Текст книги "Иллюзия вторая. Перелом"

– Так работа и в русском языке обозначает тоже самое, и в украинском, и я уверена – в множестве других языков тоже, – акула утвердительно кивнула, соглашаясь.

– Да, – дракон опять улыбнулся, – но это лишь подтверждает уже сказанное, – более того, это еще одно доказательство того, что никакая работа не сможет сделать человека счастливым, так как сама работа – это труд поневоле. Подневольный, вынужденный, несвободный, принудительный, рабский, слепой труд. Вот что такое работа и это ясно видно из самого слова. Ведь счастливый – прежде всего значит свободный, мы об этом говорили, когда путешествовали к черной дыре в Мире Японского Зонта, а подневольный труд – это совсем другая дорога, и к счастью она не имеет никакого отношения.

– Да, да, – Агафья Тихоновна кивнула головой, – я помню этот разговор, мы действительно говорили об этом, и очень подробно, – акула опять кивнула головой, полностью соглашаясь с драконом.

– Но, как правило, процесс рождения слов, все-таки обратный, – дракон усмехнулся, – сначала человек начинает что-то видеть, или слышать, или чувствовать, и лишь потом называет то, что он смог узреть, каким-то новым, доселе неиспользованным словом. И это слово обретает жизнь. Самую настоящую, не выдуманную, не иллюзорную жизнь – жизнь фактическую, научную – жизнь вечную. Такова процедура рождения слова. И такова процедура формирования языка.

– Я понимаю, – Агафья Тихоновна ещё раз кивнула, – теперь я понимаю почему точно описать словами другие, невидимые человеческие тела, не представляется возможным. Все очень просто – ни в одном языке мира просто-напросто нет таких слов, так как ни один существующий народ не обладает возможностью увидеть эти другие, – теперь уже акула сделала акцент на слове «другие», – другие тела, и как следствие, таких слов, которые бы смогли объективно их описать просто не существует, правильно?

– Да, совершенно так, – Артак усмехнулся одними губами, – но мы с вами все-таки попробуем.

– Попробуем что? Описать то, что еще никому не удавалось описать словами?

– Описать? Возможно… Возможно, что и описать, – Артак задумался, – возможно, – повторил он задумчиво, – но скорее всего – почувствовать. Ведь каждое из слов воспринимается отдельно взятым человеком совершенно индивидуально, в полном соответствии со своим, полученным в течение всей своей жизни, опытом. И оттенков у восприятия очень много, если не сказать – невероятно много. Сколько людей – столько и восприятий, а значит, столько и разных, уже воплощенных в реальность самой природой, действительностей. Понимаете? Сколько людей – столько и индивидуальных миров. Столько и различных по своей сути Вселенных.

– Да, понимаю. Но как нам это поможет описать то, о чём мы сами не имеем никакого чёткого представления?

Артак кивнул в знак понимания и согласия, потом взял Агафью Тихоновну за плавник и продолжил, глядя прямо в её черные глаза-бусинки:

– Слово может подсказать, направить, натолкнуть человека, слово может указать на какие-то нестыковки, или наоборот, на совпадения того, о чём оно говорит – то есть, на совпадения своего собственного смысла со своим же собственным опытом, но уже определённого, отдельно взятого человека. А этот собственный опыт, эти личные переживания, это содержание уже прожитой и осмысленной жизни воспринимается каждым, без исключения, человеком как непререкаемая, неопровержимая, бесспорная и очевидная истина. Понимаете? Если наши слова, которые мы будем использовать в описании того, что мы никогда и не видели – не видели, но твёрдо знаем о его существовании; если наши слова затронут какую-то часть собственного и всезнающего чувственного мира определенного человека – тогда и только тогда эти слова смогут стать для него тем основным, чем каждый может стать для кого-то другого – а именно – светящимся маяком.

Дракон сделал небольшую паузу, перевел дыхание и продолжил:

– Ведь маяки не бегают по суше, отыскивая какой бы корабль спасти. Они просто стоят и светят, указывая верную дорогу. И уже сам человек, опираясь на источник этого света, в задумчивости бредёт дальше. И если он действительно человек, если он смог им стать, а не просто родился в человеческом теле – он начнет углубляться, вдумываться, вникать, и даже вязнуть в новом знании; он начнёт врезаться в него, как нож в масло, и кто знает, может ему самому, этому человеку, удастся прикоснуться к своим же, невидимым глазу телам каким-то новым, только что сформированным из наших слов, органов чувств…

– Вы сказали – только что сформированным? – Агафья Тихоновна в недоумении округлила глаза.

– Да, именно так я и сказал, – Артак твердо и уверенно кивнул головой, – только что сформированным.

– Но из чего природа может сделать новый орган восприятия каких-то неизведанных и пока ещё непонятных чувств и ощущений?

– Из того, что есть у неё под рукой, – дракон громко и раскатисто рассмеялся, – только из того что есть в реальности, – он немного успокоился и всё еще смеясь, закончил:

– А в данном случае у природы есть только человеческая уверенность в существовании чего-то невидимого, и эта уверенность, заметьте, сформирована не на пустом месте! Она сформирована на совпадении своего собственного, уже пережитого опыта с чем-то сказанным кем-то на словах, или прочитанным где-то на бумаге, или увиденным собственными глазами. Понимаете? В этой уверенности есть частичка собственного опыта человека. Частичка собственного опыта и уверенность другого человека, – Артак усмехнулся, – ведь ничто не способно так заразить, как чужая уверенность, – он отпустил акулий плавник и посмотрел вдаль, – в таких случаях говорят – я знаю что это именно так, но не могу понять где родилась моя уверенность, чем она питается, как выживает и почему растёт. А на самом деле всё очень просто – растёт внутреннее. Растут мысли. И питаются они своим собственным опытом. Питаются уже пережитым. Даже если до конца непонятым, но пережитым. Другим словом – питаются временем – этой необъяснимой для людей энергией из которой, собственно, и сделано всё сущее.

Артак задумался и на мгновение замолчал.

– Ведь, по сути своей, любое материальное сделано из одного и того же – и это что-то – время.

Агафья Тихоновна кивнула, но не сказала ни слова. Впрочем, дракон и не ждал никакого ответа. Он продолжал:

– И здесь уже любые слова бессильны, они были всего лишь внешним маяком, но переродившись, стали внутренним чувством. Они были ничем, но стали осязаемы телом – они стали чувством. Они были идеей, они были пальцем, указывающим на звезду, но стали самой звездой. Всё и всегда рождается из ничего, понимаете? И мы только что это ещё раз осознали, – дракон рассмеялся, – ну а природа… Природа лишь пользуется тем, что уже создано, и создано лично вами. Она мастерски выполняет ваш же заказ – изготовляет новый, совершенно неизвестный, ещё никем неиспробованный и неиспытанный, ваш собственный орган чувств, способный дотронуться до вашего же собственного, вашего внутреннего Я. Орган, способный прикоснуться к множеству ещё неизведанных тел и энергий. Орган, который в конце концов, сможет прикоснуться к матери всех энергий – прикоснуться к самому времени. Природа позволяет ощутить любую энергию, заслышать её, изведать и наконец-то испить. Испить до самого дна, ибо по-другому уже не может и быть.

– Вы так думаете?

– Конечно. Мыслью всё было создано, мыслью может и измениться.

– Хм, – Агафья Тихоновна достала блокнот и записала слова, показавшиеся ей важными, – «Мыслью всё было создано, мыслью может и измениться». И что же дальше?

– Дальше? – Артак ухмыльнулся, – а дальше просто. Дальше, тому, кто получил в своё распоряжение доселе неведомый человечеству орган чувств, тому кто научился им пользоваться, и пользоваться во благо, дальше такому человеку захочется поделиться новыми ощущениями с остальными, захочется доверить только что полученное знание всему миру, захочется вверить свои новые качества каждому алчущему, но ещё не достигшему, каждому, кто испытывает жажду, и жажду уже не тела, но жажду души…

– И что тогда? – Агафья Тихоновна слушала, затаив дыхание.

– Тогда он с прискорбием обнаруживает что ему не хватает слов, – Артак весело подмигнул Агафье Тихоновне, – не хватает слов, ибо сам язык не предназначен для того чтобы выражать то, чего смогли достигнуть единицы. Человеческий язык – орудие массовости, повальности и многочисленности. Язык – как пушка – оружие большинства. А большинство всегда ошибается.

– Но почему?

– Потому что свобода – удел избранных. Избранных не кем-то. Избранных самими собой. Само понятие свободы противоречит наличию какого-либо окружения, каких-либо границ, какой-либо толпы. Свобода отрицает любую возможность пребывания в стаде, – дракон помолчал одно лишь мгновение, – а стадо – это всегда большинство. Большинство одинаково мыслящих, двигающихся в одном направлении животных, ибо людьми их назвать было бы преждевременно.

– Но ведь каждый начинает жизнь в стаде?

– Да, – дракон поджал губы и кивнул головой, – начало у всех одинаковое. Исходные данные равновелики. Кто-то начинает бунтовать раньше, кто-то позже, а кто-то предпочитает оставить всё на своих местах, и, следовательно, сам остаться там же – на своём старом месте. Этим он высказывает свои предпочтения – и природа, внимательно прислушиваясь к ним, ограничивает развитие такого человека забором выбранного им загона, она вершит его судьбу исходя из его личного выбора – быть членом стада, быть большинством. И, в этом случае, единственный процесс, которому такой человек может быть интересен и даже полезен – это статистический учёт. Столько-то погибло и столько-то выжило. И ничего более. Среднестатистический человек по своей сути – мёртвый и недвижимый камень, всего лишь один из… Один из груды таких же точно камней. Один из большинства. Среднее между экстремумами. Белый, размытый чёрным. Серый. Неприметный. Шаблонный. Статистический, одним словом. Среднестатистический…

Агафья Тихоновна внимательно слушала, подперев голову плавником.

– Но можно же и остаться в стае?

– Стая – гордое слово, – Артак усмехнулся, – стая подразумевает полёт.

– Тогда в стаде?

– Да, можно. Это всего лишь вопрос личного выбора человека – стать избранным или остаться усреднённым.

– Я поняла, – акула склонила голову, – достигнуть свободы можно только выйдя за пределы стада. Только покинув серую массу, только расправившись со своим желанием быть как все.

– Выйдя? Ахаха! Вырвавшись, вырвавшись! – Артак немного повысил голос, тем самым указывая на важность данного уточнения, – только вырвавшись, только прорвавшись сквозь миллион запретов, только пробившись через миллиард соблазнов, только проломив стену своей головой, только наступив на горло своему страху! Именно вырвавшись, но никак не выйдя. Выйти – не выпустят. Для тех, кто хочет выйти существует дверь. Но она заперта на ключ. И этот ключ у тюремщика. А тюремщик с другой стороны двери.

– Но кто же он? Кто этот тюремщик?

– В большинстве случаев – вы сами, человек сам держит себя в тюрьме, но чтобы это понять необходимо покинуть камеру и найти свою дорогу. Надо пройти в прошибленный собственной головой пролом стены и увидеть дверь с другой стороны. Надо перетерпеть боль от синяков и ушибов. Иногда надо даже пережить смерть. Надо… Да много чего надо. И прежде всего – надо понимать неотвратимую НЕОБХОДИМОСТЬ этих изменений. Миром правят необходимости, а никак не желания. Докажи миру что тебе это необходимо – и пользуйся на здоровье. Получи и распишись. Ограничений тут нет никаких, да и быть не может.

– А можно сначала найти свою дорогу и не спеша идти по ней, собирая знания?

– Конечно, можно, – дракон кивнул головой, – бывает и такая последовательность. Редко, но бывает. Сначала определить свой путь, а потом выйти из стада. Но вскрыть в себе свой путь, выведать его у природы, находясь внутри стада, достаточно трудно, ибо у стада дорога одна. Одна на всех. И совсем не факт что она окажется именно ваша.

– Но все-таки это возможно?

– Возможно. Редко, но возможно. Тогда можете считать что вы нашли ключ от той самой двери. Нашли ключ и победили своего тюремщика.

– И, в этом случае, можно спокойно выйти?

– Да, в этом случае, да. Но обычно всё происходит с точностью до наоборот – сначала вы вырываетесь на свободу, и только потом с интересом и ужасом обнаруживаете, что кроме одной, стадной дороги большинства, существуют ещё миллионы миллиардов дорог. Только тогда вам станет это видно ясно. Только тогда глаза начинают видеть то, чего они не могли узреть внутри загона с забором выше человеческого роста.

– Я понимаю… – Агафья Тихоновна склонила голову в задумчивости. Её глаза подёрнулись красноватой поволокой.

– Свобода прекрасна, но она же и мучительна, ибо заставляет человека ставить собственные цели. Собственные, и никем до конца не разделяемые, но цели. Впрочем, они и не должны их разделять.

– Они? Кто это – они?

– Все остальные, – рассмеялся дракон, – стадо.

– Я понимаю, – повторила акула, – но этот процесс может занять достаточно длительное время?

– Ах, не все ли равно, – дракон искренне рассмеялся и из его глаз выскользнуло немного желтизны и тепла, – не все ли равно сколько времени это займет, если всего лишь один вдох и выдох одного из невидимых глазу человеческих тел составляет всю жизнь видимого глазу физического тела человека? Время пройдёт в любом случае.

Агафья Тихоновна в изумлении подняла голову и произнесла:

– А я уже и забыла с чего начался этот разговор…

– Я с удовольствием вам напомню, – дракон, словно в назидание, поднял когтистую лапу, – жизнь не является чем-то постоянно пребывающим в человеке. Она входит и выходит из него подобно дыханию. Собственно, она и есть дыхание одного из его тел, – лапа опустилась, словно сама собой, – вдох, выдох. Ещё вдох, ещё выдох. Жизнь не находится в нём постоянно, – немного грустно повторил дракон, – но он – человек – остается! Всегда. Постоянно. Безвременно. Навеки. Если, конечно, он – человек, а не член стада. В противном случае – остаётся лишь стадо, а человек умирает.

– Получается, что…

– Получается что время здесь, собственно, и ни при чем. У каждого его достаточно. Ровно столько, сколько нужно чтобы вырваться на свободу. Ну или выйти с гордо поднятой головой, победив своего собственного, внутреннего тюремщика, выйти, найдя свой собственный ключ от тюремной камеры, и увидев свою собственную дорогу.

– Каждый сможет?

– Рано или поздно, но каждый.

– И что произойдёт тогда?

– Если каждый покинет стадо, то стадо просто-напросто перестанет существовать, не так ли?

– Ах, точно! – Агафья Тихоновна изумленно, и с восхищением посмотрела прямо в глаза Артака, – как это точно подмечено!

– Но это еще не всё, – дракон снисходительно улыбнулся, – когда перестанет существовать стадо – перестанет существовать и тот, кто им управляет, не так ли? – он рассмеялся в голос, – ибо управлять будет нечем. И некем. Каждый нашел себя и каждый точно знает что ему необходимо делать. И уж в чём у этого новорождённого каждого нет никакой необходимости – так это в том, чтобы кто-то им управлял.

– Вы, наверное, правы… Но кто это? Кто? Кто управляет стадом? Кто этот человек?

– Человек? – дракон фыркнул, – вы сказали – человек? Помилуйте! Человеком управляют, прежде всего, его собственные, вскормленные самими людьми, человеческие иллюзии. Боги, например. Религии и верования. Все без исключения религии. И все, без исключения, верования. Суеверия. Предрассудки. Различные теории и учения – о необходимости церкви или государства, например. Человеком управляют общественные мнения и их мнимая важность. Этот список можно продолжать до бесконечности.

– Но тогда…

– Да, да, – дракон опять захохотал, – тогда исчезнут и страны, и национальности, а с их исчезновением – исчезнут и войны между этими странами и населяющими их народами. Исчезнут границы. Как внешние – территориальные, так и внутренние – раздирающие самого человека.

– И?

– Человек станет поистине свободным, а значит, человек станет счастливым. И только в этом смысл его бытия, только в этом его соль. Свобода – это отсутствие всяческих границ. А счастье – это умение собрать себя из осколков, на которые человек разделён этими границами. Счастье – это способность собрать себя из частей, счастье – это со-частие. Это прежде всего желание, и приходящее с этим желанием – умение. Счастье – это умение стать целым. Вот так и получается что счастье и свобода – это слова синонимы… Это слова, обозначающие одно и тоже. Слова-близнецы…

8

Чисто-белый, снежный, меловой рассвет возвращающейся жизни залил своим светом всё существующие пространство. На какое-то время всё сущее в нём замерло в каком-то едином, неделимом и монолитном мгновении. Весь мир словно остановился, застыл, как недвижимо застывает в апогее Солнце в самый жаркий июльский полдень…

И спустя один лишь неуловимый миг, залитое светом пространство свернулось в одну точку, поглотив внутри себя всё, что было вокруг – и зеркальный пол, и безбрежный, уходящий в бесконечность – несуществующий в реальности, мифический, мерещащийся человеческому уму и выдуманный им же потолок; поглотив всю ткань из которой были сшиты мешки, разбросанные то тут, то там; поглотив в себе так же и всё их наполнение; поглотив все мысли и действия, весь существующий свет, всю энергию этого необыкновенного места; поглотив всё без остатка – тотально, всеобъемлюще и до конца.

И в этом одном, нераздельном мгновении – наконец-то поглотив саму себя – мерцающую и внезапно замершую в неподвижности перехода в новое состояние, такую яркую и пульсирующую – жизнь.

Необыкновенный мир чувств и поступков, мир действий, мир сказуемых и глаголов исчез точно также, как и появился – в одночасье, внезапно, вдруг, нежданно и неожиданно.

Неожиданно, но предсказуемо.

Предсказуемо, ибо он – человек – приходил в сознание.

И если тогда, всего лишь одно мгновение, а может быть, целую жизнь назад, Артак и Агафья Тихоновна, покинув подъезд многоэтажки оказались в глухой, непроглядной, беспросветной темноте ещё нового для них мира действий, то сейчас они вернулись в то самое – обыкновенное и ничем не примечательное парадное одной из новостроек на окраине города.

И первым, кого они увидели, был хорошо знакомый им человек.

Человек, сломавший ногу и лежащий на бетонном полу, упёршись головой в такие же, как и пол, прохладные бетонные ступеньки, которые своей прохладой остужали донельзя распухшую, красно-синюю, горячую конечность.

– Фух, – выдохнула с облегчением акула, – вернулись… Мы вернулись…

– Мы? – дракон поддел острым как бритва ногтем нижнюю часть брючины лежащего человека, разорвав её и, тем самым, расслабив натяжение ткани для того, чтобы пустить кровь к сломанному суставу, – мы с вами никуда и не уходили, а вот он, – Артак кивнул на пол и лежащего там человека, – он вернулся. Хотя, вполне может оказаться, что всё, как обычно, с точностью до наоборот, и он никуда и не уходил, а вот мы с вами… – Артак явно что-то не договаривал.

Он подмигнул Агафья Тихоновне, и этим миганием предоставил ей право, пусть и мысленно, пусть хоть и на миг, но самостоятельно закончить свою фразу.

Послышавшись откуда-то издалека, потом всё ближе и ближе, сначала неразличимый гул голосов моих животных постепенно превращался в отдельные, понятные слова, и придя в сознание, расслышав их, разобрав их смысл, я с любопытством приоткрыл глаза.

Мне сразу бросился в глаза циферблат часов на моей, немного вывернутой руке, которую падая я придавил своим телом.

Высвободив её я посмотрел на часы. Они послушно отсчитывали секунды, и точно также, как и мгновение назад, то есть, ровно перед тем, как я потерял сознание, показывали 10 утра.

– А мне показалось что я какое-то время был без сознания, – несмотря на своё жалкое положение, улыбка не сходила с моего лица, ибо я уже знал, и знал точно – всё происходит так как надо, всё идет по какому-то плану – плану разработанному, утверждённому, подписанному и одобренному в самых «высоких» инстанциях.

Я был спокоен, ибо обладал уверенностью в том, что в самом конце, в конце всех существующих концов, после выполнения всех написанных и одобренных планов – всё неясное прояснится, несказанное – скажется, недодуманное – осмыслится, непонятное – станет очевидным, а невыполненное – сделанным.

Так стоит ли торопиться или переживать?

То, что случилось – уже произошло, а то что произойдёт – обязательно случится.

Моя твёрдая уверенность в том что во Вселенной ничто не случайно не покидала меня ни на мгновение и каждый раз очень помогала моему существованию. Ведь всё происходящее ни в коем случае не могло быть наказанием, впрочем, как не могло быть и наградой – в этом случае следовало бы принять как данность способность мира отслеживать действия каждого из людей.

Да что там отслеживать! Не только отслеживать, но и наблюдать, контролировать, оценивать эти действия, вершить суд и выносить свой приговор. И этот приговор, конечно же, должен быть абсолютно справедлив. Должен быть безусловно, безапелляционно справедлив.

Справедлив, как первый глоток воздуха, посланный новорождённому ребенку.

Справедлив как Солнце, согревающее всё вокруг.

Справедлив как ночь, следующая за днём. И как восходящий вслед за ночью день, опоясывающий своим светом всё скрытое непроглядной тьмой.

А для того чтобы судить именно так, конечно же, необходимо иметь какой-то свод законов и правил, необходимо обладать списком того что правильно и неправильно, необходимо владеть перечнем разрешённого и запрещённого, необходимо знать меру – меру эталонного добра и зла. И многое, многое другое.

Однако, не секрет, что в мире не существует никакого эталона, тем более, эталона добра и зла – ведь просто-напросто не может существовать такой жёстко выверенной и точной меры. Ибо то, что одному добро – зло другому, и на общую, безграничную картину мира влияния не имеет, так как одно всегда компенсирует другое – совсем как сода с уксусом, после соединения которых они превращаются в чистую, незамутнённую воду.

Конечно, кроме воды остаётся ещё ацетат натрия и углекислый газ, но ни одно, ни другое не видимо простому человеческому глазу.

Всё существующее во Вселенной уникально, и как нет двух одинаковых камней или деревьев, так же точно нет двух одинаковых животных и нет двух одинаковых людей. Сам мир, в котором мы живем, скорее всего тоже уникален среди других миров, возможно, похожих между собой и не очень, но обязательно – других.

И в этом – в нашем, в единственно доступном человеческим органам чувств мире существует лишь равновесие всего со всем, равновесие не только внешнее, видимое человеческому глазу, но и равновесие внутреннее – равновесие животное, подкожное.

Совсем как невидимый глазу ацетат натрия и углекислый газ, держащий в равновесии химическую систему «уксус-сода».

Существует даже баланс, который уравновешивает чувство утоленного голода хищника с муками его жертвы.

Плюс и минус в результате всегда дают ноль.

И мир всегда уравновешивает сам себя.

Это чистый, это абсолютный баланс.

Это нулевое сальдо.

Поэтому, логичнее всего было бы предположить что мерой, единственной реальной мерой человеческих деяний является та оценка, которую им даёт сам человек.

И оценивать он должен не поверхностно, пытаясь убедить сам себя в том, что плохое на самом деле хорошее, а тёмное – светлее, чем есть на самом деле, он должен оценивать глубинно, искренне, положа руку на своё бьющееся, живое сердце.

Ведь каждый из людей совершенно точно определяет то время, когда он поступает по совести, и то – когда нет. Только эта мера безукоризненна, только она бездонна и безгранична.

Только этой мерой меряется, и этой же мерой воздаётся.

Мерой абсолютной, мерой фундаментальной, мерой честной, потому как меряет свои деяния и воздает себе же за них – сам человек.

Воздаёт достаточно часто неосознанно, но уж всегда и точно – неотвратимо.

Таким образом, всё происходящее вокруг нас вполне может оказаться всего лишь языком, на котором Вселенная шепчет нам подсказки, всего лишь способом и инструментом самого мира привлечь наше, человеческое внимание.

Весь мир пытается научить, вдолбить, втемяшить в человеческую голову то необходимое знание, те необходимые привычки и навыки, которые приведут человека к конечному, полному и безусловному счастью.

Которые приведут его к счастью и к пониманию природы вещей и действий.

И мерой этого счастья – абсолютной, совершенной мерой – выступает сам человек – а если быть точным – то его глубинное сознание, которое он сам не в состоянии ни обмануть, ни исказить.

Именно поэтому моя сломанная конечность совершенно не огорчала меня, она даже радовала – ведь чтобы урок когда-нибудь закончился – он прежде всего должен начаться, не так ли? И поврежденная нога, прозвенев в моей голове звонком на этот урок, не будучи в состоянии меня опечалить, всё-таки заставляла крепко задуматься.

Что хочет мне сказать мой мир?

Эти размышления вихрем пронеслись в моей тяжелой голове, и мысленно поблагодарив Вселенную за начало занятий, я в восхищении и в предвкушении новых приключений повернулся к своим спутникам и повторил:

– Наверное, мне всего лишь казалось что я был без сознания.

– А вы и были. В смысле, были без сознания, – Агафья Тихоновна с улыбкой выкинула за спину уже использованный шприц с анальгином, – ах, если бы вы знали сколько всего интересного с нами произошло пока вы отсутствовали, – она сделала глаза большими и круглыми, – сколько всего случилось – и не перечесть.

– Вам показалось, – Артак невозмутимо перебил свою спутницу и выразительно посмотрел на неё, как бы намекая – не надо, не стоит ни о чем говорить – ещё не время, ещё не сейчас. Потерпите со своей речью.

Агафья Тихоновна запнулась на полуслове, поймала взглядом многозначительную гримасу Артака, и вдруг, совершенно неожиданно для себя самой произнесла:

– Показалось? Ну что ж, вполне возможно, – она присела на ступеньку и обхватила плавниками свою большую, серую голову.

Акула уткнулась в плавники своим кожаным носом, как уставшая лошадь утыкается в тёплые человеческие ладони с овсом, – может быть и показалось, – вполне миролюбиво добавила она и одновременно подмигнула одним глазом дракону, а вторым – мне.

– Конечно, показалось, – Артак, по прежнему, был невозмутим – он подмигнул акуле в ответ, повернулся ко мне, и немного приподняв мою руку, одними глазами показывал глазами на циферблат наручных часов:

– 10 утра. Ровно. В точности тоже самое время когда вам делали укол. Если вы и отключились, то всего лишь на миг, на совершенно ничего не значащий, незаметный и никем неосязаемый миг.

Акула внимательно посмотрела на дракона, словно ждала каких-то объяснений, но промолчала.

Она ему доверяла, доверяла полностью и без оглядки, доверяла как новорождённый доверяет своей матери, доверяла как собака доверяет своему хозяину, как семечко доверяет земле – доверяла так, как только речь может доверять мысли, её породившей.

Артак, видимо, почувствовал её взгляд и обернулся:

– 10 утра, – повторил он свои же слова, – а это значит что всё что происходило, если что-то и происходило – это не более чем сон. Ведь только во сне время может показывать такие фокусы.

– Какие фокусы? – мы с Агафьей Тихоновной повернулись к Артаку, и осознав, что произнесли одну и ту же фразу одновременно, беззаботно рассмеялись. И напряжение, витавшее между нами, рассеялось, как тает утренний туман под лучами восходящего Солнца.

– Превращать миг в вечность и, конечно же, наоборот, какие же ещё могут быть фокусы у времени, – дракон сверху вниз, снисходительно посматривал на нас.

Так, наверное, воспитательницы смотрят на детей в детском садике. Ну, или в начальной школе – только в самой начальной из всех начальных школ.

– Но что произошло за это мгновение? О чём спор?

Если отвлечься от внешнего вида моей конечности, я чувствовал себя вполне прилично. Конечно, у меня бы не получилось бежать марафон, да и просто твёрдо встать на собственные ноги тоже скорее всего бы не вышло, но на моей способности мыслить это никак не сказывалось.

– Ничего особенного, – Артак улыбнулся мне одними глазами, – просто мы с Агафьей Тихоновной видели сон.

И этот сон показался нам достаточно долгим, хотя и длился он не более секунды, если, конечно же, верить вашим часам.

– Сон? – переспросил я, – и что в этом удивительного?

– Удивительно в этом то, что мы видели одинаковый сон, – засмеялся Артак, – абсолютно одинаковый сон!

– Но для того чтобы увидеть полноценный, пусть даже одинаковый сон, совсем не обязательно спать всю ночь, не так ли? Достаточно одного мгновения, не так ли? – я поддерживал разговор автоматически, попутно размышляя что делать дальше.

Что будет с моей ногой? Как мне попасть в больницу?

К слову сказать, меня совсем не смущал тот факт, что я мог появиться в приёмном покое в компании говорящих дракона и акулы. Об этом как-то не думалось.

– Так ли, так ли, – кивнул дракон, – и хорошо что вы это понимаете.

Агафья Тихоновна не вмешивалась в нашу беседу и дракон – мой любимый дракон Артак, слушая меня изнутри и будучи полностью в курсе всех моих переживаний, произнёс:

– Вам необязательно ехать в больницу. А с вашей ногой мы вполне в состоянии справиться сами. Вы как думаете, Агафья Тихоновна?

– Я уже и не знаю что думать, – акула осторожно попробовала слово «знаю» на вкус – откусила от него кусочек, разжевала, проглотила и, видимо, чтобы не сказать ничего лишнего зажала рот плавниками.

– Я думаю, мы справимся собственными силами, даже если бы для этого нам пришлось бы повернуть время вспять, – Артак не терял невозмутимость и хладнокровие, присущее, наверное, всем рептилиям.

Да, дракон умел владеть собой. И уже это его самообладание, вкупе с любовью к театральным эффектам, мысленно повторило его заключительные слова:

– Даже если нам придется повернуть время вспять…

Агафья Тихоновна в изумлении распахнула глаза, а сразу после этого – убрала плавники от пасти и слова посыпались из неё как горох на мостовую.

– Повернём время вспять? Но зачем? Как? Когда? Куда?

– Куда? В абсолютно любое существующее мгновение, – дракон был доволен произведенным эффектом, – так что любой ваш вопрос, относящийся ко времени, а именно – «когда», совсем теряет свой изначальный смысл.

Я не успевал за ним, я не успевал за своей мыслью, я был в состоянии только молча следить за своим внутренним диалогом.

– Но зачем? – Агафья Тихоновна вопросительно посмотрела на Артака.

– Ну надо же что-то делать с этой ногой, ведь не оставим же мы его лежать тут без помощи?