Текст книги "Мифологемы закона: право и литература. Монография"

9. Мистическая империя: новый мир

Христианство внесло в мир идею духовного единства всего человечества. Из этой идеи возник идеальный мировой строй Средних веков, религиозно-политическое единство с двумя главами – папской и императорской властью. На практике эта теория была применима уже при Карле Великом, но в споре властей речь тогда шла не об упразднении одной из них, а только об урегулировании их взаимоотношений: «Отсюда проистекали великие проявления этих убеждений, общие подвиги в ходе крестовых походов, отсюда поразительная однородность мыслей и чувств, проникающая в течение многих веков, литературу христианских народов Запада, отсюда полное уничтожение национального духа перед централизующей силой общности, царившей над всеми»174.

Вергилий изображен у Данте (в «Монархии») пророком и апостолом Римской всемирной империи. Он – наставник блаженства земной жизни и истолкователь того политического строя человечества, который станет возможным благодаря влияниям относительной Римской всемирной монархии и может быть достигнут даже с помощью разума: этим путем и идет Данте, увидев в символе «орла» форму будущей империи.

Осуществление земной империи когда-то уже предшествовало появлению самого христианства, так же как и земное поучение предшествовало небесному, а Вергилий – Беатриче. Именно Вергилий проводит Данте через Ад и Чистилище, поэтому-то сам Данте и сделал из него представителя своей собственной политической идеи, коренящейся в истории и религии и составляющей часть божественного Откровения, которое Вергилий бессознательно чествует. Вергилий становится главным свидетелем этой предопределенной и универсальной империи, о мировом призвании римского государства, о прерогативах и власти всемирного императора. «Гончая» в этом контексте означает прообраз этого грядущего императора или победоносного героя, действующего в интересах империи (в другом месте Данте называл императора «наездником человеческой воли»): бесправному состоянию только тогда будет поставлен предел, когда будет восстановлена императорская универсальная монархия, достаточно сильная, чтобы осуществить законность и правосудие175. Ведь империя всегда служила символом политического единства в истории даже там, где ее никогда не признавали чем-нибудь высшим. Но идея империи была скомпрометирована и подорвана уже к началу XIV века: «Царство Божие на земле» было разрушено силами национального эгоизма со всеми его добродетелями и слабостями.

Данте не смог примириться с этими потерями и превращениями, и он воссоздавал, теперь уже в своем воображении, этот ниспровергнутый мировой строй, который, однако, никогда на практике так и не был осуществлен. Он жил в уверенности, что империя всего лишь парализована, но не искоренена на веки: провидение еще дарует необходимого политического деятеля и избавителя падшему человечеству. Это последнее представлялось ему как единое целое и не только идеальное, но и действительное, как некая религиозно-политическая единица, существующая по воле Бога, а папа и император – только его правители: империя – такое же божественное учреждение, как и сама церковь: власти Петра и Цезаря сходятся здесь в одной точке.

Местопребывание монарха – настоящее средоточие империи, ее сердце, а язык правителя должен быть также и языком его подданных, дабы не возникало нарушение гармонии и отдаления. (Данте цитирует слова Сивиллы, обращенные к Энею, стоящему у пределов Аида: «Лишь избранные Богом и возносимые доблестно к небесам способны войти в иной мир, осмотреть его пределы и вернуться обратно к живым».) Однополярная центробежная структура идеальной монархии подобна устройству высшего божественного мира, где Бог является одновременно и вершиной, и творцом иерархии, имеющей форму всего сущего: в первой песне inferno Данте открывает сходство божественного мира с империей, назвав Бога «императором, что правит там в выси», – ведь земная империя есть лишь отражение небесной176.

Юлиус Эвола, выявляя эзотерические корни дантовской монархии, выводит многоплановый символ мстителя и реставратора, образ «повелителя вселенной», о котором Данте говорил в «Монархии», образ тождественный образу «вождя» (dux) и «Божьего посланника», призванного разрешить противоречие Церкви и Империи: Данте демонстрировал причастность этого образа к метафизическому царству, обозначенному символом Рима. Само христианство здесь оказывается как бы подчиненным идее сакральной империи, где и сам «Христос-римлянин». Империя с ее внутренней духовностью и активностью служит лишь подготовительным этапом к созерцательной жизни: этот же мотив прослеживается и в легенде о Граале177. (Для церковно-христианского мировоззрения Данте великие аскеты, в здешнем мире уже умершие, – это обитатели небес сферы Сатурна, высшей из планетных сфер, по которым он расположил души спасенных. Вольфраму же ведом прежде всего жизненный идеал, не желающий даже знать о слишком раннем умерщвлении земных интересов, – Персиваль для него не просто имя собственное, но некий «призыв божественных сил, посылающий человеческую душу в глубины с тем, чтобы она мужественно познала смысл жизни и подняла из темной шахты скрытый там талисман»)178.

В государстве Каролингов уже в VIII веке начало действовать некое духовное течение, попытавшееся наставить своих последователей на путь Грааля: старый путь аскезы был способен привести к избавлению только индивида, но не помогал избавлению целого мира. Средневековый религиозно-политический коллективизм исходил при этом из стереотипных форм представлений, осознания и описания. Чтобы дать оценку собственному индивидуальному опыту, практическому или духовному, человеку необходимо было соотнести его с традицией, т. е. осознать и пережить собственный опыт в категориях коллективного сознания, овеществленных в религиозном или социальном ритуале, в образцах поведения или в литературном этикете179. «Опрокинув на землю небесную иерархию в зеркальном отражении, он (Данте) тем самым стер границу между социальной мыслью и мыслью философской, соединил мир образов и объектов, освободив свое воображение от груза нереализующихся утопий и случайных смыслов». Ни пригрезившаяся ему вселенская монархия, ни призрачные арабские «грады истины» не могли существовать в действительности: если структура идеального града воспроизводит структуру разума, то вполне вероятно, что идея (эйдос) также может быть воспроизведена как в материальном, так и ментальном мире. Основываясь только на свидетельствах Вергилия и античных мифах, Данте попытался представить вечный Рим единственным центром идеальной империи. Римская империя, первая христианская империя, существовавшая еще до появления христианства, была более древней, чем сам римский понтификат, а следовательно, император не мог зависеть от папы: свидетельство язычника (Вергилия) как бы доказывало первородство христианской империи – такова была необычная логика дантовой аргументации. (Что касается третьей, нелегитимной силы – Франции, то она сместила историческую ось: историческая избранность Рима и неукорененность папства позволили Филиппу Красивому повернуть европейскую политику от Рима к Парижу)180.

«Цель государства в зависимости от того, насколько оно велико, всегда кажется связанной с тираническим порядком, – и тем в большей степени, чем менее понятной представляется она для каждой отдельной страны, входящей в империю». Римская империя была образцом такого господства. Централизованная империя более подходит народам постаревшим и пережившим свой расцвет (Якоб Буркхардт). Но империя, о которой говорил Данте, это, конечно же, римская империя. Номинально такая империя уже существовала в истории, но как раз она-то и была исторически ниспровергнута. Рим и римский народ были законными носителями идеи империи и были предназначены Богом для выполнения этой общечеловеческой миссии. Только римлянам суждено было создать настоящее всеобщее государство, и эта миссия в истории неоднократно подтверждалась чудесами (щит, упавший с неба во время жертвоприношения, совершаемого Нумой; град, помешавший Ганнибалу и проч.): Вергилий в «Энеиде» приводит множество других аргументов, подтверждающих идею избранности Рима.

И евангелист Лука замечает, что в эпоху рождения Христа именно Август царствовал над всем миром: «Христос подтверждал своим рождением и смертью законность римского владычества». Для законности наказания всегда требуется наличие соответствующего права со стороны наказующего, даже если наказание и является несправедливым: «Во Христе же был наказан весь род человеческий, и правоспособным судьей над ним мог быть поэтому лишь тот, кто был судьей всего человечества»181. Данте делает смелую попытку создать новое откровение для царства и для церкви, сформировать новую политическую «мистику, подобную мистике религиозной», – ведь империя находится в непосредственной зависимости от Бога. Прежняя римская империя как великая политическая сила исторически была разрушена, но по своей внутренней форме продолжала существовать еще около пяти веков. Но для Данте дело заключалось не столько в формальном вопросе, сколько в настоящем, фактическом осуществлении этой идеи.

По аналогии с человеческим телом Данте рисует огромный политический коллектив, корпоративное тело, наделенное универсальным разумом, который направляется к совершенству добродетелями римского философа – монарха, личностью неопределенной и загадочной, не желающей ничего для себя, но способной в любое время проявлять справедливость и иные добродетели, чтобы восстановить «наилучшее время – царство Сатурна»182.

В силу своей двойственной природы человек нуждается, соответственно, и в двойном управлении – со стороны государства и Церкви; находясь между двумя природами, он получает двойную цель – временную и вечную, – «одна заключается в упражнении собственной силы, вторая в наслаждении божественным созерцанием, до чего человек не может подняться без помощи свыше». Поэтому и идеальное государство у Данте могло быть только идеальным и всеобщим: все человечество подвластно одному императору, вся земля принадлежит ему. Это единство всемирного политического проявления, предопределенное сущностью божества и природы: руководитель всего мира – единодержавный Бог, поэтому и человечество должно иметь только одного монарха. Все созданное имеет Божье подобие: «Единство – корень добра, многоразличность есть корень зла, все доброе хорошо, потому что основано на единстве. (По мнению Ю. Эволы, легенда о короле Артуре является только одной из многих модификаций общего мифа о «невидимом вселенском императоре и правителе». Легенда связана с доктриной «циклических проявлений» в различных формах единого принципа, который в промежуточные периоды пребывает в скрытом состоянии. Этот правитель воплощает принцип, и легенда подчеркивает, что правитель не умирает, но время от времени воплощается все в новых и новых образах.

В раннем Средневековье непрерывность существования королевства во время междуцарствия поддерживалась в соответствии с церковной моделью при помощи фикции: Христос вступал в случившийся прорыв как intezzex и благодаря своей собственной вечности обеспечивал преемственность королевской власти. Когда король не правит, правит Христос183.

Основой императорской власти Данте считал «общечеловеческое право» – его монархия и есть по сути «правовое государство» человечества, и император обязан поддерживать мир, справедливость и свободу. Он – высшая инстанция, решающая споры между сторонами. (Справедливость встречает упорное сопротивление со стороны алчности и властолюбия, но у самого императора жажда захвата значительно слабее, – ведь ему нечего желать, ибо ему принадлежит все.) В государственной форме империи человечество существует только для себя и, как учил Аристотель, «в дурном государстве хороший человек бывает дурным гражданином, в хорошем же государстве хороший человек будет и хорошим гражданином». Государство создано не для законов, но законы – для государства. Всякий властитель, и особенно император, властвует только по отношению к средствам, в отношении же цели он – слуга человечества и водитель на пути к свободе. Отдельные правители получают от императора общие законы: «Закон, изображающий собой писаный разум, исходит из права и был задуман потому, что “люди либо не знают либо не соблюдают права”». Император является направителем человеческой воли, императорский авторитет без философской поддержки был бы подвержен серьезной опасности. Основная задача императора состояла в том, чтобы средствами природного рассудка и моральной философии (а также правовой науки) вести человеческий разум к земному блаженству, тогда как папа призван Провидением вести христианскую душу к сверхприродному просветлению184.

Образ «короля, впавшего в сон» постоянно дополняется другим образом – «короля подмененного, ущербного и раненого» – отсюда и тема искалеченного и бессильного короля, который пребывает в недоступном центре, где не властны законы времени и смерти. Имперский миф родился еще в античном мире и пророчества сибилл при Августе «возвещали о грядущем приходе “солнечного правителя»”. «Связь Рима со сверхисторическим и метафизическим принципом Империи – Imperium-связь, основывающаяся на … возможности перенесения этого принципа на те или иные его проявления в истории, – лежит в основе самой теории непреходящести и вечности Рима»185: Византийская и Священная римская империи восприняли миф, приспособив его к своим условиям и представлениям.

В романе Кретьена «Клижес» двум императорам – Запада и Востока – противостоит третий – это король Артур. Противостоит в моральном плане. Родиной рыцарства поэт называет Древнюю Грецию, откуда рыцарство перешло в Рим, а затем в Западную Европу. Им описываются три империи – Византийская, Германская и артуровская; королевство Артура здесь теряет свою географическую и временную неопределенность, его столицей становится Лондон, а не Камелот, и утопическое королевство оказывается реально привязанным к европейской действительности. Из романа исчезают фантастика, зачарованные леса и заколдованные замки; все диковинное и необычное оказывается теперь уже не результатом колдовства, а результатом мастерства – одурманивающие напитки, потайные двери и проч.: с этим в роман вводится и актуальная политическая проблематика. При всей идеальности и бесконечности артурова королевства здесь все же предчувствуется его неминуемый конец. И тогда мудрый и справедливый король Артур вдруг становится мстительным и суровым. Ясно, что в идеальном королевстве не все благополучно: в результате одного из мятежей королевство должно погибнуть.

Но и Восток может спасти только его приобщение к западным моральным нормам, которыми руководствуются истинные рыцари: для византийцев, например, это не столько приобщение к Западу, сколько возврат к своему исконному, но надолго утраченному, и поэтому превращение для них происходит достаточно легко: все события в романе происходят как бы на фоне сопоставления трех политических систем и соответствующих им моральных и правовых норм186. (Оторванность от эмпирической реальности способствовала тому, что герои в средневековых романах предстают как некие идеальные носители высших этических ценностей. Они сами являются вершиной мироздания, ибо высшего существа над ними как бы и нет: «Так, в отличие от гомеровского эпоса, в оссиановских поэмах отсутствуют боги, играющие столь важную роль в событиях “Илиады” и “Одиссеи”. Исключением является только огромная фигура “духа свободы”, которого Макферсон отождествлял с Одином. Но и этот смутный призрак бессилен повлиять на земную жизнь. Он мало отличается от бесплотных теней умерших героев, сквозь которых “когда пролетают они над землей, просвечивают звезды”»)187.

Мир нуждается в императорской власти: «орел» лишен наследства, – немецкий Альбрехт отрекся от своего царства, а Генрих пришел слишком рано. Рим же, как глава христианского мира, нуждается сразу в двух солнцах, которые осветили бы оба пути – мирской и небесный, – но теперь одно из них загасило другое, «меч сросся с пастырским посохом, и надлежащий миропорядок был насильственно разрушен». Спасителем может стать только носитель мирской императорской власти: «Структура историко-политического миропорядка не столь отчетливо воспроизводится в последовательности ступеней потустороннего мира, как это имеет место в отношении физической и моральной структур», и нельзя сказать, что каждый этап странствования здесь символически соответствует конкретному этапу общественной жизни188.

В финале «Комедии» «орел, оживленный камнем» (Граалем?) и символизирующий эту самую мирскую власть, бросается с высоты на Древо Жизни, а земля под колесницей, привязанной Грифоном к Древу, вдруг разверзается и появившийся дракон уносит часть ее днища (дух смирения и бедности) от колесницы, которая символизирует собой Церковь… Данте заканчивает картину «Чистилища» тем, что заставляет Вергилия признать за ним отныне право на «митру и венец» (знаки как царства, так и священства), ибо он «заново родился и достоин посетить светила»189. Конец дантовского путешествия лежит уже за пределами девяти небес и ангельских сил, которые приводят их в движение, и собраны вместе в «перводвигателе» (как это было у Аристотеля), т. е. в Эмпирее, выше неба. Однако уже сам Аристотель в «Поэтике» предупреждал, что поэт всегда учит «предпочитать невозможное, но правдоподобное возможному, но невероятному» (поэтому древний тевтонский эпос игнорирует само существование Римской империи и был равнодушен к эллинской цивилизации, для которой Римская империя была настоящим универсальным государством (А. Тойнби).

Вдохновленный Аристотелем, Данте приписывает человеческому сообществу некую морально-этическую цель, «цель в себе», независимую от цели Церкви. В «Монархии» он говорит: так же как и Церковь, Империя имеет свое основание, ибо если основание Церкви – Христос, – то основание империи – человеческий Закон.

Артуровские легенды явились составной частью универсального имперского мифа о манифестации царства, символом которого был вечно живущий, но пребывающий в состоянии сна, император. Он пребывает в недоступном и невидимом центре, откуда в трудные для его страны моменты, он выводит своих рыцарей на бой. (В значительной мере это напоминает «дикую охоту» нордического Одина или Вотана, ведущих свое мистическое войско на борьбу с «существами стихий».) Символическое царство пресвитера Иоанна стало аналогом высшего сакрального центра. Пресвитер, который объединял в себе духовную и светскую власть, властные элементы обоих царств, становился обозначением сакральной функции, а Грааль указывал, кто и в какой последовательности из мирских владык может стать «правителем Иоанном», чтобы управлять видимым и невидимым мирами. Циклические проявления в различных формах единого принципа, который в промежутках между этими проявлениями находится в латентном состоянии, указывали на бессмертный характер воплощающей этот принцип фигуры правителя: мифологизация образов Карла Великого, Фридриха Барбароссы связывалась с идеей бессмертия самой Священной римской империи, хотя сама идея вечности и непреходящности империи уже первоначально и давно лежала в основе сакрализации Рима (Юлиус Эвола).

Фридрих II в прологе к собранию сицилийских конституций дал обоснование государственной власти: Адам, созданный Богом по своему подобию и сделанный королем, все утратил в результате грехопадения. Следствием стало господство самостийных князей, которые в качестве исполнителей божественного провидения должны обеспечивать народам мир и справедливость. Задачей власти стало возвращение утраченного состояния свободы и природы. Метафизика власти у Фридриха основывалась на Августине, но в отличие от него здесь наряду с божественной справедливостью действуют необходимость и природа.

Данте в книге о монархии развивает теорию Фридриха о власти в метафизическую этику и тем самым почти лишает ее государственно-правового и политического содержания. Император для него – «всадник человеческой воли» и не только восстановитель мира и справедливости в состоянии природы и невинности: он становится зримым воплотителем организованного универсального интеллекта человечества. Идея универсальности начинает выражаться в форме новой власти неполитического характера, действующей в сфере фантазии, нравственности и определяющей внутреннюю природу человека. Рождается гуманизм ренессансной эпохи.

(В государственно-правовой и теологической публицистике шли споры о смысле и значении понятия «духовного человека» – здесь играли роль два момента: мистическая, связанная с неоплатоническими и герменическими элементами идея первочеловека и идеальный образ мудреца по стоическому образцу. Из образа Адама было взято представление о том, что созданному по образу Бога человеку свойственна свобода, царственность и высшая духовная сила. Отражением мистического образа Адама стали тираны и кондотьеры Возрождения)190.

Воля к универсальной согласованности, столь характерная для христианской готики и «сумм» схоластических трактатов, породила форму, воспринятую и политической мыслью – это и была идея Империи. В Европе возникало совершенно новое представление – универсальная монархия, всемирная империя, – настолько могущественная и идеализированная, что в самом этом мирском учреждении уже не остается более ничего светского. Три главных положения излагает Данте: «монархия неизбежно необходима для спасения мира: римский народ – ее носитель, император (римский) получил свой сан непосредственно от Бога и является вполне равноправным папе»: но здесь уже заканчивается Средневековье и начинается Возрождение.