхом повторила Агафья Тихоновна.

– Да, да, рождается из ничего. Или формируется из пустоты, которая, как вы правильно заметили, тоже является наполнением.

– Да, да… – акула задумчиво наблюдала за игрой света, – да, да, да… По-моему, я понимаю о чём вы говорите…

Кроме мешка с вниманием, или со способностью внимать, вокруг было еще масса самых различных, но невостребованных возможностей и способностей – и милосердие, стоявшее сбоку и опустошенное лишь наполовину, и сострадание – почему-то грязный, развязанный мешок с большим пластмассовым совком внутри, которым, видимо, его иногда и отсыпали – щедрою или не очень рукой.

Была тут и доброта – мягкий и бесформенный, открытый мешок, распространявший вокруг себя аромат живых, ещё не срезанных цветов. Особенностью этого мешка была его неисчерпаемость. Сколько бы кто ни взял. Мешок с добротой был всегда наполнен, хоть и наполнен всего лишь наполовину. А значит – он был и наполовину пуст. Можно и взять и добавить, а если не добавлять, то и доброте когда-нибудь может прийти конец.

Была тут и любовь – единственный абсолютно пустой мешок, к тому же ещё и вывернутый наизнанку. Наверное, она была вокруг всего, наверное, она существовала в растворённом виде в этом изумительном пространстве. А может быть она сама и была этим пространством. Поэтому мешок с любовью и был вывернут наизнанку. Он как бы продолжал ее хранить, но уже снаружи. Своей вывернутостью он не допускал возможности закрыть её, завязать, упрятать.

Мешок с сердечностью был раскрыт и полон. Подходи и пользуйся. Кто как хочет. Кому сколько нужно. Кто сколько может унести. Всем хватит.

А вот приветливость робко выглядывала из полуоткрытой котомки, не торопясь выйти наружу. Перед ней стояли мешки с неприятием, отторжением и боязнью. Они загораживали приветливости свет, и прятали её улыбку, иногда показывающуюся из небольшого прочного мешка. Эта улыбка обладала одним волшебным качеством – увидевший её обязательно к ней возвращался.

Честность и принципиальность грустно ютились сбоку, рядом с порядочностью, хотя в самом центре для них было выделено особое место. Оно, это место, даже было подписано. Честно подписано. Однако насущная необходимость, стоявшая неподалеку, сделала небольшую рокировку, и оттащила мешок с честностью в сторону, поставив на его место неуемную жажду. Жажду чего бы то ни было – власти и влияния, привилегий, авторитета, могущества, денег в разных валютах. Чего угодно, кроме одного, что действительно может вызывать жажду – и это что-то – отсутствие воды.

Тут же, совсем рядом, были достоинство и благородство, искренность и верность, неподкупность и прямодушие. Все они стояли прижавшись к друг дружке, открытые, но не востребованные полностью, и с завистью поглядывали на мешок с любовью – пустой и свободный. Наверное, им тоже хотелось точно так же как и она, раствориться в пространстве, слиться с ним воедино, наполниться его светом и теплом – а значит – наполниться и самой жизнью.

Мешок с жадностью и скупостью был закрыт и туго завязан, а рядом с ним стояла бережливость, которая охраняла подступы к этому мешку, но одновременно с этим пыталась проделать дырочку в прочной, ладно сшитой мешковине чтобы выпустить жадность наружу. Мелочность и прижимистость, корыстолюбие и меркантильность, крохоборство, как могли, спустя свои рукава, помогали бережливости, однако, пока безуспешно. Они были маленькие, слабые, они тянули мешок с жадностью в разные стороны и никак не могли его развязать. Их приспущенные рукава также не способствовали процессу. Однако, их было много и, кто знает, если им удастся объединить усилия, возможно, когда-нибудь жадность будет выпущена наружу.

Кроме них мешок с жадностью окружали небольшие, но полные мешочки с трусостью и предательством, с малодушием, с робостью и нерешительностью, с ложью и вероломством, с хитростью и коварством. С подлостью, которая всегда где-то рядом и только и ждёт своего часа чтоб выстрелить на поражение. И если оставить её бесконтрольной – ей это вполне удастся.

Агафья Тихоновна вопросительно посмотрела на Артака.

– Что они тут делают?

Артак едва заметно кивнул.

– Стоят. Ждут своего часа.

– Но это же не действия! А если и действия, то вредные и никому не нужные.

– Вы так думаете? – дракон усмехнулся чему-то про себя.

Агафья Тихоновна, заметив, что свет направился в эту сторону тьмы, вскочила на хвост, намереваясь оттащить ненужные и даже вредные по её мнению мешки в сторону, спрятать их от световых лучей. Акула думала что, тем самым, она избавит владельца этого мира от того, что они хранили, защитит его от их темного содержания.

Дракон, не поворачивая головы, остановил её одним движением лапы.

– Не надо, – только и произнес он, – не надо этого делать…

– Но почему? – акула вновь округлила глаза.

– Потому что без них мир станет неполным, – Артак щурился от яркого и уже достигшего его света, – неполным, понимаете? А неполное всегда теряет смысл, а если и не обязательно теряет его полностью, то уж искажает его до неузнаваемости – в обязательном порядке.

– Смысл чего? – Агафья Тихоновна остановилась и в недоумении разглядывала залитого светом дракона.

– Смысл существования.

– Как это?

– Очень просто.

– ???

– Это зеркало. И оно не может быть номером один. Номер один подразумевает что есть и номер два и три… Номер этого зеркала – «не-два». Оно цельное и неделимое и оно должно отразить всё, что тут есть – это его прямая и единственная обязанность, иначе…

– Иначе что? – Агафья Тихоновна была нетерпелива и слова часто забегали вперед мысли.

– Иначе он, – дракон показал когтем куда-то вверх, – он не сможет себя познать полностью. Не сможет познать себя – не сможет познать и всё остальное, всё то, что отражает это зеркало. И вот этого просто не может быть. Не может случиться. Это обязательно должно произойти. Обязательно.

– А что отражает это зеркало?

– Существование всего со всем. Единое и цельное существование.

Агафья Тихоновна в изумлении округлила глаза.

– Но это же значит…

– Что? – Артак усмехнулся, уже зная что скажет его спутница.

– Но это значит что и само существование отражает всё это! И нас, и эти мешки, и его, – акула кивнула куда-то наверх, к свету, – его самого!

– Именно так, – дракон облегченно вздохнул, – все мы живем между двух зеркал, а если быть точнее, то между двух отражений этих двух зеркал. Своего собственного зеркала, отражающего всё сущее и одного общего, одного на всех, зеркала номер «не-два»…

Дракон поднял голову и посмотрел на ослепительный свет, медленно спускавшийся вниз.

– А если быть ещё точнее, то и не между двух отражений…

– А где же тогда?

– Мы все живем в свете, который несёт эту информацию о существующих зеркалах. Мы – всего лишь информация в общем информационном поле, не более того. Мы – палец, показывающий на Солнце, но отнюдь не само светило. Мы – лишь возможность познать этот свет, которым являемся и ни капелькой больше. И знаете что?

– Что? – акула слушала затаив дыхание.

– Нет никакого второго зеркала. Есть только одно – общее. Зеркало номер «не-два».

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Это относится и к людям?

– Говоря «мы» я имею в виду именно людей, – дракон тихонько засмеялся.

– Значит человек – всего лишь возможность?

– Да! Быть человеком – как стоять на перекрестке всех дорог. И любая дорога доступна. Но найдешь ли ты в себе силы идти – вот в чём вопрос, – Артак продолжал улыбаться, – так что, просто родиться человеком не вполне достаточно. Человеком необходимо ещё стать. Человек – это возможность, это вероятность, это сжатый в пружину потенциал, но никак не завершённое, развёрнутое произведение.

Акула присела рядом с драконом и к её телу тоже прикоснулся луч света. Прикоснулся, пощупал кожу и проскользнул внутрь.

– Да, да, – она кивнула головой и в её глазах мелькнуло озарение, – вы совершенно правы.

– И знаете что ещё? – Артак повернулся к Агафье Тихоновне.

– Что? – тихо произнесла она.

– Человек – это ещё и надежда.

– Чья?

– В данном случае наша. Наша с вами…

Так они и сидели в ожидании конца этого бесконечного мига. Мига пробуждения.

5

Свет, хоть и медленно, но не останавливаясь ни на одно мгновение, заполнял собой всё существующее пространство.

Густой и вязкий, с неторопливым, но и ничем непреодолимым усердием, он флегматично продвигался вперед с неотвратимостью дождя, способного проникнуть в любую, даже самую тонкую щель. Точно так же, как вода была способна намочить всё, к чему она прикасалась, так и свет освещал каждый закуток, каждую расщелину, каждый выступ и впадину, каждый, даже самый труднодоступный участок пустоты.

А абсолютная тишина на арене действий лишь усиливала, нагнетала чувство неотвратимости.

– Что будем делать? – Агафья Тихоновна повернулась к дракону, и показала плавником на световой луч, подобравшийся к ним ближе всех остальных.

Луч как раз огибал мешок с жадностью, и бережливость, под воздействием света, вместе с мелочностью и прижимистостью, бросились наутек, наконец-то оставив попытки развязать мешок. Спущенными рукавами они закрывали свои тела, пытаясь спастись от яркого, ослепляющего света, а меркантильность, крохоборство и корыстолюбие, не имея своих рукавов, которые можно было бы спустить, пытались спрятаться за спинами своих более крупных товарищей.

– Ждать, – Артак улыбнулся, наблюдая за этой сценой, но не сдвинулся с места, – будем ждать, тем более что ничего другого нам и не остается.

– Нам ничего не угрожает?

– Нам? – дракон рассмеялся сильно, в голос, и от его хохота, кажется, даже световые потоки перешли в лавинное, нарастающее движение. Словно камни в горах при камнепаде. Такой себе световой ураган. Всё вокруг содрогнулось, но выстояло, – нам? – повторил дракон сквозь смех, и наконец ответил:

– Нам ничего не угрожает, – он смеялся и смеялся, но Агафье Тихоновне показалось, что его радость была немного искусственной, насильной, почти натужной.

Дракон, в свою очередь, смеялся и внимательно наблюдал за светом, судя по всему, смеялся он лишь для того, чтобы посмотреть за реакцией света на его смех.

– Но свет растворяет всё, что здесь есть… – неуверенно произнесла Агафья Тихоновна.

– Я бы не смог отказаться, если бы свет захотел растворить и меня, – дракон говорил отрешённо, словно ему в голову пришла какая-то интересная мысль, – но, боюсь, что этого не случится, – он замолчал, прислушиваясь, – хотя, это было бы совсем неплохо. Так что не переживайте, нам ничего не угрожает. Свет не растворяет – он освещает, он питает. Возможно, когда-нибудь он что-нибудь и растворит, – дракон подмигнул акуле жёлтым глазом с вертикальным зрачком.

Агафья Тихоновна молча кивнула и подмигнула в ответ.

Артак, как собака, приподнял уши и вслушался в абсолютную тишину, царящую на зеркальной арене. Скользнув взглядом по темным, ещё не затронутых светом, участкам пустоты, дракон, казалось, сам превратился во внимание. Или в способность внимать.

– Что вы делаете?

– Ничего особенного. Слушаю. Пытаюсь понять, – Артак полностью погрузился в процесс созерцания.

Казалось, не было ни одного звука, способного пройти мимо чуткого драконьего уха, не было ни одного лучика света, который был бы в состоянии обойти драконий глаз. Артак сейчас олицетворял собой всё внимание, которое было в его распоряжении. Он воплощал собой весь мешок, он растворял в себе их – бездонные мешки возможностей, открывающихся при созерцании.

Артак просто внимал. И был внимателен…

В это же мгновение мешок с вниманием что-то затрясло изнутри, его словно залихорадило, как это бывает при высокой температуре, но тут же отпустило, покинуло, оставило в неподвижности. С негромким шелестом веревка, стягивающая мешок за горло и перекрывающая ему кислород, даже не дождавшись своего светового луча, ослабла и с лёгким шелестом соскочив вниз, упала на зеркальный пол. Мешок глубоко вдохнул и раскрылся.

– И как? Получается? – акула улыбнулась с небольшой долей иронии.

– Получается, – Артак утвердительно кивнул головой, и в его глазах сверкали какие-то искорки, – конечно, получается, – он опять засмеялся, теперь уже искренне и бесхитростно.

Напряжение покинуло его полностью.

Агафья Тихоновна ничего не могла понять и поэтому продолжала молча смотреть на громко смеющегося дракона в ожидании.

– А знаете, что? Давайте посмеемся с вами вместе! – дракон схватил акулу за плавник и вскочил на лапы, – только смеяться надо громко и как можно более проникновенно, смеяться надо тем смехом, про который говорят – от всего сердца!

– Вы сейчас говорите серьёзно?

– Абсолютно! Абсолютно серьёзно! – Артак подпрыгнул и раскаты драконьего смеха заполнили всё существующее пространство.

Казалось, смех разделил со светом всю существующую пустоту и теперь они мирно сосуществовали вместе.

Смех, как и свет, обладал своей собственной, яркой и постоянной энергией, но она была немного тоньше, можно сказать, неуловимее, она была даже менее осязаема, чем энергия света. Похоже, смех со светом стали не разлей вода. Стали друзьями. Почему нет? Ведь по своей структуре они были очень похожи.

Агафья Тихоновна неуверенно прокашлялась, прочистив горло и посмотрела на Артака.

– Я боюсь что у меня не получится, – она ещё раз покашляла, – трудно смеяться, когда совсем не смешно.

– Получится, получится! Для того чтобы получилось надо не так уж и много, – Артак продолжал смеяться, изредка прерываясь на речь, – надо просто делать то, что вы хотите чтоб получилось. На самом деле это очень просто!

– Но я совсем не хочу смеяться, – акула продолжала слабо возражать.

– Это и необязательно. Чтобы получить нужный результат, надо просто делать то, что вы хотите чтоб получилось, – повторил Артак и подмигнул Агафье Тихоновне жёлтым глазом, – даже если вам кажется, что у вас ничего не получается. Надо просто действовать и всё.

– И всё?

– И всё!

– А если не выйдет?

– Не бывает так! Обязательно выйдет!

– Ну хорошо, – акула набрала в легкие побольше воздуха и её смех точно таким же образом прокатился волной по зеркальному полу.

Он смешался с драконьим смехом, и два хороших настроения, этих две теплых энергии, взявшись за руки, потихоньку заполняли пустотное пространство.

Агафья Тихоновна, словно начав кое-что понимать, смеялась и смеялась – без остановки, без устали, изредка переглядываясь с точно так же смеющимся драконом. Так они и продолжали смеяться какое-то время, пока не произошло нечто совсем неожиданное.

Смех, как самостоятельная величина, ощутил двойную подпитку, двойное вливание, двойной заряд.

Он стал вдвое мощнее, и сам свет уже был не в состоянии его игнорировать, так, как это происходило мгновением ранее.

Свет в недоумении остановился, прислушиваясь. Он словно споткнулся о второй голос. Наверное, только сейчас свет смог различить два голоса там, где ранее был один. Только сейчас вместо одного драконьего рыка – два голоса, как два дорожных указателя, направляли его туда, где он был необходим. Немного постояв на месте, видимо, размышляя, свет кивнул и продолжил свой неторопливый шаг, однако направление его несколько поменялось.

Вмешались указатели.

И эти указатели направляли его в счастье, в хорошее настроение, в блеск, в блаженство, в освещённое им же, освещённое светом будущее. Теперь свет распространялся не во все стороны, как раздувающийся шар, а двигался направленно, векторно, словно по стрелке.

Мешок со способностью внимать, совершенно вдруг, и как-то резко, неожиданно, обмяк и свалился на зеркальный пол, подняв небольшой столб пыли.

Внимание тут же распространилось вокруг, оставив на полу, в пыли, уже никому ненужную мешковину. Ненужную ли?

– Наверное, он приходит в себя! – Артак подмигнул Агафье Тихоновне жёлтым глазом, – я бы сказал даже так – наверняка он приходит в себя!

Смех и свет, помогая друг другу, переплётшись в одну общую и светлую сущность, немного ускорились и продолжили свой путь. Оно и неудивительно, ведь вдвоём идти и легче, и быстрее. Свет приобрел какую-то желтоватую теплоту и душевность, словно из него вышла бессердечность и безучастие, словно его безвозвратно покинули безразличие и ослепляющая жестокость, которая просматривалась в ярко-белом и чистом, почти в операционном сиянии. Свет стал направленным, он стал избирательным, выборочным. Другими словами – свет стал поляризованным, он целеустремленно и уверенно продвигался в единственно верном направлении – в направлении, подсказанном ему Его Величеством смехом.

Смех же, в свою очередь обрёл крепость и яркость, заиграл разными красками и оттенками в ослепительно-белом сиянии чистого света. Он обзавелся каким-то особым, выразительным красноречием, велеречивостью – он приобрёл мощь. Смех стал сильным и честным. И в этой светлой честности смех продолжал черпать какую-то фундаментальную жизненную силу – незаурядную, изысканную, уникальную, редчайшую силу. Смех добавил в свой багаж Энергию самого света.

– Смотрите, – дракон глазами показал акуле на место встречи смеха со светом, – смотрите, смотрите…

Артак поддерживал Агафью Тихоновну за плавник, и они, изредка посматривая друг на друга, продолжали смеяться, только теперь уже совершенно свободно и непринужденно. Единственная вещь, которую они не могли бы сейчас сделать – это просто взять и резко остановиться.

Тормозной путь был бы слишком долог. Да и тормозить совсем не хотелось.

Хорошее дело – искренний и беззаботный смех.

Хорошее дело и хороший путь.

Верная дорога.

Ведь правда же, если хочешь что-то сделать – делай. И что бы это ни было – оно сделается само собой.

Это единственный, и к тому же беспроигрышный вариант добиться желаемого.

Просто делай.

Потихоньку, нисколько не спеша, теперь уже единая сущность состоящая из света и смеха, заполнила собой всё видимое глазу пространство и погрузила акулу с драконом в какое-то перманентное сияние.

Оно освещало, но не слепило.

Поддерживало, но не нагружало.

Заполняло, но без отягощения.

Питало, но не слишком. Не закармливало, не пичкало. Но насыщало, охватывало.

– Да, – дракон кивнул головой, захлебываясь очередной порцией смеха, – да, да, да! Вот такой это мир! Мой мир! Мир действий!

Дракон и акула в данный момент выполняли роль двух маленьких заводов по производству хорошего настроения. И им это очень нравилось. Было по нраву, по сердцу.

Каким-то шестым или даже седьмым чувством они ощущали отдачу, и процесс понимания, который уже был внутри каждого из них не оставлял никакого сомнения в том, что они поступают правильно. Именно так как надо. Так, как должно было поступать.

И ещё, наверное – да, даже наверняка – смех излечивал, смех окрылял, он указывал сознанию обратный путь – смех приводил сознание к своему хозяину.

Смех возвращал осознанности её главную роль.

Мешки на арене вскрывались и лопались как мыльные пузыри, один за одним – они наполняли этот чудесный мир новыми красками, новыми запахами и новыми ощущениями. Процесс был запущен. И, конечно же, может и не скоро, но совершенно неизбежно, когда-нибудь он подойдет к концу.

И конец этого длительного и необходимого процесса будет означать только одно – возвращение хозяину его сознания. Со всеми его чувствами и предчувствиями, со всеми предрассудками, со всеми действиями и поступками – с его собственной, хозяйской реальностью и её собственным, уникальным и неповторимым искривлением.

С её выгибанием в сторону бесконечности, с её округлыми нулевыми боками.

Иначе, зачем эти мешки на полу? Зачем эта пыль?

Возможно, симбиоз их содержимого и формировал то самое, что человечество называет индивидуальностью. Формировал ту самую единичность и неповторимость, являющуюся всего лишь частью ещё более массивной единицы – частью единицы всеобщей, неохватной для усечённой человеческой индивидуальности.