Текст книги "Император Всероссийский Александр II Николаевич"

Перемены? А зачем?!

Пока же вернемся в 1840-е. Сразу по возвращении из заграничного путешествия, в самом конце 1839 года, Александр Николаевич был назначен членом Государственного совета и Комитета министров (в первые два года – без права голоса). Это вроде бы означало, что теперь он будет участвовать в политике всерьез. Правда, применять слово «политика» к России 1840-х годов, возможно, не стоит. Дело в том, что в это время власть как никогда раньше замкнулась в себе и отказалась от каких-либо серьезных перемен. Через тайную политическую полицию (знаменитое III отделение императорской канцелярии) «верхи» вроде бы получали информацию о слухах и толках в кружках и салонах, о настроениях в самых разных сегментах общества, включая крепостных крестьян. Однако на действия самой власти все это влияло очень слабо. Остались позади времена, когда Николай I, потрясенный восстанием декабристов, был всерьез озабочен разнообразными «усовершенствованиями» существующих порядков (пусть и косметическими). Конечно, правительство по-прежнему обсуждало различные меры, например, как бы получше устроить отношения крестьян с помещиками и с казной, или как организовать муниципальное хозяйство, или как поднять образовательный уровень чиновников. Но называть все это реформами или даже попытками реформ не стоит: никакой общей программы преобразований не было и быть не могло. Ведь, по хорошо известным словам главы III отделения А. Х. Бенкендорфа, «прошедшее России было удивительно, ее настоящее более чем великолепно, что же касается до будущего, то оно выше всего, что может нарисовать себе самое смелое воображение». А если так, то зачем что-то серьезно менять?

В 1846 году наследник был назначен председателем очередного Секретного комитета по крестьянскому вопросу. Именно так, кулуарно, в узком кругу приближенных сановников, Николай I пытался что-то сделать с крепостным правом. Точнее, уже не пытался. Комитет был создан для обсуждения записки министра внутренних дел графа Перовского, в которой говорилось не об отмене крепостничества, нет, а лишь о постепенном приготовлении к началу этого процесса. Но всерьез даже этот робкий документ никто и не собирался обсуждать. Быстро решено было ничего не делать. Удивительна мотивировка этого решения, выработанная под начальством цесаревича, который спустя всего полтора десятка лет своей волей и властью отменит крепостное право: «Доколе Россия по непредвиденным судьбам не утратит своего единства и могущества, дотоле другие державы не могут служить ей примером. Колосс сей требует иного основания и иных понятий о свободе не только крестьян, но и всех состояний. Основанием России было и должно быть самодержавие, без него она не может существовать в настоящем своем величии. Свобода в ней должна состоять… в повиновении всех законам, исходящим от одного высшего источника».

Так и выяснилось, что составляет «основу неподражаемости России»: всеобщее повиновение самодержцу, который и есть закон. Именно это повиновение, оказывается, и является свободой. Какие уж тут реформы…

А спустя пару лет та же риторика зазвучала уже на весь мир. В феврале 1848 года в Европе поднялась революционная буря. Началась она во Франции, затем перекинулась в западногерманские княжества, потом – в Италию, Пруссию, Венгрию – казалось, границ для революции не существует. Встревоженный Николай I уже в марте откликнулся на эти события торжественным манифестом. «После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей… – говорилось в нем. – По заветному примеру православных наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали… и тогда, в чувствах благоговейной признательности… мы все вместе воскликнем: с нами Бог! разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!» Демарш был неожиданным и странноватым, ведь ни европейские революционеры, ни их противники, занятые своими делами, и не думали нападать на Россию, а никакие внутренние смуты ей не грозили. Но манифест не имел конкретного адресата и, в сущности, не был ни дипломатическим, ни вообще политическим документом. Это был торжествующий вопль человека, абсолютно уверенного в собственной правоте и способности противостоять всему миру. По метким словам А. Ф. Тютчевой, «повсюду вокруг него в Европе под веянием новых идей рождался новый мир, но этот мир… представлялся ему лишь преступной и чудовищной ересью, которую он призван был побороть и преследовал ее».

Что же смогло сдвинуть эту скалу, разрушить эту вроде бы непоколебимую уверенность? Все очень просто: подняв ставки до небес, Николай I отрезал себе пути к отступлению. Любая серьезная неудача автоматически приобретала вселенский характер и означала приговор всей его системе. Но этот приговор будет вынесен через несколько лет… Пока же правительство в состоянии близком к истерике пытается преградить дорогу невидимому революционному вирусу. Это было начало так называемого «мрачного семилетия», отмеченного распространением в правительственной среде разнообразных страхов, фантастических предположений и быстрой утратой «верхами» чувства реальности.

Королева Виктория. С портрета Ф. К. Винтергальтера. Начало 1840-х гг.

Вместе с отцом и большинством сановников переживал и Александр. У нас, к сожалению, очень мало данных, которые позволили бы понять, что он думал и чувствовал в годы «мрачного семилетия». Нет никаких оснований считать, что он расходился с отцом и его сановным окружением в оценках происходящего. Вот характерный эпизод, который подтверждает этот вывод. Одним из символов правительственной реакции был очередной Секретный комитет. На этот раз он занимался не «улучшением», а «обузданием». Главным врагом режима за неимением в стране революционеров стала, как это часто бывает, литература и пресса. В России и без того существовала очень жесткая цензура. А теперь по инициативе шефа жандармов А. Ф. Орлова был создан орган, который должен был надзирать уже за цензорами и исправлять их ошибки. Стремясь искоренить крамолу, глава комитета граф Бутурлин дошел до того, что предложил, например, вырезать несколько революционных, как ему показалось, стихов из Акафиста Покрову Пресвятой Богородицы, где говорилось: «Радуйся, незримое укрощение владык жестоких и зверонравных… Советы неправедных князей разори, зачинающих рати погуби». А что же наследник? Вот как он формулировал задачи бутурлинского комитета, упрекая одного из сановников, барона М. А. Корфа, в пассивности: «Речь идет о том, чтобы завязать ожесточенный бой, а Вы внезапно ретируетесь с поля сражения!» Но как воевать с мыслями? И кто будет исправлять ошибки исправляющих? – мог бы спросить в ответ собеседник (но, конечно, не спросил).

Милитаристская риторика очень характерна и для того времени, и лично для Александра Николаевича. Именно поэтому вплоть до восшествия его на престол мы мало что можем сказать о его политических убеждениях. Ведь военному человеку иметь таковые просто не положено. Лишь встав во главе государства, Александр II должен был делать выбор и осознавать, с кем он и за что. Это не значит, что до того у него не было убеждений. И, конечно, он знал, что не все проблемы на свете решаются командой, штыком и шашкой. Но вот шансов раскрыться у иной, «гражданской», стороны его взглядов до поры до времени было совсем немного. Не стоит поэтому придавать слишком большое значение «политическим» высказываниям цесаревича: он делал их как первый из верноподданных своего отца и как хороший командир перед лицом главнокомандующего. Сменилась роль – изменился и смысл высказываний.

Пока же он с неподдельной радостью читал адресованный ему в 1851 году отцовский рескрипт: «Вообще родительскому моему сердцу отрадно видеть, до какой степени Вы постигли звание военного начальника, и я за Ваши неусыпные заботы о войске, столь искренне мною любимом, благодарю Вас от всей души». Что тут добавить? Написано действительно с душой. Кому-то может показаться странной такая форма общения отца с сыном, но только не военному человеку Николаевской эпохи.

Между тем гроза надвигалась. Здесь не место описывать сложные дипломатические перипетии и геополитические конфликты, которые привели к началу в 1853 году Восточной войны (позже она была названа Крымской). Важно отметить, что решения российского правительства (то есть в реальности одного человека – Николая I) основывались на целом ряде глубоко ошибочных установок. Главными из них было обманчивое ощущение собственного могущества и неспособность увидеть, насколько со времен Наполеоновских войн изменились и окружающий мир, и место в нем России. Николай I мог бы с полным основанием сказать: «Но ведь я не требую и не делаю больше того, что делал и требовал всегда! Разве еще недавно не трепетала перед волей русского царя Европа?» Возможно, и так, но оказалось, что это было вчера.

Война, которую Россия рассчитывала вести против ослабевшей Османской империи при благожелательном нейтралитете своих давних союзников – Австрии и Пруссии и при враждебном нейтралитете противников – Франции и Англии, вылилась в войну чуть ли не со всей Европой. Франция и Англия неожиданно для Николая объединились и вступили в боевые действия на стороне турок, Австрия если и не присоединилась к ним, то беспрерывно угрожала это сделать, и даже близкий родственник – прусский король в итоге так и не дал обещания соблюдать нейтралитет, зато тоже периодически грозил русскому правительству войной!

В таких неблагоприятных условиях Россия должна была готовиться к обороне западных границ империи на всем их протяжении (и это не считая кавказского фронта). Это потребовало колоссальных ресурсов и не позволило сосредоточить серьезные силы в Крыму, который после высадки там англо-французского десанта неожиданно стал основным театром боевых действий. Под Севастополем воевали лишь сравнительно небольшой (60–70 тысяч человек) экспедиционный корпус союзников и лишь маленькая часть полуторамиллионной российской армии (примерно столько же, что и у союзников, но не сосредоточенные в один кулак). Цесаревич по званию главнокомандующего войсками гвардии в 1853–1854 годах находился в Петербурге. Его задачей была подготовка к обороне города и прилегающего побережья Балтики от возможной экспедиции союзного флота и высадки десанта. С этой задачей он, насколько можно судить (ведь десанта так и не произошло), справился хорошо. Однако судьба войны решалась именно в Крыму – к осени 1854 года это было очевидно уже всем.

Несмотря на героическую оборону Севастополя, русским частям в Крыму ни разу не удалось взять верх над противником в сражениях «лоб в лоб». Сказывалась отсталость в вооружении и тактике. Нарезное оружие союзников было несравнимо по точности и дальности боя с гладкоствольными ружьями русских. Французы, составлявшие наиболее боеспособную часть экспедиционного корпуса, воевали рассыпными цепями, а русские – по-старому, колоннами, которые выкашивались смертоносным огнем вражеских винтовок. В итоге корпус князя А. С. Меншикова не смог ни защитить Севастополь от осады, ни разблокировать его потом. Тихоходный парусный Черноморский флот оказался неконкурентоспособным по сравнению с союзным и в основном был затоплен русским командованием у входа в Севастопольскую бухту.

Надежды на победу на поле боя постепенно таяли. К концу 1854 года в России рассчитывали скорее на неприступность Севастополя и истощение противника. На исходе года в Вене начались предварительные переговоры послов России, Англии и Франции о возможных условиях мира. Чтобы усилить на них позиции России, нужен был хотя бы локальный успех в Крыму. Однако и на этот раз не вышло: атака русских частей на турок под Евпаторией провалилась. Эта неудача окончательно подкосила Николая I, который и без того уже много месяцев пребывал в самом мрачном и болезненном состоянии. 18 февраля (по европейскому календарю – 1 марта) 1855 года после недельной болезни (вероятно, пневмонии) император скончался. Незадолго перед смертью, пишет фрейлина Анна Тютчева со слов цесаревны (нет, теперь уже императрицы) Марии Александровны, «к императору вернулась речь, которая, казалось, совершенно покинула его, и одна из его последних фраз, обращенных к наследнику, была: “Держи все, держи все!” Эти слова сопровождались энергичным жестом руки, обозначавшим, что держать нужно крепко». В этом был весь Николай I! Как мы увидим, своеобразного завещания отца сын – к счастью для страны – не выполнил.

Почему же Крымская война (кстати, в начале 1855 года еще далекая от завершения) стала столь глубокой травмой и для Николая I, и для всего русского общества? Ответить на этот вопрос, анализируя лишь сражения и перемещения войск, конечно, невозможно. В самом деле, достаточно сравнить 1855 год с 1812-м. И тогда Россия воевала практически без союзников, но занятие французами Москвы не только не сломило русских, а лишь сплотило их, не поколебав уверенности в успешном исходе всей кампании. А ведь успехи противника в Крыму не шли ни в какое сравнение с колоссальными успехами Наполеона I!

Между тем, читая разнообразные дневники, заметки и письма 1854–1855 годов, несложно почувствовать атмосферу какой-то надломленности и безысходности, которая воцарилась и в армии, и в обществе. Патриотический порыв постепенно сменился общей апатией и самыми мрачными предчувствиями. Больше всего критиковали бездарность генералов, воровство чиновников и неповоротливость огромной бюрократической машины. Славянофил и пламенный патриот Иван Аксаков, с восторгом встретивший известие о начале войны, через два года, пройдя с ополчением из центра страны до Новороссии, уже не скрывал своего глубокого разочарования: «Как невыносимо тяжело порою жить в России, в этой вонючей среде грязи, пошлости, лжи, обманов, злоупотреблений, добрых малых-мерзавцев, хлебосолов-взяточников, гостеприимных плутов!»

Механизм этого неожиданного и быстрого распада хорошо описала в воспоминаниях уже упоминавшаяся фрейлина Анна Тютчева (кстати, будущая жена Аксакова). Она связала кризис с многолетним развращающим действием системы власти Николая I: «Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии все видеть своими глазами, все слышать своими ушами, все регламентировать по своему разумению, все преобразовывать своею волею. В результате он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они прикрывались официальной законностью и что ни общественное мнение, ни частная инициатива не имели ни права на них указывать, ни возможности с ними бороться. И вот когда наступил час испытания, вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования рассеялась как дым. В самом начале Восточной войны армия оказалась без хорошего вооружения, без амуниции… Финансы оказались истощенными, пути сообщения через огромную империю – непроездными, и при проведении каждого нового мероприятия власть наталкивалась на трудности, создаваемые злоупотреблениями и хищениями. В короткий срок полутора лет несчастный император увидел, как под ним рушились подмостки того иллюзорного величия, на которые он воображал, что поднял Россию».

Николай I в санях. С картины Н. Е. Сверчкова. 1840-е гг.

Ни громоздкая система управления, ни подконтрольное правительству народное хозяйство, ни самая большая в Европе армия просто не соответствовали требованиям времени и оказались совершенно не способны обеспечить проведение отнюдь не самой масштабной военной кампании. А ведь сорок лет со времен триумфа в наполеоновских войнах большинство русских было уверено (и всячески укреплялось в этой уверенности властью), что их страна – могущественнейшая из держав Европы, что несмотря на «отдельные недостатки», она крепка и стабильна, и что этого запаса прочности хватит надолго. И хотя в середине 1850-х годов ничто в одночасье не рухнуло, да и военное фиаско не было таким уж ужасающим по масштабам и последствиям, произошло самое важное – «революция в сознании». Российская элита (под элитой я имею в виду не узкий слой представителей власти, а образованное общество) пришла к убеждению, что «все нужно менять».

Еще раз подчеркну: это был кризис общественного сознания, вызванный не военными неудачами (совсем не катастрофическими), а тем, что вдруг стало явным абсолютное несоответствие официальной картинки и реальности. «Озлобление против порядков до 1855 года беспредельное и всеобщее», – констатировал в дневнике П. А. Валуев, будущий министр внутренних дел, карьерный бюрократ и человек, абсолютно лояльный трону. В принадлежащем ему же памфлете «Дума русского в половине 1855 года», который ходил по рукам в переписанных от руки копиях (цензуру никто не отменял), этот чиновник выносил приговор николаевской системе изнутри: «Взгляните на годовые отчеты: везде сделано все возможное, везде приобретены успехи, везде водворяется должный порядок; взгляните на дело, отделите правду от неправды и полуправды, и редко где окажется прочное… Сверху блеск, внизу гниль. В творениях нашего официального многословия нет места для истины».

На пороге Великих реформ

Александру II предстояло вдохнуть новую жизнь в страну, вдруг утратившую веру в себя. Сознавал ли он всю серьезность стоявшей перед ним задачи? Поначалу, вероятно, нет. Дадим слово той же Анне Тютчевой, которая в эти первые месяцы царствования видела его практически ежедневно: «Император – лучший из людей. Он был бы прекрасным государем в хорошо организованной стране и в мирное время, где приходилось бы только охранять. Но ему недостает темперамента преобразователя». Фрейлина уловила в 36-летнем монархе, находившемся в расцвете сил, ту же черту, которую давным-давно отмечал в своем воспитаннике Карл Карлович Мердер: некоторую вялость. С другой стороны, откуда было взяться преобразовательному темпераменту у человека, выросшего под заботливой опекой Николая I? Забегая вперед, скажу, что мне, напротив, кажется удивительным, как много смог сделать Александр II, оказавшийся на троне в столь неблагоприятных условиях. Он действительно не был готов к миссии преобразователя, ведь его воспитывали охранять, а не менять. Незадолго до смерти отец с сожалением говорил ему: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот». Так и было. Но именно это отсутствие порядка в итоге и стало движущей силой перемен.

Первые символические шаги нового императора ничего не говорили о начале новой эпохи. Он был слишком предан делу и памяти своего «незабвенного родителя». Не было у него и программы каких бы то ни было реформ. Как же объяснить тот факт, что перемены все же достаточно быстро начались и оказались в итоге настолько глубокими, как никто в середине 1850-х годов и не мечтал? Может быть, Александр II лишь уступал давлению обстоятельств и окружения?

Самые важные реформы, полностью изменившие страну, были разработаны и осуществлены в первое десятилетие его царствования. Все, что мы знаем об этом времени, говорит: император не был игрушкой в руках каких-то обстоятельств или людей, он принимал важнейшие решения своей волей и очень часто вопреки сильнейшему давлению противников перемен. Мы можем твердо утверждать: если бы не решимость Александра II, преобразования были бы совсем другими. В этом смысле это были его реформы, хотя ни одна из них не была плодом его собственного интеллектуального творчества. Могли ли перемены не состояться вообще, скажем, если бы император попытался последовать предсмертному совету отца? Думается, что и такая возможность в середине 1850-х годов существовала. Мы понимаем, что это означало бы лишь отсрочку, причем недолгую: николаевская система обветшала и настолько морально устарела, что все попытки сохранить ее привели бы лишь к еще более глубокому кризису. Но Александр Николаевич мог бы попробовать. Почему же он этого не сделал?

Попробуем понять, как новому монарху на первый взгляд почти чудесным образом удалось избавиться от гипноза собственного прошлого, олицетворенного для него священной фигурой отца (которого он, кстати, никогда не критиковал и после его смерти). Мне кажется, ключевую роль сыграл возраст монарха. В момент вступления на трон ему было 36. Но примерно столько же было большинству из тех, кто разрабатывал реформы и занимал ключевые посты в государстве в 1860 – 1870-е годы. Таким образом, монарх во многом оказался «своим» для тех, кто и составил естественную среду сторонников перемен. Различия в воспитании оказались в итоге не столь значительными, как принципиальное сходство установок, симпатий и антипатий. Это очень ярко проявилось уже в первые годы его царствования. Поначалу он явно старался прислушиваться к советам сановников отцовского поколения, демонстрировал подчеркнуто внимательное отношение ко многим из них (по крайней мере к тем, кто не вызывал у него личной антипатии). Но уже через несколько лет на первые роли в государстве выдвигаются совершенно новые люди. Молодой император, может быть, не всегда отдавая себе в этом отчет, явно предпочитал опираться на представителей своего поколения – поколения реформаторов.

Это действительно было новое поколение правящей элиты, хотя выросло и сформировалось оно еще в прежней системе, где это были чиновники «второго эшелона», молодые и амбициозные ученые, журналисты, инженеры, наконец, просто умные люди, не желавшие прислуживаться. Они прекрасно знали, как николаевская система устроена и работает, понимали все ее слабые и сильные стороны (были и такие!). Но при этом по сравнению со своими «отцами» они все же были другими.

Солдат и офицеры англо-французского экспедиционного корпуса в Крыму. Фото Р. Фентона. 1855 г.

«Отцы» выросли в эпоху наполеоновских войн и ближе к середине века все меньше понимали, что движет современным им миром, в котором России предстояло вновь определять свое место. Между тем этот мир был очень подвижным и стремительно менялся (кто-то из историков даже употребляет по отношению к тому времени понятие «первая глобализация»). Более того, он буквально рождался на глазах: 1830 – 1850-е годы – время бурного экономического роста, становления в Европе новых коммуникационных сетей (железных дорог, телеграфа, быстроходного морского транспорта), новых форм бизнеса (акционерных компаний и банков, где на смену собственникам начали приходить менеджеры), новых способов становиться богатым (с помощью биржевой игры и инвестиций). Это время перемещения огромных людских масс в города, быстрого развития в них рабочих окраин, отделения их от «буржуазного» центра. Это время социальных движений и революций, появления партийной политики и парламентской борьбы, новой политической культуры и новых потребительских привычек.

Мощь государства многие современники связывали уже не только с размерами территории и населения, государственной казны или армии, но и с темпами экономического роста и со способностью быстро адаптироваться к меняющимся условиям. Иными словами, динамика, перемены в качестве символов эпохи пришли на смену стабильности и постоянству. Даже авторитарные режимы, подобные Второй империи Наполеона III во Франции, опирались на быстрый экономический рост и именно в нем искали оправдания своему существованию. Во власть во многих европейских странах приходят технократы: инженеры, статистики, экономисты, банкиры. Они становятся новой аристократией (иногда буквально, как во Франции, получая из рук монарха титулы баронов, графов и герцогов).

Коронационный портрет Александра II. Рисунок из Русского художественного листка В. Ф. Тимма. 1856 г.

Россия оказалась вне всех этих процессов. Николаевская элита не то чтобы упустила момент, хуже: она последовательно отказывалась видеть, что происходит в Европе. Так, знаменитый министр финансов Николая I граф Е. Ф. Канкрин (а министерство финансов тогда, как и сейчас, было главным ведомством, отвечавшим за экономическое развитие страны) крайне негативно относился ко всем признакам новой реальности: к железным дорогам, акционерным компаниям, банкам. И ему, и самому императору все это казалось проявлениями суетного духа наживы, обуявшего западный мир. То ли дело спокойная, величественная Россия, где одному правительству ведомы нужды страны и способы их удовлетворения…

Между тем на экономике страны тяжкими веригами висело крепостное право, из-за которого в России фактически отсутствовали рынки труда, земли и капиталов. Крепостничество тянуло ко дну даже, казалось бы, не имевшие к нему отношения сферы экономики. Возьмем, к примеру, кредитно-банковскую систему. Принцип ее работы заключался при Николае I в том, что различные государственные кредитные учреждения (казенные банки, приказы общественного призрения, сохранные казны) неограниченно принимали на хранение денежные суммы под весьма высокий процент. Фактически для населения это был единственный способ надежного хранения и инвестирования сбережений. Но собранные таким путем колоссальные средства тратились в основном непроизводительно! Они или заимствовались на нужды казны, или выдавались помещикам под залог их имений. Это был финансовый аналог крепостного права – настоящее «закрепощение капитала». В результате в зародыше убивалась перспектива развития новых отраслей промышленности и банковского дела, а львиная доля национальных доходов лежала мертвым грузом или медленно проедалась. До поры до времени это почти никого не беспокоило. Но ведь продолжаться вечно так не могло.

Война обнажила, помимо прочего, и технологическую отсталость России. Один лишь штрих: вести из Крыма, с театра военных действий, в Петербурге получали из Вены или даже Парижа – столицы враждебного государства. Русские фельдъегеря, загонявшие лошадей, не могли конкурировать со скоростными пароходами и телеграфом противника. Более того, в конце войны союзники вообще смогли протянуть по дну Черного моря телеграфную линию от Севастополя до Варны. А ведь всего за полтора десятилетия до того Александр II, познакомившись в Германии c телеграфным аппаратом, писал отцу, что это «непонятное» устройство «больше похоже на дьявольщину». Теперь телеграф был для русских еще одним символом технологического превосходства Европы. Оглядываясь же вокруг, они видели непроходимые большую часть года дороги и грязные улицы, неграмотных крепостных и продажных чиновников, от произвола которых часто зависела их судьба, словом, картину, которую гениально написал еще Гоголь. Конечно, эта картина была не нова. Но она наконец стала невыносимой.

Но как и что менять? На какие образцы ориентироваться? С чего начинать? Ответы зависели от точности поставленного диагноза. Заметим, что и для императора, и для поколения реформаторов, в котором он нашел себе опору (назовем их вслед за большинством историков либеральными бюрократами), бесспорным приоритетом продолжал оставаться статус России как сильной и независимой державы. Кардинально изменились лишь представления о том, как сохранить его, точнее – утвердить на новой основе.

Казалось бы, все ясно: необходимо догонять ушедшие вперед европейские страны, а для этого, в свою очередь, – строить железные дороги, развивать промышленность, перевооружать армию. Все это было немыслимо без иностранных технологий и капиталов, значит, надо создавать привлекательные условия для прихода их в страну. И, разумеется, требовалось оживить собственно российскую экономику, пробудить инициативу отечественных предпринимателей, создать условия для внутреннего роста. Очевидные, даже банальные истины. Но фактически они означали необходимость демонтажа всей николаевской системы, в которой казенная опека над экономикой и контроль власти за обществом были как бы двумя сторонами одной медали.

Какое вроде бы отношение к усилению мощи державы имеют гласность (слово из лексикона тех лет), отказ от умолчаний и широкое общественное обсуждение стоящих перед страной проблем? Разве дискуссии и признание ошибок не ослабят власть? Нет, полагали реформаторы, ложь не просто лишает власть общественной опоры, она разъедает ее изнутри. Открытость становится в 1850-х годах главным лозунгом дня, символом новой реальности. Настороженно смотревшие на первые шаги нового императора наблюдатели именно по его готовности к гласности тестировали серьезность и искренность намерений правительства. Судя по всему, и Александр II, и его близкие хорошо понимали это. Он не раз и не два публично подчеркивал свое желание руководствоваться «правдой, хотя и горькой, но полезной». И это не было просто фразами. Постепенно меняется тональность министерских докладов и записок: они становятся гораздо более содержательными и откровенными, содержат все меньше совсем еще недавно обязательной риторики.

Великая княгиня Елена Павловна. 1830-е гг.

В свою очередь, и Александр II прощупывал состояние общественного мнения. В 1857 году они с супругой решают пригласить на должность преподавателя к наследнику престола Николаю Александровичу известного либерала – профессора К. Д. Кавелина. Этот шаг был символическим и, несомненно, адресованным той части общества, которая совсем недавно находилась в оппозиции Николаю I. Но еще интереснее обратить внимание на беседы, которые вела с Кавелиным императрица. Начать с того, что профессор застал ее читающей «Колокол» – запрещенную в России лондонскую антиправительственную газету А. И. Герцена. Происходит совершенно немыслимый еще недавно диалог.

Императрица: – Какой он (Герцен. – И. Х.) должен быть дурной человек! Вы его знали?

Кавелин: – Знал.

– Читали вы его “Колокол”?

– Второго номера не читал еще.

– Это ужасно, что он пишет…

Великий князь Константин Николаевич. 1850-е гг.

Императрица явно испытывала Кавелина. Тут он, по его собственным словам, «не вытерпел и заметил, что Герцена погубило правительство незаслуженными преследованиями». Затем профессор, не смущаясь, объяснил, как и почему он заслужил репутацию «самого отчаянного либерала». Казалось, после этого осталось лишь откланяться. Но – чудо! – императрица внимала благосклонно. «Странное дело, – записал Кавелин в дневнике. – Говоря так прямо, я чувствовал, что совсем не играю ва-банк, а веду верную, беспроигрышную игру». Но ведь беспроигрышную игру вел не только он, но и его собеседница!