Текст книги "Иллюзия вторая. Перелом"

– Быть человеком – это научиться быть благодарным?

– И это тоже, – дракон рассмеялся, – но если бы только это, – он смахнул набежавшую уже от смеха, а не от умиления слезу, – любая собака справилась бы с этой задачей много лучше любого из людей! – Артак перестал смеяться и закончил:

– Но умение быть благодарным всё-таки очень важное качество. И если у собак это качество заложено самой природой и по сути собака не может поступить иначе, кроме как следовать программе, вшитой в её ДНК – то человек может. Более того, человек должен! Ведь самое важное отличие человека от животных и состоит в том что человек, получая от своего тела любые инстинктивные сигналы, – Артак задумался, – ну к примеру, дотронулся он до горячего и тут же отдернул руку, или отшатнулся, увидев ядовитую змею, да мало ли что! Так вот, только человек, с его разумом, может совершить поступок, который будет противоречить инстинктам. Он может действовать даже вопреки своему самому сильному инстинкту – инстинкту самосохранения, – дракон смотрел мне прямо в глаза, – и даже самоубийство, каким бы нелепым и ненужным оно не являлось – это акт проявления высшей свободы – свободы от природного инстинктивного рабства. Ни одно животное не вправе и не в состоянии так же просто, как человек, перечеркнуть то, что вложено в него самой природой. Вложено, надо сказать, сугубо для продолжения рода, вложено исключительно для выживания вида. Только в человеческом теле данный ему разум перекрывает всё остальное, и только человек в состоянии принять какое-либо решение более-менее самостоятельно, вне зависимости от того что об этом думает сама природа. И увидев ядовитого гада, Homo Erectus, безусловно, отшатнется от него, а Homo Sapiens, возможно, наоборот, приблизится чтобы изучить… По крайней мере, у последнего будет выбор, отсутствующий у первого.

– Я понимаю…

Артак кивнул головой и продолжил:

– И только в человеческой жизни наступает момент, когда имея абсолютную свободу поступать так как считаешь нужным, – дракон приблизился вплотную к моему лицу, – когда, казалось бы, можно действовать по-разному, когда можно идти по любой дороге – человек всё же выбирает правильные поступки; поступки, продиктованные ему добром и пониманием природы Вселенной. И только тогда человек прямоходящий, ставший разумным, вдруг с удивлением обнаруживает что выбора-то у него и нет и, собственно, никогда не было; обнаруживает, что свобода, которой он так гордился, и которая ему предоставлена свыше – мнимая; обнаруживает, что дорога на самом деле одна, что все остальные пути иллюзорны и закольцованы, ибо ведут они его – человека, исключительно по замкнутому кругу, – Артак отодвинулся от меня и мечтательно посмотрел вдаль, через небольшое окно подъезда, – и только один лишь путь уходит туда, – он кивнул вперед, – туда, к горизонту, и даже за него. И нет конца этой дороге. Ни конца, ни какого-либо предела.

– Но ведь горизонт – всего лишь воображаемая линия, – я не мог упустить такого случая поддеть своего дракона, – а разве можно уйти дальше своего воображения?

– Конечно, можно, – Артак улыбнулся, – если, конечно, ты веришь в чудеса.

– Нет, я не верю в чудеса, – я отрицательно помахал головой, – не верю. Но я знаю и твёрдо убежден в одном – в этом мире всё возможно. А раз так, то какие же чудеса могут быть? Может быть абсолютно всё, и это – не чудо, это – жизнь.

– Да, да, – Артак кротко и коротко кивнул, – именно поэтому чудеса и не могут быть. Они могут лишь случаться. И уйти за горизонт – одно из таких реальных и действительных чудес, – дракон ещё раз кивнул, словно ставя точку в этом обсуждении, плавно переходящем в область философии древних греков.

– Не самая плохая философия, – вдруг засмеялся Артак, подслушав мою мысль.

Однако основной посыл я уловил. Человек только тогда становится человеком, когда из всех возможных и даже невозможных дорог и тропинок он выбирает ту единственную, ступив на которую, понимает, что любой выбор – это прежде всего иллюзия или ещё похуже того – ложь. Что никакого выбора нет и никогда не было, что правда – всегда одна, а неправд вокруг неё – бесчисленное множество.

Человек тогда становится человеком, когда он осознанно выбирает этот единственный путь – путь без выбора; путь, где свобода растворяется в самой дороге, оставляя идущему по ней лишь насущную необходимость действовать правильно; путь, где сама жизнь демонстрирует человеку ужё пройденный и отработанный им миллион или даже миллиард выборов и вариантов.

И эти принятые в каждом выборе решения, как и отброшенные за ненадобностью варианты и привели человека на эту – исключительно человеческую дорогу – дорогу правды – дорогу, перед вступлением на которую выбор ещё оставался.

Но после первого человеческого шага он испарился, исчез, растворился в твоём знании и второй шаг твердо обозначил ту единственную оставшуюся дорогу, способную довести любого, по ней идущего, до воображаемого им горизонта, и даже дальше него – за горизонт, за пределы человеческого воображения.

Осознанное понимание единства и нераздельности всего сущего всегда и неизбежно приводит к такому же осознанному выбору того, что невозможно ничего выбрать, ибо оно уже выбрано, и выбрано теми, кто действительно выбирает – и это не мы – это уже не люди.

Понимание и принятие единства приводит к выбору этой дороги – дороги без альтернативы и без перекрёстков, приводит к заложенной в отсутствии выбора неизбежности, приводит к осознанной необходимости развиваться и понукать себя самое так, как ездок понукает строптивую лошадь.

Приводит к отыскиванию и использованию в себе качеств уже ездока, но не лошади.

Приводит к дороге тех, кто выбирает, приводит к их, уже нечеловеческой тропе.

И этот последний, этот невозможный, потому что отсутствующий выбор и рождает уже из рождённого тела – самого человека, рождает из множества путей – одну дорогу, рождает из избытка – изобилие, а из мириады возможностей – единственный доступный вариант правды.

И умение быть благодарным – благодарным за всё происходящее, благодарным за всё, без единого исключения – только оно – это умение принять неизбежное и насладиться им, словно испить сократовскую чашу с цикутой, умение выдержать и пережить даже свою собственную смерть, и умение быть благодарным за неё – только оно в состоянии выстелить этот единственно возможный путь благодарного человека цветочными лепестками, по которым так приятно брести к горизонту.

Ведь только на этой дороге человек понимает что благодарность – ни в коем случае не есть безусловное право того, кого благодарят – она есть осмысленный и сознательный долг того, кто благодарит…

Твой долг наделяет других правом. Не Бог ли ты тогда?

– Благодарю тебя, Артак! – Я повернулся к белой акуле, стоявшей всё это время молча и торжественно, – благодарю, Агафья Тихоновна!

Вновь обретённое знание трансформировалось в чистую, почти стерильную благодарность и она словно подпирала меня изнутри, раздирая на мельчайшие части, но одновременно собирая в единое целое; она расширяла и распространяла меня всё дальше и дальше от себя самого, покрывая мной всё большую часть этого целого и неделимого мира…

Благодарность взмывала со мной к горячим звездам и холодному межзвездному пространству, она возносила меня всё выше, расширяя и закругляя мои горизонты, она поднимала мою возможность видеть вдаль на недосягаемую прежде высоту, – благодарю вас, благодарю!

Что-то в середине, в самом нутре, щёлкнуло и соединилось – ещё один отколотый кусочек меня самого встал на отведённое ему природой место и слился с целым – ещё не познанным, но уже познаваемым. Слился, и тем самым приблизил меня к простому человеческому счастью, ускорив процесс моего соединения, моего со-частия. Подтянул меня к цельности, которой не существует изначально ни в человеческом теле, ни в сознании, но которую необходимо создавать самостоятельно. Добавил опыта к моему умению собирать себя из разделённых, разъединённых осколков, каждый из которых мы так ошибочно и так безапелляционно принимаем уже за готовую целость.

И, видимо, в этот самый момент, одна из таких частей соединилась и сплавилась с единой и монолитной Вселенной, которой я сам, бесспорно, и являлся. И это незначительное на первый взгляд событие, сделало меня ещё на одну маленькую капельку, а возможно, и на целую большую каплю, но счастливее.

Акула, украдкой смахнула набежавшую слезу и тихонько, одновременно с драконом, произнесла:

– Благодарю и тебя.

– А меня за что? – я удивился, ибо не сразу уловил глубинный смысл благодарности.

А смысл её прост – она всегда взаимна. Не бывает благодарности односторонней, и облагодетельствованный всегда отдает своему благодетелю не меньше и не больше, а ровно столько же, просто в другой валюте.

За верность можно отдать уважение, за помощь – уверенность в своей надобности, за добрые слова – хорошее настроение.

Да мало ли что. Всё едино и равноценно.

– За то что позволил нам жить полной жизнью, – и Агафья Тихоновна, кивнув Артаку, негромко добавила:

– За нашу внутреннюю, ни с чем не сравнимую свободу, – она опять посмотрела на меня, – именно она и привела тебя сюда. А если и не она сама, то острая в ней необходимость. Когда-нибудь ты поймешь, что острая необходимость в чем-бы-то-ни-было уже является этим чем-то, – акула перевела дух, – ты, словно корабль в бурном, неспокойном море – ты всегда стремился к куску безопасной суши – и имя ей – существование, а океан зовется знанием. И точно так же, как суша нужна кораблю лишь изредка – отдохнуть и пополнить запасы продовольствия, подлатать днище и залить бак горючего, – Агафья Тихоновна улыбнулась, – так и спокойное безмятежное существование необходимо человеку лишь иногда, урывками – словно еда, и непостоянно, редко – как больница. И виднеющийся вдали маяк для корабля не что иное как свобода для человека – он манит, заставляет сменить курс, он призывает причалить к берегу, вдохнуть воздух освобождения, добраться до своей воздушной сути. Ведь даже одно небольшое прикосновение к этому освежающему, пьянящему кислороду дарит не что иное, как… – Агафья Тихоновна смаковала слово прежде чем произнести его, – не что иное… Не что иное, как вечность… Не что иное, как свободу от времени, как невычислимую никакими приборами скорость, как абсолютное всевластие и всепонимание, – она закрыла глаза и мечтательно добавила:

– И использовать эту свободу можно только во благо – во благо своего извечного духа, постоянно пребывающего в вас. Но, как ни странно, необходимо это всё лишь для того, чтобы вновь отправиться в плавание, – акула задумчиво посмотрела в мои глаза, и одновременно с этим её взор выхватывал нечто, ещё мною непонятое, неразгаданное, нечто глубинное, – потому как суша для корабля, как и спокойное существование для человека, равно ржавчине и болезням, равно угасанию и смерти. Но пока в вас есть ещё это чуждая любой лени необходимость в свободе, пока ещё существуют ваши стремления и желания, пока эта тяга к огню не ослабла в вашем сердце – будут гореть и маяки – эти совершенные существа, созданные лично вами… И пока ещё живет в вас, пока ещё осталась где-то внутри уже урывочная, но всё же – необходимость – в береге, в спокойствии, в причале; пока сохраняется нужда в воде и пище, – акула потрепала меня по затылку, – пока эта необходимость будет присутствовать в вашем естестве, в самой глубине вашего сердца – маяки, земные и неподвижные, не подверженные влиянию времени, подпитываясь от неё, будут зажигаться сами собой, снова и снова, маня и привлекая, заставляя вас вновь отправляться в путь, и позволяя вам вновь обрести зеленую и гибкую, ивовую молодость… И это обретение должно и может быть использовано только лишь для познания каждого горящего на просторах вашей воли столпа – каждого собственноручно зажженного вами огня – каждого маяка, а следовательно – и каждой гавани.

– И огонь, горящий в маяке – вечен, спасение, которое он несет – бессмертно, познание, приходящее по пути к нему – нетленно и не подвластно ничему скоротечному. Не подвластно никакой, кроме вашей собственной власти, не подвластно даже самому времени. И что немаловажно – отнять это познание, лишить вас того, что добыто таким трудом уже невозможно. Невозможно ни людям, ни богам. Невозможно никому, даже лично вам, ибо это вы и есть, и отнять себя у себя – невозможно…

– А много ли кораблей разбилось о скалы? – моё горло немного спазмировало, и выходящие из него слова были скомканы и различны.

Как по тональности, так и по манере произношения.

– Достаточно, – Агафья Тихоновна кивнула, – достаточно кораблей разбилось. Достаточно кораблей потонуло, не дойдя до пристани. Да и вы сами разбиваетесь каждое мгновение, вы ежесекундно проходите через самую настоящую смерть, как нитка проходит через игольное ушко. Знаете, – акула засмеялась, – нет ни одного разбитого корабля, который не был бы вами. Каждое мгновение вы разбиваетесь, тонете и погибаете. Или выныриваете и отряхиваете с себя более ненужные вам чешуйки оцарапанной кожи, разрозненных мыслей, потерянных чувств… Но даже разбившись, вы продолжаете путь. Смерть существует только в частях, только в разделениях. У целого смерти нет.

– И именно по причине отсутствия смерти как таковой – вы бросаетесь в новую авантюру, снова обдираете кожу, снова ищете путь – не безопасный, ибо такого пути не существует, а кратчайший – пусть и ведущий к ещё одной смерти, пусть так. Стоит лишь забрезжить перед вашим взором новому свету, новому маяку, стоит ему лишь осветить вам дорогу, как вы, словно по волшебству – возрождаетесь, и вот вы уже опять в пути. Стоит лишь появиться новой цели или новому предупреждению, новой химере или новому колдовству, новому знанию или науке. И маяки эти, вами зажжённые – простое предвестье чего-то такого, что в край необходимо вашему духу и сердцу, и количество их точно отмеряно – отмеряно в строгой пропорциональности вашей собственной смелости.

– Хм… Смелости…

– Да! Смелости! – Акула усмехнулась, – смелости, – повторила она и на мгновение задумалась, – ведь чтобы пройти сквозь бушующую стихию, необходима именно смелость. Смелость, отвага и мужество, но, конечно же, никак не безрассудство, которое приведет лишь к очень скорому крушению. Крушению не только корабля, но и надежд, вызванных близостью суши.

– Так может, есть смысл дождаться спокойной воды?

– Стихия никогда не будет покойна, на то она и стихия! Так что пока вы будете ждать штиль, ваш корабль успеет заржаветь и потонуть от старости. А старость всё же лучше проводить на твёрдом берегу, но то она и дана, – Агафья Тихоновна смотрела куда-то вдаль, поверх меня, и казалось, она видела родное ей море, возможно, она тосковала по нему, томилась в этом непривычном ей воздушном мире.

– И как тогда быть?

– Как быть? – она повторила мой вопрос, – как быть? Это совсем неважно. Гораздо важнее – каким быть. Быть честным и смелым, быть дерзким и рискованным… А уже эти качества подскажут вам как быть, когда быть и где быть!

– Да уж… – только и смог произнести я.

Агафья Тихоновна протянула плавник и взяла меня за руку. Она смотрела мне прямо в глаза и смысл её слов начинал проникать в меня ещё до того, как она их произнесла. И этот смысл был прекрасен и велик.

– Корабли не тонут когда вокруг бушует океан, уж так они устроены. Корабли тонут, когда океанская вода заполняет их внутренности, – она отпустила мою руку и улыбнулась, – и люди, кстати, устроены точно так же. То, что находится вокруг не может ни убить, ни даже просто навредить человеку. Но если морской шторм, если порывистый, сбивающий с ног ветер, пробьют брешь и заполнят человеческое естество; если бурные, неудержимые, неистовые, сумасшедшие волны проникнут внутрь, – Агафья Тихоновна глубоко вздохнула, – тогда корабль начинает тонуть в бездонном океане человеческих страстей. И так как этот океан не просто преглубокий, а именно бездонный, то и действие это может быть очень долгим и даже бесконечным.

– Бесконечно идти ко дну?

– Ага, – Агафья Тихоновна кивнула и посмотрела на дракона.

– Потому что дна-то никакого нет, – на помощь акуле пришел Артак, – всегда можно найти нечто более мерзкое и отвратительное, что бы мы ни рассматривали как пример. Но, справедливости ради, нужно добавить что и взлетать ввысь можно бесконечно долго, ибо пределов нет ни с какой из сторон.

– Но корабли не летают, – я усмехнулся.

– Обычные корабли – нет. А корабли-люди – да. Летают и в прямом и в переносном смысле.

– И нет никаких пределов?

– Нет, – Артак говорил уверенно и было видно что тема разговора ему близка и знакома, – нет, и быть не может. Ни вверх, ни вниз.

– А вбок? – я невольно рассмеялся.

– И вбок! – Агафья Тихоновна поддержала мой смех, – впрочем вбок – как бы это ни звучало странно – это всегда ходьба на одном месте.

– Да, да, – дракон одобрительно закивал, – точно! На одном месте! И в пространстве и во времени.

– Как это? – я развернулся к Артаку, – объясни.

Дракон кивнул, принимая вопрос.

– Вверх – к высшему, и это движение выпадает из обоймы времени, словно спелый плод покидает растущее дерево. Ведь всё известное тебе время, всё пространство, все умершие и ныне живущие люди, как и все будущие человеческие жизни – все они находятся именно там – на тонкой, как у мыльного пузыря, поверхности. И поверхность эта временна и осознающие присутствие времени тоже. Они им питаются. Но рано или поздно пузырь лопается. Он всегда лопается, на то он и пузырь. Сплошная иллюзия крепости и прочности. Но если тебе, к тому времени, уже удалось вырваться вверх – ты уходишь в бесконечную даль, ты становишься на неиссякаемую дорогу вечности.

– А если не удалось?

– Пузырь-то всё равно лопнет. И тогда, в случае твоей неудачи, твоё знакомство с вечностью будет очень болезненным, – Артак рассмеялся.

Я кивнул головой, понимая о чём говорит мой дракон.

– Покинув пузырь, время становится неважным?

– Неважным и бессмысленным, словно застывший взгляд пьяного. Да и подумай – может ли время содержать в себе нечто бесконечное или, наоборот, содержаться в чём-то бесконечном? – Артак покачал головой из стороны в сторону и сам ответил, – нет. Время – это всегда сколько-то чего-то там, но никак не безбрежное море, плещущееся между двумя зеркалами.

– Ух ты! – я не мог сдержать восхищение, – а если спускаться вниз? Не к высшему, а совсем наоборот.

– Вниз – к животному, вниз – внутрь пузыря… Этот путь тоже вечен, но совсем по другой причине. Он вне времени и пространства, ибо дух животных пока ещё не сознает движение времени. Им только предстоит познать его суть. Суть радужной оболочки мыльного пузыря – такого временного и недолговечного. Животные пока ещё не в состоянии предсказать, ни даже представить то, что ждёт их впереди. Животные, деревья и камни живут одним мигом, не осмысливая ни прошлого, ни будущего. Но живут внутри пузыря, тогда как человек живёт на его поверхности, и уже в состоянии бросить свой взгляд вверх, поверх зыбкой плёнки.

– То есть по сути – что внизу, что вверху – безвременное пространство?

– По сути – да. Но внизу оно безвременно перед познанием времени, а вверху – уже после того как время познано, осознано и отброшено за ненадобностью. Но суть одна, ты прав, – дракон засмеялся, – время отсутствует и там и там.

– И разница в том…

– А разница в том, – Артак перебил меня, ухмыляясь, – что находясь вверху, ты уже ясно видишь и понимаешь не только структуру и свойства времени как такового, но и суть людей и животных, копошащихся там – во времени. Разница так же в том, что стать существом вне времени можно лишь по твоему осознанному выбору. И выбор этот ты сможешь осознать лишь после долгого карабканья по отвесным скалам, а то и без них, опираясь лишь на кажущийся тебе бестелесным воздух. Выбор спрятан в самом верху скалы по имени Человек. И достать его, воспользоваться им, вкусить блаженство того состояния, когда ты первый раз в жизни можешь выбирать – можно только забравшись на самый верх себя самого. Ведь будучи внизу ты вряд ли сможешь что-то разглядеть. Твой взор ограничен, хотя бы той же поверхностью мыльного пузыря. А чем выше ты поднимаешься – тем распахнутее и бесконечнее твой горизонт.

– Но через радужную натянутую пленку всё-таки можно что-то разглядеть.

– Можно! – Артак засмеялся, – разглядеть-то можно, но с очень большими искажениями. И иногда эта временно-пространственная пленка может настолько коверкать изображение или уплотняться, что видна будет или абсолютная иллюзия или всего лишь собственное отражение, – дракон помолчал одно лишь мгновение, – впрочем это одно и тоже.

– Тогда как сверху…

– Тогда как сверху препятствий, ограничивающих твой взор нет.

– Совсем-совсем нет?

– Ну об этом ещё рано говорить, – Артак посмотрел на Агафью Тихоновну, которая внимательно следила за разговором и добавил:

– Кстати, если вам интересно, то пределов нет не только в одном измерении, но и в двух, и в трех, и в десяти…

– Как это?

Агафья Тихоновна подхватила разговор на лету, давая возможность дракону оставить меня и выглянуть наружу из парадного, что тот давно собирался сделать, судя по тому как он прислушивался ко всему происходящему снаружи.

Ко всему, что было вне пузыря.

– Да очень просто, – акула провела плавником по ребру ступеньки, – двигаться в одном измерении – это двигаться по прямой – туда и назад, или вверх и вниз, или вправо и влево. Однако, если вы сложите все эти движения, то само движение приобретет объемный характер.

– Не понимаю…

– Да что тут понимать, – Артак вернулся от окна и улыбаясь расставил всё на места несколькими словами, – движение в двух измерениях – это движение плоскости на поверхности воды, это постоянно расширяющийся круг, как от брошенного в пруд камня, а в трех – укрупняющаяся, или наоборот, сфера – словно вы надуваете или ослабляете воздушный шарик. И получается что объемное движение – это не что иное как увеличиваться или уменьшаться. Так понятнее?

Я молча кивнул, но какое-то время молчал, переваривая информацию.

– Обязательно шар?

– Нет, нет, – Артак усмехнулся, – любая трехмерная фигура. Я привел в пример сферу только для наглядности.

– Ага. Постойте, но тогда движение в одном направлении рисует в воображаемом пространстве просто линию, которая постепенно удлиняется, в двух – это уже расширяющаяся вправо и влево плоскость, в трёх – увеличивающаяся фигура, а в четырех…

– Тсссс, – Артак приложил свой коготь к моим губам, – трёх измерений пока что вполне достаточно.

– Да, да, – я поспешил согласиться, ибо мой мозг не смог найти пример движения в четырех измерениях и потихоньку стал пробуксовывать, – достаточно. Так вы говорите – вверх?

– Да, – акула подмигнула мне лакированным глазом, – это правильный путь.

– Но вверх-вниз – это линейное движение? Это ведь линия?

– Это линия, – дракон утвердительно кивнул, – это линия, имеющая только один размер – длину, и не поддающаяся измерению в двух других измерениях. Их просто нет, – он засмеялся чисто, от души, – это воображаемая линия, как вы совершенно правильно заметили, в воображаемом пространстве.

– И эта линия…

– Эта линия, с единственной координатой – временем, и есть ваша личная дорога, ваш жизненный путь – долгий путь от неразумного камня до сверхсознательного существа. Путь, пронизывающий тонкую пленку человеческого бытия, эту едва различимую по толщине мембрану времени и пространства. Путь, уходящий вдаль настолько далеко, насколько вам хватит смелости и желания. Пока что вы личность, и живёте в человеческом обществе, но как только вы осознаете свою сущность – вы переселитесь в само существование, то есть достигните своего первого берега и потушите свой первый маяк.

– Если я правильно вас понимаю – то эта линия вполне может стать и плоскостью и фигурой?

– Вы понимаете правильно, – дракон кивнул одобрительно, я бы даже сказал – поощрил меня этим кивком, – но вы забегаете вперед. По неизвестной мне причине все люди поступают одинаково. Их мысли опережают действия, или наоборот запаздывают, и реальность, какой бы она ни была, ускользает от них. Как прошлая реальность, потому что тогда они были где-то в другом месте, так и настоящая, потому что и сейчас они не здесь, и, соответственно, будущая – потому что само будущее создается из уже утерянных в прошлом и настоящем мыслей. Это будущее формируется каждое мгновение лично вами – вашими размышлениями и вашими же действиями. И какое оно может быть? – Артак вскинул передние лапы, словно призывая в свидетели это самое настоящее, – скажите, какое оно может быть, это ваше будущее, если создаете вы его из разных, не подходящих друг другу частей?

– Но…

– Никаких но… Мысли должны соответствовать словам, слова – действиям, а действия – опять-таки, мыслям. Тогда ваше будущее вне опасности. Тогда и только тогда верхушка выстроенного вами здания в состоянии пробить пленку и пройти сквозь мембрану осознаваемого течения времени, предварительно осознав человеческую суть. Только тогда ваш корабль сможет выскользнуть из межзеркального пространства и уплыть вдаль, а мачты на вашем судне смогут даже царапнуть небо… Но только тогда, не раньше…

– И как укрепить остов своего корабля? Как избежать разрушения?

– Никак, – Агафья Тихоновна развела плавники в стороны, – в этом нет необходимости. Дело в том, что этот бушующий океан, каким бы страшным и грозным он не казался, всегда будет за бортом, а если и сможет попасть внутрь, то лишь с позволения, а то и по приглашению самого человека. Впрочем, вышвырнуть его наружу каждый человек может в любое мгновение, – Агафья Тихоновна свела плавники вместе и неподвижно сложила на своем бело-сером теле, отчего они стали похожи на двух спящих сестер в треугольных косынках, – и именно потому что каждое мгновение времени может принести в вашу жизнь освобождение от чего бы то ни было – никогда не бывает поздно. Всегда, даже за мгновение до смерти вашего физического тела, можно, да и нужно, просто-напросто необходимо взлетать до самого Солнца!

– Но а если не просто потонуть, набрав в трюм воды, а разбиться о прибрежные скалы? Если налететь на риф?

– А вот для этого и существуют ваши личные, ни с кем не делимые маяки, – она засмеялась, – и одно я могу вам сказать абсолютно точно – разбиться, да так чтоб вдребезги, так чтоб в мелкую, не поддающуюся восстановлению пыль – невозможно. Наверное, это единственная невозможная вещь на свете.

– Какая?

– Стать полностью мёртвым… – взгляд Агафьи Тихоновны на мгновение стал серьезным и вдумчивым, – увы и ах, но это совершенно невозможно.

– Вы действительно так думаете? Или знаете точно?

– А вы считаете что в этом мире, – сестры-плавники описали большой круг над головой у акулы, – да что там – в мире, – взлетевшие на мгновение сестрички вновь приземлились на кожаном, нежно-белом животе хищницы, – даже в этом подъезде, зачем далеко ходить, – вы действительно считаете что возможно знать что-либо точно?

– Конечно! Пол бетонный, окно – стеклянное, перила сделаны из дерева, – я бегло перечислял то, что попадалось на глаза.

– Тут вы, конечно, правы, – Агафья Тихоновна улыбалась так, как могла улыбаться только она, и именно перед тем, как произнесет что-то важное, – но всё, имеющее точный и однозначный ответ, как правило, лишено самого главного, того, ради чего стоит жить – интереса. И этот самый интерес может оживить, может дать глоток кислорода, а его отсутствие всё и всегда приводит к смерти. Вы не находите?

Я запнулся, словно налетел на эту самую бетонную ступеньку:

– Действительно, – в моем голосе звучала признательность, – я как-то не подумал об этом.

– А иначе – зачем это всё? – акула провела плавником по бурлящим, клокочущим морям моего воображения, – зачем это всё? Кому оно нужно? Где хранится? Зачем создано? Вы никогда не задумывались? Почему всё именно так, а не с точностью до наоборот?

Было не совсем понятно какую из Вселенных она имеет в виду.

Этот ли, неописуемый и постоянно, моментально изменчивый мир моих мыслей, где перемещения происходят мгновенными скачками – от одного интереса к другому и от одной мысли к прямо противоположной? Ведь нет у человека, не создан им самим и не разработан эволюцией такой орган, который был бы в состоянии фиксировать эти перемещения или хотя бы смог дать четкий и ясный ответ на главный вопрос – а всё-таки, где эти перемещения происходят?

Где это место?

В каком море плещутся наши мысли, задевая своими бело-сахарными гребнями человеческое сознание, задевая разум?

В какой среде они живут? Где плавают? И что это за море такое?

Или, возможно, Агафья Тихоновна имела в виду привычную человеку Вселенную барионной материи с её извечно стабильными координатами, с её прочной и нерушимой стальной сеткой времени и пространства – сеткой, к которой намертво прикреплено всё сущее, и выпасть из этой сетки, покинуть её – может обозначать только одно – смерть – тотальную и всепроникающую! Ну или смерть всего лишь одного тела – никому доподлинно неизвестно.

Неизвестно ни одному из уже умерших, неизвестно ни одному из ныне живущих, неизвестно ни одному из ещё не рождённых.

И именно поэтому этот вопрос был равно интересен любому из перечисленных категорий – живущему ли сейчас, уже умершему, или только готовящемуся появиться на свет.

Интерес был – он присутствовал, жил собственной жизнью, он придавал вопросам, которые смог задеть, немного неразрешимой горечи, но не только её – интерес сыпал на округлость вопросительного знака сладко-сахарную пудру надежды, которая сглаживала, питала, придавала терпкие нотки общему вкусовому звучанию и, смешиваясь с горечью стабилизировала общий вкус… Которая, если была бы в гордом одиночестве – сделала бы вопрос приторным и лишила бы вкушающего желания продолжать поиски. Но эта мнимая горечь неразрешимости, посещающая время от времени каждого – как точка под круглой, натруженной спиной вопросительного знака, эта сладкая горечь понимания того, что ответа нет, да и не может быть в принципе – горечь-точка, горечь-приговор, горечь-претензия удерживала интерес почище любого замка, получше любой бронированной двери – удерживала тем сильнее, чем неразрешимее была задача.

И чем неразрешимее была задача – тем сильнее был напор пера, тем мощнее и жирнее стояла точка под вопросительным знаком.

Я понял что имела в виду Агафья Тихоновна когда благодарила меня.

Освободить мысли, освободить речь, дать словам вольную – это огромный подарок человека не только этим самым словам и мыслям в их метафизическом, недоступном для человеческого мозга мире, но прежде всего – это подарок самому себе, это – инвестиция, это – золотой клад, это – бесценный дар.