Текст книги "В гуще чужих ощущений"

Правительство не стало, вслед за радикалами, называть всех бывших военных, оставшихся на территории Латвии, оккупантами, но оно ввело разные ограничения для этих людей и членов их семей. Первыми проблемы начались у матери: ей пришлось уйти с должности заведующей отделением – она не могла вести документацию на латышском языке. Говорить на бытовом уровне умела, а писать – нет. Но ее не выгнали. Ей дали возможность работать простым врачом. Ценя ее знания и опыт, позволили, в виде исключения, писать отчеты по-русски.

Отец продолжал работать без проблем – фабрика уже не являлась государственным предприятием, и никаких требований по языку там не выдвигали. Но отца тяготило, что его считают оккупантом. Несколько раз ему говорили это в троллейбусе и в магазине. «Я никому не сделал ничего плохого, – сетовал отец. – И здесь я появился не по своей воле. Почему я должен чувствовать себя оккупантом?» Что я мог ему сказать? Только то, что мне самому это не нравится, но я понимаю латышей, которые слишком долго не были хозяевами на своей земле. «Это не повод выгонять представителей других народов», – ворчал отец. «Это издержки обретения свободы», – ставил я точку. Мне вовсе не хотелось напоминать ему, что знание латышского языка избавляет от подобных проблем. Кроме одной – с получением гражданства.

Потом начались совсем другие проблемы. Чем больше Латвия интегрировалась в Европу, чем сильнее было проникновение Запада в нашу страну, тем больше предприятий закрывалось у нас. Фабрика, на которой работал отец, почти свернула свою деятельность. Она не могла конкурировать с европейскими производителями. Уволили многих, но, к счастью, не моего отца. Один цех продолжал функционировать – там шили мужские костюмы по заказу известной французской фирмы. Всю продукцию, с бирками этой фирмы, увозили за границу. Кройку материи осуществлял специальный станок, управляемый компьютером. Его работу обеспечивал отец. Сначала находил оптимальный вариант раскройки на компьютере, а потом следил, чтобы станок точно выполнил задание.

Что касается моих дел, то они были не ахти каковы. Институт резко сократили и слили с другими организациями. Владея латышским, я мог бы побороться за место, но мне было неинтересно ограничивать свои научные изыскания местной историей. Я нашел работу в представительстве немецкой компании, занимавшейся медицинским оборудованием. Пять лет я получал солидную зарплату, организовывал встречи и поездки по Латвии, Литве, Эстонии, переводил с немецкого на латышский и русский разные тексты. Потом представительство закрыли по причине резкого падения продаж. После некоторого перерыва я устроился в рекламное агентство, которое возглавлял мой давний знакомый. Теперь мне приходилось сочинять тексты на русском и латышском, расхваливающие те или иные товары. Скучное занятие, но давало возможность зарабатывать на жизнь, что было особенно важно, поскольку я успел к этому времени жениться.

Марина была очаровательной девушкой, на пять лет моложе меня. Мы познакомились на моей работе – она приходила к нам от риэлторской фирмы договариваться о рекламе. Мне она сразу понравилась: интеллигентное лицо, хорошие манеры, одета со вкусом, без вычурности. Но я решился на какие-то действия лишь на третий раз, когда мы закончили обсуждение наших предложений.

– А что вы делаете вечером? – сказал я, постаравшись выпустить на лицо загадочное выражение.

Она почему-то смутилась.

– Я?.. Ничего. Читать буду.

– А если нам поужинать вместе?

Она долго думала, как если бы я задал ей трудную задачу. Потом осторожно кивнула:

– Хорошо. Давайте поужинаем.

Мы встретились после работы около главного здания университета и отправились в Старую Ригу, пройдя по мостику над обводным каналом, миновав Театр оперы и балета. В Старой Риге уйма ресторанчиков, мы без проблем нашли свободный столик в одном из них.

Сообщив официанту наши пожелания насчет еды, я вопросительно глянул на Марину:

– Немного выпить не хотите?

– Нет. Спасибо. Мне, пожалуйста, сока. Апельсинового.

– А я выпью.

Заказав себе коньяку, я вновь обратил к ней свой взгляд, спокойно улыбнулся:

– Я не завсегдатай ресторанов, но иногда люблю посидеть, провести время. Спасибо, что согласились.

– Ну что вы… Не за что. Я тоже редко бываю. А вы один живете?

– Нет. С родителями.

– А я – мамой. – На ее лице оставалось некоторое смущение. – Вы довольны своей работой?

– Да. Вообще-то я историк. Но… занимаюсь рекламой. Так сложилось. Вполне интересная работа. Требует выдумки, творческого подхода.

– Это хорошо, – задумчиво проговорила она. – А моя работа требует аккуратности и внимательности. Я оформляю договора с клиентами.

– Выходит, вы оформитель? – шутливо полюбопытствовал я.

– Нет, я – юрист. – Она будто не заметила моего тона. Глянула на меня грустными глазами. – А вы были женаты?

– Не был.

Тут она вздохнула с какой-то безысходностью.

– А у меня был муж. Ну, фактически муж. Мы не были расписаны, но какая разница? Мы не стали оформлять наш брак, потому что хотели уехать. Решили, что он поедет первым, устроится там, а потом я приеду. Неженатому проще найти работу. Он уехал, в Данию. Устроился проектировщиком в большую фирму. И всё было хорошо. Я уже собиралась ехать к нему. Но тут он женился на датчанке. Вот так. – Она беспомощно пожала плечами.

Я понял, что её угнетала жизненная неудача, похоже, первая, и при этом крайне интересовала моя реакция на услышанное. Мне стало смешно, однако я позволил себе лишь вежливую улыбку.

– Марина, в жизни часто бывает, что люди, которым веришь, оказываются ненадежными. И даже предают. Но это не повод считать, что жизнь закончена.

– Вы думаете? – усомнилась она.

– Уверен! – выпалил я.

Так начался наш роман, весьма странный для нынешнего времени. Ей хотелось развития наших отношений, но она двигалась вперед небольшими шажками. Я смог убедиться, что Марина хороший юрист, профессионал в своем деле, но при этом сохранивший детскую наивность человек. Столь странное сочетание влекло меня к ней, и я уступал ей, не форсировал событий. Мы даже не целовались тогда, когда подавляющее большинство обычных пар уже проводило бы время в постели. Мы всего лишь перешли на «ты». Ходили на концерты, на выставки, ездили по выходным в Юрмалу, чтобы искупаться, позагорать. На пляже я мог созерцать ее поджарое тело, не более. Но я дождался и поцелуев, и жарких объятий. Это случилось уже зимой. В мае мы поженились.

Я рассчитывал, что мы будем жить отдельно от родителей, снимать квартиру, но Марина вынудила меня переехать к ним – категорически не хотела оставлять мать в одиночестве. Совместное обитание с тещей не слишком привлекало меня, увы, приходилось мириться. Впрочем, Татьяна Федоровна оказалась весьма воспитанной и разумной женщиной. Я не чувствовал никакого давления на себя, а в тех небольших разногласиях, которые возникали порой у меня с Мариной, она никогда не занимала сторону дочери. Ко всему прочему, она прекрасно готовила. Так что по прошествии нескольких месяцев я смирился, перестал строить планы побега от тещи.

Семейная жизнь захватила меня целиком. После работы я спешил встретиться с женой и погулять с ней в каких-нибудь симпатичных местах или посидеть в ресторане, или прямиком поехать туда, где теперь был мой дом. Я стал гораздо реже встречаться с друзьями. Единственное место, где я по-прежнему бывал регулярно, – у родителей. Но там мы появлялись вместе с Мариной.

Мои родители видели в ней идеальную пару для меня. Уверен, так оно и было. Но разве мы умеем ценить то, что имеем? Даже не могу сказать, когда это началось, но я всё более ощущал, что счастливое семейное существование обволакивает меня подобно сладкой патоке, затрудняющей любое движение. Если холостая жизнь подобна плаванию по всем морям и океанам, какие только вздумаются, то семейная подобна плаванию на якорной цепи. Но у одних эта цепь достаточно длинная, а у других слишком коротка. Я чувствовал себя именно в такой ситуации. Желая как-то ощутить хотя бы относительную свободу, я стал чаще встречаться с друзьями, порой приходил выпившим. К чести Марины, она не устраивала мне скандалов, но смотрела на меня с таким укором, что я мучился угрызениями совести. А потом вновь ощущал несвободу и нестерпимый зуд продемонстрировать свою независимость.

Наконец она заявила:

– Я ошиблась в тебе.

– Может быть, ты вообще ошиблась в мужчинах? – постарался уточнить я.

– Нет. Именно в тебе.

Мне было неприятно слышать такое, хотя она не обличала, а лишь грустно констатировала. Мне хотелось сказать ей нечто важное, существенное. И я сделал это:

– Давай заведем ребенка.

– Я не могу заводить ребенка с таким безответственным человеком, как ты. – Ее голос звучал скорее устало, чем назидательно. – Я потому и не спешила, что хотела убедиться.

– Я стану ответственным, если у меня появится ребенок, – бурно возразил я.

– Не верю в это.

Меня обидело ее недоверие. Я-то знал, что прав. Ребенок изменил бы меня. И спас бы наш брак.

В итоге я заимел ребенка. Но не от Марины. А от сослуживицы. Ее звали Инара. (По-латышски пишется Ināra. Палочка над третьей буквой означает протяжный звук). Она была красивой блондинкой, очень стройной и невероятно скучной. Я не собирался на ней жениться, но, как ответственный человек, признал сына.

Самое неприятное было в том, что Андрис, мой начальник и давний знакомый, имел планы в отношении Инары. А я их нарушил. И потому, как только у нас дела пошли хуже, и возникла необходимость в сокращении части сотрудников, первым уволенным оказался я.

Найти сразу другую работу не удалось. Слишком много народу осталось не при делах. Наши заводы, фабрики закрылись. Вся наша легкая промышленность, наша радиоэлектроника, мебель, электрички оказались не нужны даже у нас в Латвии. В цехах давно расположились торговые центры. Это в лучшем случае, а в худшем они были брошены и тихо превращались в развалины. Похожее творилось в сельском хозяйстве. Мы, которые даже в нелегкие времена позднего СССР обеспечивали себя едой, начали ввозить из Европы львиную долю того, что появлялось на наших столах. А люди не могли найти работу. И я в их числе.

Так я остался без жены, без работы, но с ребенком. Я должен был заботиться о своем сыне, а мне нечего было дать Инаре. Хорошо, что мои родители могли выкроить немного денег для внука. Я лишь гулял с ним в рабочие дни, когда Инара уходила на работу. Ее пожилой отец помогал мне спустить коляску с третьего этажа, а потом поднять. Мы при этом ни о чем не говорили, кроме «здрасте», «всё нормально?» и «до свидания», понятное дело, по-латышски.

Я прогуливался по тихим улочкам, по дорожкам небольшого парка, располагавшегося неподалеку, и размышлял о жизни. Мои мысли скрашивало созерцание сына, который чаще всего спал, но порой смотрел на меня голубыми все понимающими глазами.

– Да, такие вот, друг мой Пётр, дела, – говорил я ему. – Человек хочет работать, а работы нет.

Сын деликатно молчал, не желая огорчать меня. А мне оставалось только тяжко вздыхать.

Я был зол на всех, особенно – на латвийское правительство, которое проявляло беспомощность, и на Европейский Союз, который ничем не помогал нам. Когда я хотел объяснить кому-то, почему всё настолько плохо, я твердил всё то же:

– В угоду Евросоюзу наши правители закрыли заводы, фабрики. У нас была хорошая легкая промышленность, наши костюмы, рубашки, свитера не уступали по качеству тому, что производилось на Западе. Мы выпускали прекрасные приемники, проигрыватели, качественную мебель. Наши электрички возили людей во всех уголках Советского Союза. Где всё это теперь? В цехах давно уже торговые центры. Это в лучшем случае, а в худшем они брошены и превратились в руины. А чем забиты эти торговые центры? Иностранными товарами. Но это не всё. Мы, которые даже во времена позднего СССР обеспечивали себя мясом, молочными продуктами и много чем еще, сейчас ввозим то, что появляется на наших столах, из-за границы. А наши поля зарастают травой. Но главное, люди не могут найти работу.

Меня слушали, мрачно кивая в знак согласия. Но поддержать не спешили.

Я подумывал перебраться в Россию. Там реально было заработать хорошие деньги. Но мне совсем не нравилось то, что происходило в этой стране. Ее лидер обвинял нас, европейцев, в том, что мы пошли по пути отказа от своих корней, от христианских ценностей, составляющих основу западной цивилизации. Что у нас отрицаются нравственные начала и любая традиционная идентичность: национальная, культурная, религиозная или даже половая. Что проводится политика, ставящая на один уровень многодетную семью и однополое партнерство, веру в Бога и веру в сатану. Он говорил, что без ценностей, заложенных в христианстве и других мировых религиях, без формировавшихся тысячелетиями норм нравственности люди неизбежно утратят человеческое достоинство. И считал необходимым отстаивать подобные ценности. Но делал это методами, от которых веяло холодом прошлого. Все те процессы, что происходили в России, возвращали страну во времена Сталина. Политические репрессии, насаждение единомыслия, диктат чиновников, незащищенность простого человека – всё это не устраивало меня.

В Европу я тоже не готов был ехать. Моя специальность не нужна была ни в Германии, ни во Франции с Великобританией. А работать на чужбине официантом или дворником, как это делали многие, мне вовсе не хотелось.

Я не чувствовал себя пригодным к чему бы то ни было. Мне казалось, что моё появление на свет – досадная ошибка. Нет, мысли о самоубийстве не донимали меня, разве что мрачное настроение стало моим непременным спутником. И только Пётр, мой сын, скрашивал моё существование. Он уже начал ходить, с ним было куда интереснее, чем прежде, хотя и хлопотнее.

Когда появилась возможность устроиться охранником в большой торговый центр, я не стал отказываться. С какого-то момента я начал ходить на дежурства в строгом черном костюме, учился распознавать среди посетителей воришек, злоумышленников и авантюристов. Я воспринимал эту работу как временную, но уже не надеялся найти что-то другое. И старался исполнять свои обязанности так, чтобы не получать нареканий.

Теперь я гулял с Петром в свои выходные, которые иногда попадали на субботу и воскресенье. Тогда мы выгуливали сына вместе с Инарой, которая звала его на латышский манер Петерисом. Она говорила: «Петерис любит тебя». А еще она сказала: «Если у тебя нет женщины, мы можем иногда заниматься любовью». Я воспользовался ее предложением, и не единожды, но постарался не сделать ей второго ребенка. Через полгода время наши интимные отношения прекратились, потому что Андрис, мой бывший приятель, ее начальник, все-таки сделал ей предложение, и она согласилась выйти за него. «Ты понимаешь, что теперь я не могу заниматься с тобой любовью», – сообщила она. Я понимал.

Продолжая работать охранником, я тосковал по иной жизни, яркой, осмысленной, наполненной творчеством. Я уже знал о появлении аппаратуры, позволяющей получать чужие ощущения, и первых сенсозаписях. Знал, но воспринимал это равнодушно: придумали какую-то хрень и тянут деньги с людей. И вдруг что-то подсказало мне: за этим будущее, не упусти свой шанс. Я не упустил. Подкопив денег, приобрел сенсошлем, еще первых серий, не слишком совершенный, громоздкий и дорогой. Теперь он хранится в нашем клубе в качестве особо ценного экспоната рядом с фотографией Александра Гальперина, снизу которой его рукой написано: «Желаю успеха Клубу сенсоманов». А еще ниже дата и подпись. Тому прошло уже более восьми лет.

Воспринимая чужие ощущения, смакуя их, я старался придумать, как это использовать себе на пользу? И в какой-то момент понял: надо создать клуб. Не пункт проката, а место, где будут собираться единомышленники, общаться между собой и знакомиться с интересными ощущениями.

Мне удалось получить кредит на создание клуба. Деньги на это дал Евросоюз. Я оставил работу охранника, арендовал помещение, оформил его, купил еще три сенсошлема, более совершенных, чем тот, первый. Теперь они тоже среди ценных экспонатов.

Хотя объявление об открытии клуба напечатали три городские газеты, народу собралось немного – человек двадцать. Все они пришли из любопытства. Было две группы телевизионщиков. Репортажи дали оба телеканала. И тот, и другой ведущие иронизировали над моим начинанием, но это мне не повредило. За короткое время у клуба сформировался актив с полсотни человек. Люди не просто приходили получить интересующие их ощущения, они активно общались между собой, что крайне радовало меня. Возникли секции по интересам: одним нравились ощущения, связанные с риском для жизни, другим – связанные с прежними временами, другими странами, третьим – с какими-то приключениями, четвертые коллекционировали редкие ощущения.

Я проявил дальновидность и не стал называть себя и своих единомышленников ощущистами. Это правильное слово, но оно понятно только в странах, где говорят по-русски. Я выбрал другое – «сенсоманы». И угадал. Теперь мы известны всему миру. Мы – сила. С нами вынуждены считаться. Но начинались мы здесь, в Латвии. Поэтому наша штаб-квартира всегда будет в Риге.

Едва дела в клубе наладились и появились финансовые средства, передо мной встал вопрос: как правильно развивать начинание дальше? Создавать отделения клуба в крупных городах Латвии – Даугавпилсе, Лиепае, Вентспилсе, Резекне? Или шагнуть за пределы республики, сделать клуб международным? Я выбрал второе, понимая, что это более перспективный вариант, а республиканские структуры я успею создать позже.

Я начал с Вильнюса. Но лишь потому, что он расположен близко от Риги. Литовцы с латышами всегда жили сами по себе. Не враждовали, но и не дружили тесно. Языки у нас разные – литовец латыша не понимает. И латыш не поймет литовца. В советские времена они говорили на русском, если была необходимость в общении. Впрочем, и сейчас они станут говорить по-русски, разве что молодежь перейдёт на английский – эти русского не знают.

Я приехал в столицу Литвы на машине. Устроившись в гостинице, тотчас отправился в юридическую фирму, где меня ждали. Для солидности я общался с ними на английском. Но очень скоро выяснилось, что и руководитель, и его заместитель прекрасно говорят по-русски: у первого из них – при имени Гарольд и фамилии Марцинкявичус – была русская мать, а второй, которого звали Витаутас, любил перечитывать в оригинале Чехова, Платонова и Булгакова. «Сейчас много русскоговорящих клиентов, – рассказывал он. – Знание языка очень помогает».

Мы договорились, что они находят помещение, регистрируют клуб на моё имя, подыскивают несколько кандидатур на должность руководителя клуба.

На следующий день я вернулся в Ригу, а уже через неделю опять отправился в Вильнюс. Мне были вручены регистрационные документы, продемонстрированы помещения в центре города, а потом я знакомился с претендентами на должность руководителя. Мне понравилось двое из них. Одному я предложил возглавить дело, а другому – быть его заместителем. Они согласились. Следующий день мы потратили на обсуждение того, как оформить клуб. Через два месяца наши намерения воплотились в реальность. Я ходил по залам, с удовольствием взирая по сторонам. Вслед за тем мы купили оборудование, а потом устроили торжественное открытие. Народу собралось много – люди уже были наслышаны о подобном клубе в Риге.

Поскольку мой сын жил теперь с моим бывшим приятелем и даже получил от него сестру, я хотел нормальных отношений с Андрисом. Зла на него я не держал, наоборот, чувствовал к нему благодарность – если бы он не уволил меня, я так бы и продолжал заниматься рекламным бизнесом, и тогда не было бы ни клуба, ни всемирного движения сенсоманов, ни меня во главе его. Я предложил ему обеспечивать рекламную поддержку моего клуба. Он согласился и немало преуспел в этом деле. Наша популярность еще возросла.

Вскоре мы открыли наши отделения в Лондоне, Берлине, Варшаве, Париже, Нью-Йорке, Сиднее. А попутно – в Даугавпилсе, Вентспилсе, Лиепае, литовском Каунасе и польском Кракове, в Лос-Анджелесе и Чикаго. Мы уверенно охватывали своей сетью весь земной шар.

К моим заслугам стоит отнести новое направление: переощущение собственных ощущений. Занимаясь пропагандой ощущизма, я в какой-то момент понял, что мы часто не ценим собственные ощущения. Мы воспринимаем их как нечто обыденное, само собой разумеющееся. Но это не так. Наша жизнь уникальна во всех её проявлениях. Как убедиться в этом? Как обрести уверенность в себе? Прочувствовать собственные ощущения, записанные в какие-то ответственные периоды жизни, осмыслить их. Метод оказался весьма действенным. Теперь у нас есть секция переощущения. Ее популярность растёт.

Мне грех было жаловаться на судьбу. Но я не чувствовал себя счастливым. Мне нужна была Марина. Я хотел, чтобы она была рядом со мной.

Не составило труда выяснить, что она по-прежнему одинока. И я решился. Я приехал к ней на работу. Как же она изумилась, увидев меня.

– Здравствуй. Я к тебе по делу. Мне надо обменять двухкомнатную квартиру на четырехкомнатную.

– Ты хочешь обменять квартиру родителей? – осторожно осведомилась она.

– Нет. Я хочу обменять твою квартиру.

– Мою?.. Но… – Она сообразила, что я имею в виду. – Ты думаешь, нам опять надо?

– Уверен.

– А… четыре комнаты. Зачем четыре?

– Наша, твоей мамы, детская и гостиная.

– Детская? Ты думаешь?.. – пролепетала она и замолкла.

– Да! – выпалил я. – У меня сейчас всё есть: деньги, интересное дело, известность. Но я не могу сказать, что счастлив. Я доволен жизнью. Но для настоящего счастья мне не хватает тебя.

– Ты… говоришь правду? – Она всё ещё боялась поверить.

– Зачем мне обманывать тебя?

Она улыбнулась, легко, светло, и я увидел слезы на её глазах.

Жизнь – увлекательная штука. Если вам скучно жить, значит вы не умеете жить. Если вам надоело жить, вы трижды не умеете жить. И самое время задуматься над этим.