Текст книги "В гуще чужих ощущений"

– Вышли на цель, – сообщает штурман.

Теперь управление берет на себя бомбардир. Гриффит снимает ноги с педалей и отпускает штурвал. Бомбардир ловит цель в перекрестии визира, запускает автомат, который устраняет отклонение от расчетного курса, в нужный момент открывает бомболюки. После этого Гриффит опять берет управление на себя. «Крепость» делает разворот и ложится на обратный курс…

Когда самолет садится и заруливает на стоянку, я вместе с остальными выбираюсь на летное поле. Признаться, я чувствую усталость, хотя не сидел весь долгий полет на пилотском месте. Впрочем, быть может, поэтому и устал. Тесной группой мы не спеша идем туда, где можно переодеться и где находятся наши машины. Я пристраиваюсь к Дилану. Говорю так, чтобы слышал только он:

– Вначале ты был несколько неуверен в себе. Когда взлетали и набирали высоту. Я не видел опытного пилота. А потом все наладилось. Сегодняшние съемки пригодятся для фильма. Я в этом не сомневаюсь. Хотя главным было потренироваться. А завтра… не помешает немного наглости. В случае чего тебя подстрахуют. Есть кому. Понял? Немного наглости.

– Хорошо, – говорит он. – Спасибо.

Дилан – хороший сенсоактер. Проблема в том, что он не слишком опытный пилот. Но я уверен, что завтра он сыграет лучше, чем сегодня.

Коротко переговорив с Майклом насчет завтрашних съемок, я отправляюсь домой. Как раз в дороге меня застает звонок Лиз.

– Приедешь? – спрашивает она.

– Да, – отвечаю я. – Но не сегодня. Завтра. У меня утром важные съемки. Мне надо хорошо выспаться. А завтра вечером мы посидим в ресторане, а потом поедем. К тебе или ко мне. Там решим.

– Договорились, – соглашается Лиз. – До завтрашнего вечера. И постарайся не угробить себя. Это меня очень расстроит. Будь осторожнее. Не рискуй.

– Хорошо…

Как я могу не рисковать? Я – сенсохантер. Риск – неотъемлемая часть моего существования. Мой отец долгие годы работал скучным клерком в банке. Я удивлялся ему, его жизни, в которой ничего не происходило. И с самого детства знал, что должен прожить другую жизнь.

Придя домой, я тотчас заваливаюсь спать. Рано утром вскакиваю бодрым, энергичным. Я готов к съемкам, быть может, самым важным в моей жизни.

Я появляюсь на аэродроме загодя. Здесь пока еще тихо и пустынно. Самолеты стоят в ожидании работы. Вскоре приезжает Майкл. Мы в последний раз обсуждаем детали предстоящего полета и боя. Постепенно появляются остальные участники съемки, потом приносится Земекис в сопровождении своих ассистентов и помощников.

– Джон, привет, – говорит он, протягивая руку. – Что скажешь мне? Парни готовы или надо еще тренироваться?

– Парни готовы, – отвечаю я.

– Прекрасно. – Он поворачивается к стоящим рядом людям. – Начинаем.

Всё приходит в движение. Мы переодеваемся, гримеры наносят небольшой грим – иного сейчас не бывает, – подправляют прически. Появляются участники массовки, призванные наполнить аэродром жизнью: охранники, водители, штабные служащие. Возникает та атмосфера, которую я обожаю – атмосфера прошлой, давно ушедшей жизни. Она бывает трогательной, милой, терпкой, порой горькой, но она манит. Потому что несет в себе некую правду, столь важную нам.

– Начали, – раздается голос Земекиса.

Короткое совещание перед вылетом. В комнате штаба сидят экипажи. Майор Джексон, высокий, громоздкий, с неприступным видом, хотя форма на нем сидит неважно, ставит нам задачу – подвергнуть бомбардировке заводы в окрестностях Дортмунда. Полет на тридцати трех тысячах футов. Летят три «Крепости». Их сопровождают три «Спитфайера», задача которых не подпустить к бомбардировщикам немецкие истребители.

– По самолетам, господа, – заканчивает майор. – Да поможет вам Бог.

Все с шумом поднимаются. Я выхожу из штаба вслед за Джоном Гриффитом. Нам по пути – наши самолеты стоят неподалеку друг от друга.

– Кто-то не ночевал сегодня на аэродроме, – шутливо замечает Джон.

– И от кого я это слышу? От того, кто сам ночевал неизвестно где.

– Положим, я ночевал известно где. И потом, я – другое дело. У меня есть второй пилот и автопилот. Я могу вздремнуть в полете. А ты один.

– Ничего, справлюсь, – заверяю его я.

– Опять будешь всю дорогу висеть рядом?

– А что делать, если ты не можешь защитить себя сам?

– Я не могу?! Я могу. У меня уйма пулеметов. Просто надо было найти тебе дело, чтобы ты и твои ребята не остались без работы.

– Ах, вот как!? Смотри, не будем пить вечером пиво.

– Это – запрещенный прием, – деланно возмущается Гриффит.

Тут мы расходимся – мне направо, туда, где выстроились «Спитфайеры». Около моего самолета стоит техник. Я выслушиваю его рапорт.

– Всё готово, сэр. Самолет заправлен, боеприпасы заряжены, все системы проверены. Можете лететь.

– Спасибо. – Я лезу в самолет, устраиваюсь на сиденье, начинаю включать тумблеры. Рядом раздается оглушительный рокот – кто-то первым запустил мотор.

Вскоре и мой двигатель оживает, добавляет рева, принимается неустанно вращать винт. Я смотрю на приборы – показатели в норме. Закрываю фонарь.

Мы взлетаем, сначала «Крепости», одна за другой, потом «Спитфайеры», сразу все трое. Набираем высоту. Под нами Северное море.

Мой и еще два «Спитфайера» летят рядом с громоздкими четырехмоторными «Крепостями». Среди них самолет с индексами BUJ – его пилотирует Джон Гриффит, мой друг. Я подлетаю поближе, машу ему рукой. Он отвечает мне.

Время бежит гораздо быстрее, когда сам управляешь самолетом. Оставив позади Северное море, пролетев Голландию, мы оказываемся над Германией. Внизу вражеская территория. Теперь вероятность появления немецких истребителей гораздо выше. Я настороже, непрестанно осматриваю окружающее пространство. Невозможно предугадать, откуда они появятся.

Я замечаю две темные точки справа по курсу. Они увеличиваются. Никаких сомнений – нас пытаются перехватить.

– Вражеские самолеты справа по курсу! – кричу я. Теперь можно нарушить режим радиомолчания.

Нас атакует пара «Фокке-Вульфов». Хорошие самолеты. Но мой истребитель превосходит их по высотности. А они летят почти на пределе. Этим я смогу воспользоваться. Что ждет нас впереди, неизвестно. Возможны новые атаки.

– Продолжайте сопровождать бомбардировщики, – говорю я напарникам. – Я займусь этими двумя.

Никто не возражает. Я – опытный пилот, имею богатый опыт «свободной охоты». Резко увеличив скорость, я доворачиваю вправо с набором высоты. Атаковать сверху лучше всего. Сделав горку, я сваливаюсь на «Фокке-Вульфы». Еще немного, и я подобью один из вражеских истребителей. Но тут боковым зрением я замечаю какое-то движение сверху справа. Повернув голову, я вижу третий самолет, который заходит на меня. Позабыв о выбранной цели, делаю крутой вираж с набором высоты. Я хочу получить преимущество в высоте и зайти в хвост этому третьему, взявшемуся неизвестно откуда. Но он прицепился ко мне и повторяет все мои эволюции. Я понимаю, что это опытный пилот. Стоит мне зазеваться, и он подобьет меня. Непрерывные повороты не дают ему прицелиться.

Я все-таки отрываюсь от него, за счет высотности «Спитфайера», но совсем выйти из боя нельзя – они полетят вслед за моими товарищами, и этот прыткий немец вполне может сбить «Крепость». Я возвращаюсь, стараюсь сесть ему на хвост, и это удается мне, теперь он совершает постоянные маневры, не позволяя захватить его в прицел и нажать гашетки. И тут я вижу, что те двое, гораздо менее опытные летчики, пытаются подловить меня на выходе из виражей. Откуда такая прыть? Я понимаю: ас дает им указания по радио и старается выводить меня под их пушки. Надо быть осторожнее.

Один из менее опытных подставляется в какой-то момент. Я не могу устоять – ловлю его в прицел, жму гашетки. «Фокке-Вульф» подбит. Я тут же понимаю, что совершил ошибку: отвлекся, дав возможность главному сопернику занять выгодную позицию. Я вижу, как на левом крыле совсем близко от фюзеляжа возникают рваные дыры – следы попадания снарядов, слышу взрывы позади. И еще один взрыв впереди, в области мотора. Он останавливается, винт замирает. Самолет начинает падать.

Получилось глупо – нельзя было забывать о главном противнике. Теперь ничего не поправить. Истребитель не слушается рулей. Надо прыгать. Я пытаюсь открыть фонарь. И не могу. Взрыв сзади что-то повредил. Мне суждено погибнуть…

Высота все меньше. Теперь уже не до съемок. Пора покинуть самолет. Я со всей силы дергаю ручку, сдвигающую подвижную часть фонаря. Не получается. Взрыв на самом деле что-то повредил. Мы с Майклом не подумали о таком варианте. Я дергаю за ручку вновь и вновь. Никакого результата. Бью по остеклению кулаком. Бесполезно. Современное бронестекло.

Мой «Спитфайер» несется к земле. Я понимаю, что погибну по-настоящему. За какие-то доли секунды успеваю подумать о дочери, о Лиз, которая надеется увидеть меня вечером, о Дональде, мудро настоявшем на мирных съемках до воздушных боев, о том, что теперь я надолго останусь лучшим сенсохантером. И вдруг осознаю: я же порчу уникальную сенсозапись. Я начинаю думать о Памеле, о моих боевых товарищах, не без моей помощи достигших Дортмунда, об Англии, за которую я храбро сражался и за которую сейчас погибну.

Земля стремительно надвигается. Миг. Все исчезает…

Глава 3. Радость ощущизма
Рассказ сенсомана

У каждого своя функция. Один открывает законы природы, изобретает, другой выпускает продукцию, используя свежие открытия и достижения конструкторской мысли, третий объясняет, почему надо покупать эту продукцию. А четвертый… Четвертый организует ее поклонников, создает сообщество сторонников, фан-клуб. И кто скажет, чья функция важнее? Да, без ученых, изобретателей ничего бы не было, но смогли бы они творить, если бы государство или частные компании не давали на это деньги? А чтобы они давали деньги, население должно покупать товары и услуги. А для этого необходимы рекламные агенты. Пока нет рекламы, товара фактически не существует, каким бы восхитительным он ни был. Но для полного триумфа нужны еще и поклонники этих товаров. Горячие фаны, движимые любовью и обожанием. А они появляются благодаря инициативным людям, основателям фан-движений и фан-клубов, которые сплачивают убежденных поклонников и указывают путь тем, кто может стать фаном, но еще не является им.

Хорошо сказано? Еще бы. Я собаку съел на выступлениях. Произносить речи – мое хобби. Особенно если это речи в защиту ощущизма.

Я не сразу понял, что ощущизм – то, чему я должен посвятить себя. Но, как только пришло озарение, я сделал все, чтобы реализовать открывшиеся возможности. И не прогадал. Не упустил свой шанс.

Мой город – Рига. Я тут родился, вырос. Я тут живу. Мне давно знакомо переплетение рижских улиц, я помню последовательность домов, стоящих на них, лицо каждого дома. Я чувствую особый дух, витающий здесь, на этих улицах, особенно в той части, которая зовется Vecriga – самой старой части города. По-русски звучит: Вецрига. Там легко ощутить прошлое, иную жизнь, что была за сотни лет до нас, иное время. А для меня всё это важно.

Я считаю Латвию моей родиной. Хотя хватает тех, для кого я – оккупант, сын оккупанта. И вроде как не имею права считаться здесь своим. Мой отец был военным. Думал ли он, получая двадцать пять лет назад молодым лейтенантом назначение в Ригу, что в начале девяностых станет в Латвии оккупантом? Конечно же, нет. А если б и узнал каким-то чудесным образом, не смог бы отказаться: военные – люди подневольные.

Когда разрушился Советский Союз, отец был поставлен перед нелегким выбором: продолжить службу и уехать в Россию, с неясными перспективами собственного будущего, без гарантий получения жилья, или выйти в отставку и остаться там, где у него была квартира, где вырос его сын. Отец выбрал второе. Так наша семья окончательно связала свою судьбу с Латвией.

Я ходил в русскую школу, которых тогда, при СССР, было не меньше, чем латышских. Помимо всего прочего, нас учили и латышскому языку. Но я был одним из немногих, кто на самом деле старался выучить язык тех, на чьей земле оказался волею начальства или случая. Подавляющее большинство моих одноклассников считали, что если это Советский Союз, то все должны говорить по-русски.

Моя школьная жизнь мало отличалась от той, что протекала в России или на Украине. Те же проблемы и радости.

В девятом классе я влюбился в девочку из параллельного класса. Она была отличницей, занималась гимнастикой. Звали ее Алла. Поначалу я стеснялся подходить к ней, только на переменах смотрел на нее, но так, чтобы никто не заметил. Потом решился и как-то после уроков догнал ее на улице, дико волнуясь, произнес:

– Меня зовут Витя.

– Я знаю, – спокойно сообщила она.

– Откуда? – искренне удивился я.

– Знаю, – как само собой разумеющееся, сказала она.

Я смутился – выходит, она обращала на меня внимание. Не без труда выдавил:

– Можно, я тебя провожу?

– По-моему, ты уже провожаешь.

– Ну… вдруг тебе… не хочется.

– Провожай, – доброжелательно позволила она.

Это было маленькой победой. Я лихорадочно думал, о чем с ней говорить? О том, что происходит в школе? Или за ее пределами? И тут я выдал ни с того, ни с сего:

– Петька Рубаков из нашего класса ходит в секцию по борьбе, а я все равно кладу его на лопатки.

Она подумала над услышанным и вдруг спросила: – А двоек у тебя много?

– Бывают, – уклончиво ответил я.

– А пятерки?

– Тоже бывают.

– А у меня одни пятерки, – не без назидания сказала она.

– Девочки могут быть отличницами, – пренебрежительно заметил я. – А мальчики-отличники – это зубрилы. А зубрила… – Я безнадежно махнул рукой. – Сама понимаешь.

Вскоре случилось событие, сделавшее меня центром внимания в школе на некоторое время. В нашем классе не состоялся урок по причине болезни учительницы математики. Нам приказано было прочесть следующую главу учебника и порешать контрольные задачки. Конечно, этим никто не занимался. Девчонки болтали, а мы начали носиться по классу и кидаться учебниками. Так получилось, что когда один из учебников был в полете и направлялся как раз в сторону двери, она раскрылась, в класс вошел директор Калашников, и книга ровнехонько попала ему в живот, который вполне честно можно было назвать пузом. Директор опешил, книга за это время успела упасть на пол. Он с трудом наклонился, поднял учебник, потряс им, оглядывая класс мрачным взором.

– Кто бросил?!

Тишина разлилась между партами. Стали слышны звуки, доносившиеся с улицы – урчанье моторов, редкие гудки.

– Я спрашиваю, кто бросил? – вновь прокатилось по классу.

И опять ни слова в ответ. Я отводил глаза и видел, что все остальные поступают так же. Калашников положил учебник на ближайшую парту.

– Хорошо, вы не покинете класс, пока не сознается тот, кто бросил книгу. Или кто-то другой не скажет мне, кто это сделал. Будете сидеть хоть до завтрашнего дня.

Он повернулся и важно вышел, но дверь оставил открытой.

Признаться, я не знал, кто бросил злополучную книгу. В пылу шуточной потасовки я был занят чем-то другим. Но если бы знал, как и другие, молчал бы. Выдать одноклассника – покрыть себя страшным позором. Хотя дело происходило в Латвии, отношение к власти было такое же, как в России: сотрудничать с властью против кого-то, стучать, доносить считалось последним делом. Наверно, потому, что Латвия, хоть и с опозданием, но тоже узнала, что такое арест, лагерный срок, а то и расстрел по доносу соседа, который позарился на твою комнату, сослуживца, которому кажется, что ты перешел ему дорогу; что означает высылка неблагонадежных целыми семьями в Сибирь. И тут, на латвийской земле, успели хлебнуть советской действительности сталинских времен.

Мы сидели довольно долго, не покидая парт. Прозвенел звонок, началась перемена. Мы слышали доносившийся из коридора шум, видели проходивших и проносившихся мимо дверей учеников. Потом перемена закончилась, а мы всё сидели. Наше коллективное заточение порядком начинало тяготить меня, прежде всего своей неопределенностью. И я, желая дать разрядку, довольно громко, впервые нарушая относительную тишину, проговорил:

– Если вы скинетесь по три рубля каждый, я скажу, что это я бросил, и мы пойдем по домам.

Я выдал это в шутку. Честно говоря, я не верил, что мои одноклассники станут собирать деньги, чтобы поскорее освободиться. Но то, что произошло дальше, оказалось неожиданностью для всех, а прежде всего – для меня. В класс ворвался Калашников, который, судя по всему, находился рядом с классом и подслушивал. Вид у него был разгневанный.

– Что ты сказал?! – выпалил он. – Что ты сказал?! Встань, когда с тобой говорит директор. – Я медленно поднялся. – Ты понимаешь, что сказал? Разве советский школьник может сказать такое?! Ты советский школьник? – Я растерянно пожал плечами. – В какой семье ты растешь? Какие книги читаешь?

Сомнение относительно порядочности моих родителей разозлило меня, и я, не долго думая, ответил:

– Книги про шпионов. – Какие такие книги, почему именно про шпионов, я не смог бы объяснить. Вылетело из меня такое, и всё тут.

Глаза Калашникова округлились, несколько секунд он размышлял, а потом изрек:

– Буду ставить вопрос о твоем исключении из школы. Завтра приди с родителями. – Повернувшись, он величественно покинул класс, напрочь позабыв про историю с летающим учебником.

Я стоял озадаченный – невинная шутка закончилась угрозой изгнания из школы, в которой я учился уже многие годы. Весьма неприятным обещал стать разговор с родителями, которым надо было рассказать о том, что произошло, и попросить придти завтра в школу.

Мои одноклассники были ошарашены не меньше меня. Сгрудившись вокруг, они говорили каждый свое: «Может, еще не выгонит». «Ты пойди, попроси прощения». «А ты иди в соседнюю школу, будешь рядом». «Не дрейфь, не выгонит, это он чтобы напугать».

Информация о том, что меня выгоняют, быстро распространилась по школе, и когда я дождался Аллу, она удивленно проговорила:

– Так тебя исключают?

– Исключают, – бодро отвечал я, хотя настроение у меня было скверное.

– И что же ты будешь делать?

Я выразительно пожал плечами – мне самому ничего не было известно про мое будущее.

– Наверно, устроюсь в соседнюю школу. Или пойду работать.

Помолчав, она спросила с некоторой осторожностью:

– А ты на самом деле сказал бы, что бросил ты, если бы тебе… дали деньги?

– Да я просто пошутил. А он подслушивал, Калашников… Мне надоело сидеть, я пошутил… – Мне предстояло всё это объяснять родителям, что совсем не радовало.

– Тогда ты ничего страшного не сказал, – поделилась она своим соображением. – Объясни это своим родителям. Я бы на их месте не стала ругать тебя.

Я лишь тяжко вздохнул: бог его знает, как воспримут родители мой рассказ, но мне хотелось бы поведать обо всем сначала матери. С ней проще было общаться в подобных случаях. Имелась у меня такая практика.

Чтобы разговор с матерью гарантированно состоялся в отсутствие отца, я поехал в поликлинику, где она работала. Дождался окончания приема, вошел в кабинет. Она сразу поняла, что что-то случилось. Я приступил к рассказу. Она выслушала меня с мрачным видом, потом вдруг повеселела.

– Что за книги про шпионов?

Я весьма выразительно пожал плечами:

– Наверно, про майора Пронина. Которая в вашем шкафу стоит. Желтая такая. Других нет.

– А зачем ты сказал, что читаешь такие книги? – Она сделала ударение на слове «такие».

– Не знаю… Вырвалось почему-то… Не знаю…

Мать смотрела на меня с сомнением.

– Ладно, поехали домой. Любитель шпионских романов.

Конечно, отец ругался. Но не слишком яростно, не так, как с месяц назад, когда я устроил взрыв у нас во дворе и перебудил массу соседей, потому что был уже поздний вечер. Отец догадался, что я был причиной ужасного грохота, после которого начали зажигаться уже погасшие окна, в них возникали силуэты, и голоса произносили одно и то же: «Что случилось? – Не знаю. А вы не знаете? – Нет». Догадавшись, отец нашел у меня химикаты, а когда я вернулся домой, устроил мне взбучку.

На следующий день к директору я пришел в сопровождении матери. И когда Калашников бурно ужасался недопустимой для советского школьника продажности, мать весьма спокойно произнесла:

– Он сказал это в шутку.

Калашников на секунду замер, потом не столь энергично продолжил:

– Если ваш сын так шутит, значит, он допускает саму возможность… за деньги. Потом, книги, которые он читает…

– У нас всего одна книга про шпионов, – ввернула мама. – И это книга про то, как советские органы борются со шпионами.

Директор совсем растерялся, напряжение мечущейся мысли читалось на его полном лице.

– Ну… возможно, он брал эти книги у кого-то.

– Исключено, – жестко отрезала мама. – Я слежу за тем, что читает мой сын.

Загнанный в угол директор совсем вяло проговорил:

– Я не могу оставить без последствий его поступок. Он показал очень плохой пример своим товарищам. Они могут решить, что всё покупается и продается. Там, при капитализме, действительно всё покупается и продается. Но у нас – нет. У нас не так… Я считаю, что он не достоин вступления в комсомол.

На этом разговор закончился. Я был благодарен матери за то, что она защитила меня, встала на мою сторону, отказавшись признать странные доводы Калашникова.

Прошло несколько лет, и Алла, которую я безнадежно любил и от которой ожидал, как и все, знавшие ее, блестящей карьеры, вскоре после окончания школы вдруг вышла замуж за вдовца с двумя детьми, живущего в Подмосковье, и навсегда исчезла из нашей жизни. Каким образом они познакомились, представления не имею. Кажется, он был ее дальним родственником.

Что касается директора, то он выполнил свое обещание – меня не приняли в комсомол. Я не слишком расстроился. Через два года я без проблем поступил в университет на исторический факультет, не чуждый идеологии. Мне вовсе не помешало, что я не был комсомольцем. В Латвии это не имело значения.

При том, что жизнь там, да и вообще в Прибалтике, внешне походила на российскую или украинскую, многое отличалось. У нас отсутствовала та коммунистическая неистовость, та идеологическая упёртость, какие были в России, но в особенности на Украине. Это чувствовалось во всём – в местных газетах, официальных мероприятиях, общении между людьми. Многие коммунистические ритуалы исполнялись для проформы, безо всякого неистовства, без многозначительности, без глупого упорства. Когда я учился в десятом классе, в русском Театре драмы шла пьеса Мрожека, в которой вдова и любовница некого государственного деятеля спорили между собой, кого он больше любил, и вдова, окончательно рассердившись, кричала: «Как он мог тебя любить?! Он был импотент!» А над ними возвышался памятник с невнятным лицом и с вытянутой вперед рукой. И всем было понятно, что это памятник Ленину, а ругаются друг с другом Крупская и Арманд. Этот спектакль запретили, но лишь через месяц, так что уйма людей, включая меня, успела его посмотреть. В Москве, тем более в Киеве такое было просто невозможно. А выставки живописи? Абстрактные и сюрреалистические картины для нас не были диковинкой, а в Москве художников гоняли за них, уничтожали выставки бульдозерами.

Да и работать в Латвии умели куда лучше, чем в России. Я уж не говорю про Среднюю Азию. Качество латвийских товаров не уступало западным: одежда, обувь, радиоприемники, мебель. А молочные и мясные продукты? А обилие рыбы и разных сортов хлеба? И что любопытно: продуктов хватало в магазинах даже тогда, когда в Москве, а уж тем более в других городах СССР выстраивались длиннющие очереди. Это я про вторую половину восьмидесятых.

А наши небольшие городки, села? Они всегда были ухоженными, с аккуратными, чистенькими домами, с добротными газонами. Не то что российские или украинские городки, поселки, деревни с облезлыми домами и вытоптанными газонами.

Я вот что вам скажу: русские, живущие в Латвии, да и в Литве с Эстонией, отличаются от русских, живущих в России. Они большие европейцы, у них другая культура. Когда я приезжаю в Москву, я продолжаю удивляться извечному хамству, неприветливости, неумению вести себя на улице. Пешеходы, не задумываясь, бросают на тротуары мусор, идут на красный свет или там, где вообще нет перехода, а водители не пропускают их на переходах и тоже бросают мусор – на проезжую часть. Мне все это кажется диким.

В России люди менее терпеливы, не способны договариваться, идти на уступки. Они не уважают чужое мнение, привыкли заискивать перед начальством, преклоняться перед властями. В Латвии мы с этим почти не сталкиваемся.

Я поддержал стремление латышей к независимости. Участвовал в акциях, которые устраивал Народный фронт, агитировал друзей и знакомых голосовать за его представителей на разных выборах, сам отдавал им свой голос. Ощущение полной свободы гуляло по Риге, хотя еще оставался СССР, и советские войска по-прежнему пребывали на территории Прибалтики.

Ясное дело, хватало и тех, у кого стремление к независимости не вызывало одобрения. В их число входили мои родители. Ничего удивительного – им привычнее было жить в СССР, при социалистическом строе. И Латвию они воспринимали исключительно как часть огромной страны. Если они сделали выбор в пользу прибалтийской республики, то лишь по бытовым причинам.

Против независимости выступали не только русские, украинцы, белорусы, но и латыши. Правда, чаще всего они относились к старшему поколению и происходили из бедных в довоенное время семей, которые приобрели многое от прихода советской власти. И все свои достижения – высшее образование, хорошую работу, квартиру – они связывали с этой властью. У нас в институте был Арвид Янович Озолс (между прочим, его фамилия переводится как дуб). Он возглавлял отдел истории мирового рабочего движения и, хотя особых научных успехов не показывал, докторскую степень имел. Все мы знали, что он из-под Резекне, в детстве пас коров и мечтал получить школьное образование, а потом поступить в университет, как сын хозяина, который был старше на семь лет. Когда пришла советская власть, он сел за парту. А потом началась война, он, подросток, отступил с Красной армией, добился, чтобы его приняли в артиллерийский полк. Служил, правда, не при пушке, а возницей на повозке, подвозившей снаряды – там у них всё на конной тяге было, и пушки, и повозки. Участвовал в боях под Москвой, был тяжело ранен, оказался в глубоком тылу, в Красноярске, а выздоровев, попал в Латышскую дивизию, освобождал от немцев родную Латвию, после 1944 года остался с дивизией в Риге. Служил и одновременно сел за парту – ему обеспечили такую возможность. Представляю, с каким упорством он грыз «гранит знаний»: за год сдал все экзамены и получил диплом о среднем образовании. Но он давно шел к этому – старался читать книги, и когда выздоравливал в Красноярске, и позже. Едва окончилась война, он демобилизовался, поступил в университет. А после университета занялся наукой. Он был человек спокойный, вежливый.

Арвид Янович, зная мою поддержку Народного фронта, говорил:

– Виктор, вы совершаете ошибку, участвуя в этих мероприятиях. – У него был привычный для латышей акцент. – Независимость не даст ничего Латвии. Так сама, как и Литве, и Эстонии. За счет чего мы будем существовать? Что мы можем предложить другим?

В Латвии многие говорят «так сама», имея в виду «то же самое» или «так же». Местный колорит.

– У нас много качественной продукции, – уверенно отвечал я. – Приемники, мебель, трикотаж, электрички.

Арвид Янович устало качал головой из стороны в сторону:

– Всё это не нужно там, – следовало движение рукой куда-то вверх и назад, – где капитализм. Там товары еще лучше. А вот в СССР мы лучшие. В других республиках мы всегда сможем продать свои товары. И получить взамен то, что нам нужно. Независимость ничего не даст.

Я воспринимал его доводы с иронией – неужели Латвия не сможет заработать себе на жизнь? Сложно в такое поверить. Я продолжал ходить на митинги и акции протеста.

Потом в Москве случился путч, мы решили, что коммунистическая власть начнет зажимать гайки, давить национальные движения в республиках, и начали готовиться к сопротивлению. Да, я готов был воевать на стороне латышей с советскими войсками. Но, к счастью, это не понадобилось. Путч закончился провалом через несколько дней. Сразу после этого Советский Союз развалился.

Латвия обрела независимость. То, о чем мечтали многие годы латыши, свершилось. И тут начались такие процессы, которые уж точно не могли понравиться моим родителям. Националисты стали требовать выселения в Россию всех, кто приехал после тысяча девятьсот тридцать девятого, когда СССР ввел свои войска в Прибалтику и установил там коммунистические режимы. Это распространялось и на меня, хотя я родился в Латвии. Отец как военный стал оккупантом, а я – сыном оккупанта.

Именно тогда отец вынужден был решать: вернуться в Россию, где на его родине, в Оренбурге, его никто не ждал (родители, мои дед и бабка, давно умерли), где не гарантировали жилья (в штабе части, спешно выводимой в Россию, на этот счет говорили, что по новому месту службы должны предоставить квартиру, но где, в какие сроки, неизвестно), или остаться в Риге, на территории независимой теперь Латвийской Республики, зато в просторной двухкомнатной квартире, полученной законно и давно обжитой. Он выбрал второе, и мать поддержала его. Отец рассуждал так: если учесть, что со всех республик бывшего СССР потянутся в Россию военные, не желающие оставаться в независимых ныне государствах, то шанс получить квартиру исчезающее мал. А Латвия – это не какой-нибудь Узбекистан или Киргизия.

Отца демобилизовали. Превратившись в отставника с неполной пенсией, он пошел работать. Устроился на швейную фабрику инженером. Помог знакомый – бывший сослуживец, вышедший на пенсию еще в советское время и занимавший на фабрике должность заместителя директора.

Кстати, насчет законно полученного жилья. С этим оказалось не всё так просто, хотя нашей семье повезло. Дело в том, что вскоре после обретения независимости новая власть начала возвращать бывшим владельцам здания, реквизированные советской властью. И оказалось, что те отставные военные, которые спокойно жили в неподалеку от нас в добротных зданиях, построенных в довоенное время, отнюдь не хозяева своих квартир, а всего лишь квартиросъемщики. Объявившиеся хозяева стали навязывать им свои условия. А наш дом на улице Резнас был построен в советское время, при раннем Брежневе, так что он превратился в кооператив или, как принято говорить на Западе, кондоминиум. И платить мы должны были только налоги и за коммунальные услуги. Можно сказать – нам сильно повезло.

Однако в жизни не бывает так, чтобы все время происходило что-то хорошее. Непременно наступает момент, когда везение уходит, и неприятности, большие или маленькие, обрушиваются на нас. Самым тревожным был рост национализма. Латыши, требующие изгнания всех, кто приехал в Латвию во время советской власти, не представляли мнение большинства, но они проявляли невероятную активность, влияя на позицию правительства по многим вопросам.