Текст книги "Мифологемы закона: право и литература. Монография"

Мир хтонической инстинктивности, восторга и мудрости, воплощенный в этих по сути языческих фигурах и образах, несет ответственность за ранение короля Грааля: в таинственном и непостижимом смысле раненый и тот, кто его ранит, едины, и поскольку средневековый человек не воспринимал бессознательный импульс, подразумевающийся под «ударом копья», то и темный демон теперь оказывался перенесенным в другое «копье», – мистическое копье невидимого врага, и это создавало эффект жуткого предчувствия разрушительного удара, который сам Вотан и нанес всему христианскому человечеству152.

Мистический путь в «иное царство» пролегал через душу человека и через «время-пространство». Средневековое мышление было склонно «пространственно моделировать время», располагая рядом прошлое, настоящее и будущее: вечность Закона определялась именно этой способностью его мыслить. Надвигающийся конец света постоянно присутствовал в сознании, время от времени реализуясь в форме разного рода катаклизмов, имеющих вполне конкретный характер: «Святые места окружала мирская периферия. Сакральные периоды и моменты только нарушали и ритмически расчленяли повседневное течение времени… Все сакральное принадлежало вечности, поэтому и связанные с ним отрезки пространства и времени отличались такой прочностью и неуничтожимостью. Священное время не течет и не исчезает, – оно покоится, отражая вечность». Священное не подчинено течению истории153, а все совершаемые героями действия носят одновременно сакральный и профанный характер.

Чтобы достичь «иного царства», необходимо было совершить невероятные подвиги и преодолеть несчетные препятствия, и прежде всего – бесконечное расстояние, отделяющее действительность от лучшего, но волшебного мира: «Для сознания, поднявшегося под языческим боготворением солнечной стихии, величественные явления заката и восхода суть естественные символические напоминания о какой-то запредельной славе»154.

Между царствами, лежащими на пути героя, и в пространстве, и во времени существуют рубежи, отграничивающие их друг от друга. По учению Иоахима Флорского (подвергнутому осуждению на IV Лютеранском соборе в 1215 г.), состояния мира обособляются друг от друга, подобно их божественным эпонимам, ликам Божества, составляющим Троицу, т. е. совокупность трех однородных индивидуальностей: «На протяжении трех состояний мира» – эпохи Отца, Сына и Духа Святого – согласование должно быть так распределено по неким сословиям, чтобы не различать его на правое и левое». Мир возрастает в направлении Тысячелетнего царства, и процесс этот идет над историей в высотах метафизического. И Персиваль со своим «готическим» справедливым складом ума стремился двигаться только «вверх» и тем самым превращаться в некую идеальную и типическую фигуру, реально же он не был способен занять «пустое место» за Круглым столом. Ожидаемое Третье Царство, Царство Святого Духа также становилось неосуществленным идеалом, а «Тысячелетнее царство», которое должно быть царством Бога на земле, не могло быть осуществлено из-за аскетического отказа от мира и жизни: «Парсифаль не должен был уходить в уединение замка Грааля; для того, чтобы остаться в общей картине, он должен был принести Грааль на Круглый стол, так что вместо разъединения мира и духа мир был бы оплодотворен Духом»155.

«Правый» путь, ведущий героя через непроходимый лес, замок, неожиданно возникающий ниоткуда, гостеприимство, оказанное ему молчаливым хозяином, волшебный источник, все нескончаемые сражения, поединки и приключения героя – все это вполне сказочные элементы. Да и географическое положение страны, в которой обитает и путешествует рыцарь, остается невыясненным, точно так же как моральные и символические значения всех объектов и совершаемых им действий. Рыцарская этика еще была не готова адекватно воспринять это многообразие, лежащее на пути к Граалю. Однако рыцарь Круглого стола должен был испытать все эти приключения (подчас его борьба с некоторыми испытаниями и препятствиями кажется совершенно необоснованной с точки зрения правомерности, как например, схватка с «красным рыцарем»).

Только постепенно приключение становится подвигом, и тогда этически окрашенное действие героя оценивается либо как справедливое, либо несправедливое. Закон чести поглощается законом справедливости, которая доказывается клятвой и поединком, но прежде всего – соответствием божественным предписаниям. Путь к истине есть путь к спасению, не индивидуальному, но коллективному. И человеческий закон рассматривается только как отражение, «зерцало» божественного Закона, а путь к нему – как устроение и сохранение божественного порядка. И порядок – это прежде всего и есть общность. (После борьбы за инвеституру возросло внимание к институциональной и корпоративной стороне жизни церкви как политического «тела»: это и стало началом секуляризации, процесса, уравновешивающегося вполне сознательным мистическим истолкованием даже чисто административных органов и технического аппарата иерархии, связывания строительства видимого церковного организма со старой сферой литургического. Одновременно церковь как политическое тело становилась на один уровень со светскими политическими телами156.

Оппозиция «правого» и «левого» естественным образом накладывалась на оппозицию внутреннего и внешнего. Мистическая общность христиан – орден, община – рассматривала себя как окруженную воображаемой оградой: внутри этого круга – свет, законность и гармония, пространство здесь размеченное, упорядоченное, расчисленное. А за оградой простирается кромешный мрак, мир опасностей и ловушек, где нет ни власти, ни закона и откуда постоянно веет угрозой осквернения и погибели. Это – «эманация враждебной дикой чащи, которая своей бескрайней, сплошной однородной массой окружает, словно море, острова, различные группы людей, сумевших выгородить себе в ней жилое пространство». Силы, определяющие сплочение и единство, – это силы укрепляющие, придающие устойчивость и порядок. Их воплощением является верховный правитель. Силы другого рода, напротив, ответственны за всякое волнение, беспорядок. Их действия создают неправильность в нормативной последовательности явлений, они становятся причиной чудесных происшествий, затмений, дурных предзнаменований. Им же приписывают и нарушения политические и религиозные, виновные в грехе находятся во власти этих демонических сил157.

Но и эти силы в конце концов признают могущество небесных сил: Божественная справедливость заключена во всем – ведь «законы нужны и в аду». Тема справедливости, постепенно становясь ведущей в романе, усиливается введением элементов жестокости и несправедливости, которые проникают и в идеальное государство Артура. При этом сам мир Артура у Вольфрама становится вполне ощутимой реальностью: теперь ему, а также Западу и Востоку противопоставлен другой новый сакральный мир Грааля, который, как кажется, и принимает на себя все идеальные черты раннего артуровского мира. Теперь королевство Грааля имеет уже вполне определенные этические и практические цели: оно само культивирует нравственные идеалы. (Эта идеология выражала настроения ряда ересей и соотносилась с идеями раннего христианства, явно выходившими за границы догматической ортодоксии.)

«Папская революция» XII века и Клюнийская реформа лишили светскую власть ее духовного авторитета, церковных полномочий и включенности в литургию, одновременно придав духовной власти императорские черты. Дополнительным фактором, способствовавшим разрушению христологического идеала королевской власти, стало также влияние римского права. «Отношение человека к Богу сместилось от «реализма» объективизированной мистики к внутренней неопределенности субъективированного мистицизма, характерного для позднего Средневековья». В сфере политической следствием стало замещение «литургической теории» королевской власти теократически-юридически окрашенной концепцией правления, из которой уже исчезли признаки приобщенности королевской власти Священным таинствам. У царства Грааля теперь есть границы, которые нужно оборонять, но приэтом они так и остаются только метафорой, ведь это королевство располагается повсюду и нигде, а поклоняться Граалю – означает прежде всего следовать необходимым требованиям высшей нравственности и высшему Закону.

8. Опыт «другого мира»: опыт Данте

В совершенном мире, в состоянии предельной земной полноты должен был покоиться спасенный мир. Для того ведь и отдал Христос кесарю кесарево и предстал перед судом кесаря, для того и сделался Рим средоточием христианства и престолом папы: «Вплоть до начала Предания в Риме царит переплетение обоих планов провидения: уже странствие Энея в подземный мир предстает в перспективе духовной и мирской победы Рима». Предание о Риме вливает в священную историю и два провозвестия дополняют друг друга: римский орел, о деяниях которого сообщал Юстиниан, готовил путь Христу158. В свете мистерий Страстной пятницы все земные судьбы организуются в единый мировой порядок. Переживание христианства становится мистическим фактом, время становится пространством и Грааль превратился в нечто, раскрывающееся лишь постепенно. Формировать в царстве духа будущее человечество – вот настоящая миссия храмовников Грааля.

Рыцари Грааля – это своеобразный идеал космополитического рыцарства, форма жизни, которая вплетена в сеть, связующую земли, находящиеся в разных концах света, где Восток связан с Западом.

Даже мертвые рыцари-храмовники обладают способностью оказывать воздействие на дела живых: Титурель проникает в «царство мертвых» и видит перед собой «гору спасения», где хранители Грааля возводят в эфирных сферах храм Грааля. Эти рыцари – суть сверхчувственное орденское братство, а храм – лишь плод коллективного созерцания: «Развитие христианского вероучения находится под защитой великих мертвецов, которые являются в подлинном смысле живыми: призвать души людей к поискам Грааля и было задачей тех, кто посеял во времени семена тех великих легендарных образов»159, – говорится об авторах романного цикла о Граале и его исторических искателях и защитниках.

В своей мужественной и преданной христианству деятельности этот орден представлял собой земное отражение тех героев и рыцарей, которые собирались в духовном мире вокруг Святого Грааля. (Для реальных же Каролингов главной задачей стало создание не национального государства, а некой космополитической империи, и орудием такой деятельности стал Карл Великий.) В лице «людей Севера» (а в роду короля Артура были и кельты, и норманны) на первый план выступает мировое мужество, стоящее на пути «парализующей душу пугающей рассудочности арабизма» (и идей Аристотеля): главное оружие волшебника Клингзора – страх, и его замок – форпост темных сил и место, где проверяется мужество рыцарей.

Кроме того, на пути рыцарей лежит еще и «дремучий лес», где потеряны всякие ориентиры. Нарушивший запрет и вторгшийся в лес Парсифаль «сурово должен быть наказан: он жизнью заплатить обязан». До этого «леса» в пространстве царства чувственного жизнью называют то, что так уже не будет называться в пределах царства Грааля, ведь по сути – это лишь прозябание. (Густой лес, где человек теряет дорогу, подобно тому, о котором столетие спустя говорил Данте, жизни которого в лесу угрожали три зверя, пока к нему не поступила помощь из «царства мертвых», которая открыла ему потусторонние миры.) Парсифаль, который до этого всецело предавался созерцанию чувственного мира и тратил свои силы в борьбе с профанными силами своего времени, теперь видит себя на самом краю бытия, у пропасти. То, что надвигается на него, идет как бы из-за порога смерти. В него входит некая таинственная сила, и с этого момента «мертвый принял руководство его неукротимым стремлением к духу: в душе Парсифаля вспыхивает мистерия Страстной пятницы160: в этом свете все земные судьбы обретают новый смысл и организуются в мировой порядок.

Данте, подобно рыцарю, проделал путь, в котором были переплетены «начала креста, орла и розы», путь равновесия между действием и созерцанием. (Добродетели гражданской жизни символизируются здесь орлом, а христианский опыт созерцания – крестом, символ же розы, заимствованный в «Романе о Розе» и некоторых восточных учениях, указывает на присутствие некоего «активного интеллекта», характерного для Аверроэса и суфийской традиции.) Данте построил в своей Комедии сложные, симметрично организованные смысловые конструкции – в терминах присутствия или отсутствия в данной вещи «орла» и «креста»161.

В паре Лия – Рахиль первая олицетворяет волю и справедливость, вторая означает ум и просвещенную мудрость; здесь сам Данте предпочитает созерцательность, – «когда воля размышляет о своей вине и о могуществе высшего судьи, рождается страх божий»: ум, захваченный созерцанием Бога, постигает на опыте всю поврежденность человеческого разума (Ришар Сен-Викторский). (Розенкрейцерская алхимическая драма «Химическая свадьба» была задумана как определенный интеллектуальный противовес «свадьбе мистической», той, что была высшей целью средневековых христианских устремлений. «Мистик искал путь, который привел бы его в глубины собственной его души», и Христиан Розенкрейц, главный герой «Химической свадьбы» (соответствующий текст появится только в начале XVII в.) принесет с Востока тайные знания, и если европейское Средневековье с глубочайшим религиозным чувством смотрело на Иерусалим, а крестоносцы там искали Гроб Господень, то Христиан Розенкрейц духовно взирал на Дамаск, где апостол Павел некогда встретил Всевышнего: «Тем самым намечается шаг, который христианство как бы должно было сделать от мистерии Страстной пятницы к мистерии Пасхальной».)162

Но святость, как оказалось, неразлучна с деятельностью, т. е. с борьбой, хотя это будет уже новая концепция. В Средние века, эпоху учености и схоластики, мудрость, сообщающая невозмутимость, считалась идеальным состоянием… святость же была крайним и высшим пределом мудрости, мистическим опытом, открывающим совершенное знание как самоцель. Знание или созерцание было высшим благом уже само по себе (видением Бога завершался, как конечной целью, мистический путь, пройденный Данте в потусторонних обителях. Остатки этого миросозерцания еще видны и у Жана Бодена: «Если подлинное благоденствие государства, как и каждого в отдельности, заключено в добродетелях умственных и созерцательных, следует согласиться также с тем, что указанный народ приобщается к высшему благу, когда он преследует цели упражнения в созерцании природных, божественных и человеческих дел»: средневековый идеал созерцания уступил место воле и действию)163. Боден спорил с Аристотелем, который уже утверждал приоритет добродетельной деятельности: но и христианская литургия описывалась в терминах войны и борьбы, борьбы со злом и дьяволом, темными страстями и вожделениями, искушениями, которые возбуждал злой демон, находившийся рядом.

Средневековая литература нашла собственный способ общения для двух разделенных миров – земного и потустороннего – в феномене видéния, чуде, в котором проявлялось могущество сакральных сил. Уже Гомер, Цицерон и Лукиан использовали этот жанр в своих произведениях, видéниями был наполнен Ветхий Завет. В средневековом мышлении видения были вполне реальными фактами и могли восприниматься как доказательства и свидетельства: в видениях делались сообщения (умершими или ангелами), имевшие важное значение для принятия политических и судебных решений (это был своеобразный оракул Средневековья). «Эпоха Каролингов – время расцвета политических видений», в произведениях этой эпохи Карл Великий, его предки и потомки нередко фигурируют в качестве узников ада. Здесь же выступает и идея «малого Страшного суда», который будет свершен над душой умершего сразу после его кончины, а также мотив очищения от грехов. При этом суд над душой верующего перемещался из конца света на момент, сразу же следующий за его кончиной, тем самым усиливая могучий аспект спасения, устанавливая особый реестр заслуг и грехов, а также суд для каждой души.

Мир в видениях имел особую иррациональную топографию и локализацию: исходя только из оценочных критериев, различались стороны света, правое и левое. Но пространство видений – это лишь экстериоризация душевного пространства: страхи и надежды человека выливались в подобные геометризированные образы (так, «север» здесь вовсе не сторона света, а концентрация душевного отчаяния, а «восток» – воплощение чаяния спасения)164.

Строение Дантова Ада предваряется символизмом трех тварей, мешающих двигаться путешественнику, это – «ад пантеры», олицетворяющей необузданность страстей и желаний, «ад волчицы», где интеллект опускается до уровня животных желаний и извращающей страсти, и «ад льва», где господствует «скотский гнев», все разрушающий. С помощью символики Ада здесь изображается состояние человека, находящегося в подчинении у своих страстей и отдающегося без сопротивления «рационально ориентированной, нацеленной на объективный мир энергии своего либидо» (Клаудио Наранхо). (Трехчастность деления вообще соответствовала взаимозависимостям религиозной, военной и экономической функций: еще в мышлении и жреческой практике Древнего Рима с его тремя функциональными ценностями – верховной властью, воинской доблестью и хозяйственным процветанием – связывались символы человека, коня и быка. Ж. Дюмезиль указывал также на символическое значение «орла» Юпитера, «волчицы» Марса и «свиньи» богини земли и плодородия. Овцы, быки и собаки Эадмера стали средневековым воплощением животного символизма такого трехчастного общества.)165

Алчность символизировалась «волчицей», которую насмерть загонит «гончая». Среди трех смертных грехов – чувственности, злобствующей гордыни и беззаконной, ненасытной алчности – последняя представляла самый страшный, поскольку нарушала весь строй Вселенной, – ее и загоняет «гончая» в «темный лес». «Лев» и «павлин» – эти эмблемы похоти и гордыни символизировали самонадеянные претензии человеческой «тени», проецируемой на других, чтобы «справедливо» наказать их за чужие грехи: утрачивая вечные образы, человек становится «волком» и «львом», жадным грабителем (Данте постоянно говорил об «алчности волчицы»).

«Орел» у Данте – символ империи. Справедливость – вот главное качество, облачающее императорский сан. Но не всегда справедливо действуем мы сами, часто мы бываем лишь орудием в руках Божества; проявление человеческой воли, которой присуща свобода, направляется свыше, и тогда люди отрешаются от низших вожделений и подчиняются вечной воле, сами того не ведая. Нисхождение Энея в подземный мир было связано с предопределением и указанием, идущим от Бога, создать римское государство и стать на путь спасения: идеи политики и веры, государства и церкви, блаженства земной и вечной жизни, были типически выражены в Энее и Павле (который также по воле Бога вознесся на «третье небо»)166.

Внутрь земли можно было проникнуть только предварительно совершив очищение – и тогда появится «заветный камень» или наступит духовная завершенность: и это – тоже Грааль. Если Ад в этой дантовской аллегории представлял собой конус, центр основания которого лежал в Иерусалиме, а вершина – в центре Земли, то Чистилище – это гора, находящаяся на противоположной относительно Ада стороне Земли. В Чистилище путешественника встречал страж Катон (по Данте, олицетворение добродетели), требующий стереть не сам грех (тот остался в Аду), а уже печать греха в душе, т. е. требовал признать свою вину167. Языческие мифы и христианские верования здесь перемешаны, а языческий подземный мир как бы превращается в христианский Ад. («Страж ворот» у Рудольфа Штайнера произносит следующие значимые слова: «Отдельный в своей свободе, ты все же можешь сегодня войти в царство сверхчувственного. Но тогда ты должен будешь взирать на еще не освободившиеся существа чувственного мира. Все вы между собою связаны. Вы все должны снизойти в чувственный мир, чтобы из него извлечь силы для высшего». У врат к высшим мирам стоит страж, как херувим с мечом у входа в Рай, и запрещает доступ до тех пор, пока у входящего еще есть силы, оставшиеся не примененными в чувственном мире: тогда высший сверхчувствительный мир воспримет все плоды чувственного, и входящий потеряет почву, с которой он сросся.)168

Центр Земли оказывается точкой самой нижней – это центр нисходящих движений и сил. Последний круг Ада – это уже «лед» и сам Люцифер символизируется «извращенным влечением природы», т. е. тенденцией к индивидуализации со всеми ограничениями, которые ей присущи. Его место пребывания есть точка, центр сил статики и притяжения. Это – остановка, от которой начинается изменение направления: как только достигнуто адское дно, начинается подъем или возвращение к исходному началу169. Конечным пунктом средневекового мистического странствования и является иной мир – «обитель мертвых». Однако настоящей целью оказывается знание: врата Ада, отделяющие человеческий мир от мира воздаяния и справедливости (у Парменида Справедливость сама была «стражем ворот»: через пару ворот в человеческий мир входят ложные и истинные сновидения. Богиня, правящая универсумом, разделяет день и ночь, видимое и невидимое, поддерживая необходимую двойственность, превращая мир в иллюзию).

Стиль, в котором Данте замыслил и описывал декорации своего «театра», больше походил на эстетические приемы барокко, чем романтику или готику Средневековья с его «условными ужасами и схематическими блаженствами», выводя их на простор беспредельной игры образов, смыслов и концепций. Задолго до Пиранези он уже блуждал в лабиринтах инфернальных тюрем и подземелий, – особенность же этих декораций – их предельная механистичность. Данте поклоняется справедливости, этому «стражу Закона», с неумолимой точностью и артикулированием определяя степени участи грешников и праведников. Он подменяет собой высшее правосудие: «Но если посмертное правосудие столь механистично, то и любой человек, сведущий в логике христианской этики, может «сконструировать в своем воображении соответствующую машину морали», отмеряющую посмертную судьбу живущим согласно их деяниям»170. Кажется, что справедливость у него заменяет собой истину.

В Средние века именно Вергилий, проводник Данте по кругам Ада, считался как провозвестником христианства, так и магом-волшебником: Данте же хотел поставить автора «Энеиды», олицетворяющего дохристианскую историю, в идейную связь с историей христианской, исполненной божественных обещаний (в четвертой эклоге его произведения многие увидели намек на грядущее появление Спасителя. Традиционное же представление о сверхъестественных способностях поэта появится значительно позже представления о его предхристианской предрасположенности, которое основывалось на внимательном отношении к нему ап. Павла. Тайну же чародейства Вергилия видели в том, что именно он открыл могилу Хирона и нашел там Книгу тайн и заклинаний. Но если еще Августин довольно благосклонно относился к языческому поэту, то Иероним уже осуждал тех священников, которые «изучают Вергилия, вместо Библии»171. Но именно благодаря авторитету Вергилия, язычник и самоубийца Катон, некогда также побывавший в Аду, превращается в дантовском Чистилище в настоящего судью и стража Горы очищения).

Вергилий воплощает собой разум, но не божественную силу благодати. Поэтому он и не может преодолеть сопротивление фурий и злых ангелов, не впускающих Данте в адский город, где собраны все грехи, проистекающие из человеческого духа. У Вергилия то же отношение к политике, что и у самого Данте – грехи, относящиеся к нарушению догматов церкви для него менее значимы, чем преступления против империи, например государственная измена. И здесь справедливость является основой империи. Сам Вергилий намекает на что-то такое, что стоит выше его разумения, он знает, что политический строй вселенной, символом которой этот строй является, в силу его разумения, является лишь основой Царства небесного: поэтому разум и составляет только предел его понимания, не более того. В своей прощальной речи Вергилий скажет Данте: «Поэтому-то я и даю тебе над самим собою венец и митру», т. е. теперь ты – сам собственный император и папа. Это означает – достигни для себя самого, посредством совершения определений Божьих, познания зла, очищения и освобождения от греха. А человечество сможет достичь этого только при посредстве империи и папы172. (У Данте все инфернальные этажи, астрономические небеса, круги «мистической розы», ангельские хоры, окружающие очаг божественного света, три круга, символизирующие троичность, – все это, как полагал Генон, было заимствовано у Ибн Араби.) В центре всего находится совершенное равновесие, образ принципиальной неизменности в проявленном мире – отсюда и проецируется ось, которая связывает между собой все состояния бытия. Чтобы вознестись на небеса, нужно достичь центра земного мира, точки, которая одновременно является центром времени и пространства. В вертикальной проекции двух точек оказываются Иерусалим и земной Рай. И такая вертикальная проекция может рассматриваться только как вневременная – все вещи рассматриваются здесь в модусе постоянного и непреходящего: с земного Рая начинается цикл, направленный к Иерусалиму, прообразу небесного Иерусалима и месту Страшного суда173.