Текст книги "Курляндский монах"

Курляндский монах
Игорь Кабаретье

© Игорь Кабаретье, 2017

ISBN 978-5-4485-5600-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

В прошлом году я совершил модный по нынешним временам обмен со своим школьным приятелем. Мы с ним, в своё время, как говорится, «по совету друзей», решили не рисковать хранением денег в банке, а прикупили недвижимость за пределами родины, где цены, как нам казалось, на неё никогда не падают. Я купил себе квартирку в Лиепае, а он в Риге. И вот, после нескольких лет отдыха во время отпуска в своих новоприобретенных апартаментах, мы решили обновить ощущения, и в жарком июле он отправился отдыхать в мои апартаменты в переполненную туристами Лиепаю, на песчаный пляж и море, а я в его квартиру в вымершей в это время года Риге. Скромная трешка приятеля располагалась на последнем этаже старого дома восемнадцатого века в Вецриге. Забрав ключ у портье соседнего дома, я поднялся на этаж под крышей, и попал в квартиру друга. Но я, мои верные, надеюсь, читатели, собираюсь вам рассказать не о прелестях Риги, не о её ночной жизни, а о том, что меня с детства преследует маниакальная страсть к чердакам, где даже в наше время можно сделать удивительные открытия. Вот и здесь, открывая дверь в квартиру, я заметил небольшой лючок на потолке лестничной клетки. Меня тут же охватил такой зуд нетерпения, что едва бросив чемодан в прихожей, я сразу же стал инспектировать квартиру на предмет обнаружения стремянки, и через пять минут в закутке за дверью в маленький чуланчик искомый объект был найден. Я переоделся в тренировочный костюм, и не мешкая отправился в экспедицию под крышу старого рижского дома. Не буду Вам описывать грязь и хлам, что я там обнаружил, знатоки поймут, что это счастье для того, кто ищет, потому что означает, что детальной ревизии этого помещения никто не делал, лишь так, может и копались много лет назад в поисках чего-нибудь весомого и дорогого, да бросили. И вот, среди кучи старых газет, которые сами по себе тоже интересны, я нашел тетрадь в кожаном переплете с золотым обрезом, испещренную рукописным текстом, которую я прихватил с собой. Она была в довольно неплохом состоянии, записи были практически не тронуты временем, а ведь им было больше двухсот лет, так как в конце рукописи я нашел дату – 1800 год, и поэтому при чтении их я не испытывал большого затруднения, Записки эти были столь увлекательны, что вместо прогулок по Риге я провел свой отпуск за чтением жизнеописания одного курляндского монаха, волею судьбы оказавшегося в Риге. Поразмышляв, я пришел к выводу, что может быть содержание этой тетрадки будет интересно не только мне, но и вам, так что я предлагаю рассказ монаха вашему вниманию.

Часть первая

Разрешите представиться. Я – плод несдержанности преподобных отцов Целестинцев города «А» недалеко от Либавы11
  Старое название города Лиепая в Латвии.


[Закрыть] в Курляндии. Я говорю о всех преподобных отцах, потому что все они без исключения похвалялись тем, что поучаствовали в моём зарождении. Но вы думаете, что сказав эти слова, я внезапно замолкну? Что эта тема для нас табу, что моё сердце забилось ещё сильнее от страха, из опасения, что меня упрекнут в том, что я собираюсь открыть вам неприглядные тайны Церкви? Ах! Преодолейте свою косность и откройте двери любопытству, которое, я уверен, не раз посещало вас и без моих нравоучений. Разве вас никогда не интересовала скрытая за мощными дверями монастырей жизнь монахов, не как монахов, а как мужчин, которыми они прежде всего являются по сути своей, по рождению? Раз они мужчины, значит у них сохранилась способность к распространению на Земле себе подобных. Да! Вы считаете, что им это не позволено? Как бы не так. Они прекрасно выполняют и эту обязанность, возложенную на них Прародителем!

Возможно, читатель, теперь вы с нетерпением ожидаете, что я начну своё повествование с подробного рассказа о моём рождении, но как бы вы не были рассержены, я не удовлетворю вашего интереса в этом повествовании… по крайней мере в начале его. Пока же считайте меня сыном одного курляндского крестьянина, которого я также долго считал моим отцом.

Атис, а именно так звали этого человека, был садовником загородного дома, который принадлежал целестинцам, в маленькой деревне в нескольких верстах от Либавы, а его жена, Агата, была выбрана ими, чтобы послужить мне кормилицей. Родной сын Агаты, которого она родила, умер в то же самое время, когда я увидел свет, и это событие помогло окутать покрывалом таинства мистерию моего рождения. Тайно похоронив сына садовника, я был положен на его место… деньги решают всё.

Я незаметно подрастал, всё своё беззаботное детство свято веря в то, что я сын садовника. Осмеливаюсь сказать, тем не менее, надеясь, что мне будет прощена эта маленькая черта тщеславия, что на мои склонности несомненно повлияли особенности моего рождения. Я не знаю, какое божественное влияние оказывают проповеди на самих монахов, но кажется, что ценность клобука и рясы передаётся всем, к кому они обращаются и кого они касаются. Живым доказательством тому была Агата. Это было наиболее бойкое, горячее существо женского пола, настоящая самка, каких я более никогда в своей жизни не встречал. Она была крупной, но аппетитной, лакомой, что называется, женщиной с маленькими черными глазами, курносым носом, живая, похотливая, и всегда одетая более дорого и нарядно, чем другие селянки. Это было превосходное существо для соития, но слишком превосходное для честного человека. Попробуйте теперь осудить монахов!

Что творилось, когда плутовка на людях появлялась в своём облегающем воскресном корсете, сжимающим её талию, поднимая две спелых, всегда загорелых на прибалтийском солнце груши на блюдо, и позволяя видеть два, всё время норовящих выскользнуть из блузки бордовых соска. Ах! Невозможно описать, что я чувствовал в этот момент… но если бы я не был ее сыном, я охотно бы описал вам их качества.

У меня рано проявилась склонность, некая предрасположенность к женской половине человечества. Управляемый только своими инстинктами, я не мог пройти мимо девушки, не обняв её, не мог прогуливаться рядом с ней, не взяв её за руку, или любое другое место, которое она мне позволяла приласкать. И хотя я не знал, правильно ли то, что я делаю, моё сердце мне говорило, что я на верном пути и не стоит останавливаться на этой приятной дороге.

Однажды, когда все думали, что я провожу день в школе, я остался в своём маленьком убежище, в своей комнатке, возлежа на кровати, которую лишь простая лёгкая перегородка отделяла от комнаты Атиса, постель которого находилась точно напротив моей. Я спал, истомлённый крайней жарой. Дело происходило в середине лета, и внезапно я был разбужен от сильных сотрясений, буквально раскачивающих перегородку между комнатами. Я не знал, что и подумать об этом шуме, но он лишь удваивался. Прислушавшись, я услышал взволнованные и дрожащие звуки, бессвязные и плохо соединённые слова. «Ах! Тише, моя дорогая Агата, не нужно столь быстро! Ах! Плутовка! Ты меня уморишь своим сладострастием, о Боже, я умираю от наслаждения…! Быстрее… О! Я кончаю… Давай ещё быстрее… Ах! Я умираю…!»

Удивлённый, услышав подобные восклицания и потоком энергии, которую я не мог не почувствовать, и сел на своей кровати, не осмеливаясь сделать ни одного движения, дабы не быть услышанным. Если бы они там, за хлипкой перегородкой, вдруг узнали о моём присутствии, мне было бы чего опасаться. Я не знал, что и подумать о происходящем, и был всем этим крайне взволнован. Вскоре обуявшее меня беспокойство уступило место вполне естественному любопытству. Я снова услышал тот же шум, и мне показалось, что мужчина, голос которого я ещё не узнал, и Агата попеременно повторяли те же самые слова, которые я уже слышал. Хотя я пытался их расслышать всё с тем же тщанием, что и ранее, но тщетно. Желание знать, что происходило в соседней комнате, стало столь живым конце сцены, что задушило все мои опасения. Я решил выяснить, кто был там, и, движимый вполне естественным любопытством, придумал, как мне получить доступ в комнату Атиса, посмотреть, что происходило в соседней комнате, даже с риском для возможных негативных последствий моей научной экспедиции. Я боялся быть наказанным, но сила любопытства была непреодолима. Тихо встав с кровати, я стал искать рукой, пытался нащупать хоть какую-нибудь дырочку, хоть маленькую щёлочку в перегородке между нашими комнатками, через которую я мог бы получить ясное изображение происходящей по соседству бурной постановки. Наконец я сумел проделать щель в перегородке и… О, Боже! Из тьмы я попал в день. Какой спектакль! Совершенно голая Агата, распластанная на своей постели, и отец Адольф, приор соседнего монастыря, оказывается это он всё это время составлял компанию обнажённой Агате, делающей… что? То, что делали наши первые родители, когда Бог им приказал населить землю, но с менее похотливыми подробностями.

Эта сцена была для меня, конечно, совершенно неожиданной, но, к моему удивлению, вызвала реакцию, которую невозможно выразить словами. Я чувствовал, что кровь этого монаха начинает бурлить в моих венах. Меня внезапно обуяли его желания! Счастье этого монаха мне казалось огромным! Неизвестные ранее чувства прокрадывались в мои жилы, лицо моё воспламенилось, сердце трепетало незнакомой ранее дрожью, дыхание стало прерывистым, и пик Венеры, который я взял в руку, обрёл неведомую мне ранее силу и жёсткость, и, казалось, мог поломать перегородку, до которой я ненароком дотронулся им, слишком сильно, сказал бы я. Святой отец, завершив свою божественную работу, отслонился от Агаты, предоставив её обнажённое тело всей живости моих взглядов. У неё были умирающие от блаженства глаза и лицо, покрытое пунцовым цветом страсти. Она казалась бездыханной, её руки безвольно свисали с края неприхотливого ложа, а грудь, напротив, возвышалась и опускалась с удивительной поспешностью. Затем она стала сжимать, время от времени, руки в кулаки, испуская при этом тяжёлые вздохи. Мои глаза блуждали с немыслимой быстротой по всем частям её тела, и не было ни одного, на котором бы моё воображение не оставило бы тысячу огненных поцелуев. Я целовал соски ее грудей, облобызал живот, но наиболее прелестных поцелуев я удостоил то самое место… пониже живота, которое мои глаза не сумели хорошенько рассмотреть, лишь раз успели скользнуть по нему… Вы же меня поняли… Насколько привлекательной для меня оказалась эта устричная раковина! Ах! Какой любезный колорит! Хотя она и была покрыта небольшой белой пеной, этот влажный покров не смог укрыть от моих глаз живость её истинного цвета. Удовольствие, которое я ощущал при виде её лобка, было верхом сладострастия. Раковина была покрыта тенистыми, густыми, черными и вьющимися волосами. И тут Агата вдруг раздвинула свои ноги, казалось, что её распутство согласилось с моим любопытством, так что мне не оставалось желать ничего лучшего!

Монах, восстановивший во время этой небольшой паузы свою силу, снова ринулся в бой, и с новым жаром взгромоздился на Агату, но его желание и мужество было предано его силами, так что, утомлённый бесполезными попытками пронзить её восхитительный стан, я увидел, как он убрал свой инструмент от раковины Агаты, вялый, с низко опущенной головкой. Агата, раздосадованная этим поражением, взяла его посох в руки и принялась тормошить и гладить. Монах вдруг пришел в столь сильное волнение, что, казалось, не мог более совладать с удовольствием, которое он явно стал ощущать. Я рассматривал все их движения в этот момент сугубо с познавательными целями, мне было любопытно узнать, какая природа могла вызвать эти конвульсивные движения святого отца, и искал причину в себе самом. Я был удивлён тем, что почувствовал неизвестное мне ранее удовольствие, глядя на эту сцену, которое ощутимо увеличивалось, и наконец стало столь большим, что я упал, лишившись чувств, прямо на мою постель. Природа прилагала невероятные усилия к постижению нового чувства, и все части моего тела, казалось, напряглись, поддерживая ту его часть, что я ласкал в это время. Наконец, с моего члена внизу живота упал белый ликёр, такой же, сколь большое изобилие коего я увидел чуть раньше на бёдрах Агаты. Очнувшись от моего восторга я возвратился к дыре в перегородке, но было уже поздно, в соседней комнате последний удар был нанесён раньше, и пьеса была уже сыграна. Агата одевалась, а святой отец уже был в рясе, так как, вы прекрасно это понимаете, одеться женщине не так просто, как священнику накинуть своё святое покрывало прямо на обнажённое тело.

Некоторое время мой разум и сердце пребывали буквально в оглушённом состоянии под впечатлением приключения, свидетелем которого я только что оказался, сродни тому, которое испытывает человек, только что поражённый вспышкой неведомого доселе света. Я двигался из одной неожиданности в другую, и знания, которые природа вложила в моё сердце, стали множиться с невероятной быстротой, я познавал, открывал их для себя настоль много, как если бы передо мной вдруг разверзлись небеса и рассеялись облака, доселе покрывавшие их. Я вдруг познал причину различных чувств, что испытывал раньше каждый день при виде женщин. Это ощутимое возбуждение плоти при наиболее живых движениях женщин больше не были загадками для меня.

– Ах! – Воскликнул я, – Как я счастлив! Радость удовлетворённой пары в соседней комнате передалась и мне. Должно быть, удовольствие, которое они только что испытали, было огромным. Ах! Как они были счастливы…! Действительно счастливы!

Идея, как заполучить это наслаждение как можно быстрее, поглощала меня, заставляла над этим размышлять. Полная тишина в комнате сменялась моими громкими восклицаниями.

– Господи! – говорил я, – Смогу ли я когда нибудь доставить женщине такое же удовольствие, какое святой отец сотворил с Агатой. А женщина мне? Кажется, я умер бы на ней от наслаждения… Да, но для этого, в этом нет сомнения, мне требуется быстро повзрослеть! Или это необязательно…? Конечно, чёрт возьми! Мне кажется, что удовольствие не является естественным приложением в возрасту, значение имеет лишь размер да умение!

Я отправился прочь проветрить свою чересчур возбуждённую голову, и решил для этого пойти в поле за околицу поискать мою сестру Сабину, с которой мне не терпелось поделиться кружившими мне голову новостями. Саби была на несколько лет старше меня, девушка невысокая, но очень красивая блондинка, хотя с немного простоватой физиономией, что соблазнило бы многих счесть её глупой, а потому что она казалась им наивной. У неё были те самые красивые голубые глаза, полные столь приятной мягкости и нежности, что кажется, смотрят на вас без всякого умысла, но при этом производят не меньший эффект, чем взгляд блестящих глаз пикантной брюнетки, бросающей на вас страстные взгляды. Почему это? Не имею понятия, так как я всегда просто довольствовался грубым чувством, не пытаясь проникнуть в его причину. Но не потому ли это, что красивая блондинка со своим томным бессильным взглядом, кажется, просит отдать ей ваше сердце, а брюнетка хочет похитить его у вас насильно? Блондинка просит только немного сострадания к своей слабости, и этот способ спрашивать очень соблазнителен, вы думаете, что одариваете её только состраданием, а на самом деле вы отдаёте ей любовь. Брюнетка, напротив, хочет, чтобы вы были слабы, ничего не обещая вам взамен. Сердце жандарма, не правда ли? А что думаете об этом Вы, мой читатель?

К своему стыду признаюсь, что мне ещё не приходилось бросать на Саби вожделенных взглядов, редкий случай для меня, страстно желающего всех девушек, которые встречались на моём пути. Справедливости ради нужно сказать, что Саби не жила с нами. Будучи крестницей жены советника городского мэра, которая её чрезвычайно любила и занималась её воспитанием, она жила у них, и я не часто видел сестру. Последний же год она провела в монастыре, и вышла из него только неделю тому назад. Её крестная мать, которая должна была провести некоторое время в Риге, отправила Саби погостить у Атиса. Сейчас же, представив себе Саби, я внезапно почувствовал себя, воспламенённый желанием и вновь приобретёнными знаниями, наставить мою дорогую сестру на путь истинный, и попробовать испытать с нею те же удовольствия, которые я видел только что в исполнении в отца Адольфа и Агаты. Хотя я не был для неё тем, кем святой отец был для Агаты. Мои глаза улыбнулись, обнаружив в памяти неведомую мне доселе силу привлекательности Саби, найдя в ней тысячу волнующих деталей, которых я ранее в ней не замечал. Я вспомнил ее нежно подрагивающую грудку, верх которой зарождался в вырезе её платья, белее, чем лист бумаги, на котором я пишу эти строки, твёрдую, пухленькую. Я уже мысленно целовал и обхватывал губами с невыразимым удовольствием эти две маленькие землянички, которые мне привиделись в конце этих удивительных грудок, но при всей внешней привлекательности этой картины я не забывал и про её главный центр наслаждения, про ту пропасть удовольствий, которая жила между ее ножек, и столь очаровательные изображения которой мелькали непрерывно в моём воспалённом воображении. Оживлённый жгучим и живым жаром, который эти идеи распространяли во всём моём теле, я отправился на поиски Саби. Солнце только что зашло за горизонт, и надвигались сумерки. Мне казалось, что под прикрытием темноты ночь будет покровительствовать моим желаниям, если я найду сестру. Мне повезло, я издалека заметил Саби, собирающую в темноте цветы. Она не подозревала в этот момент, что я рассчитываю забрать наиболее ценный цветок из её букета. Я летел к ней, как на крыльях, но внезапное колебание замедлило живость моего бега. Я вдруг задумался о том, как мне лучше познакомить её со своими намерениями, чтобы не вызвать внезапного приступа гнева. По мере того, как я приближался к ней, я всё больше думал о том, что должен соблюсти внешнюю невинность, ведь меня сдерживало сомнение в успехе моего предприятия. Когда я подбежал к Саби, моё учащённое от возбуждения сердцебиение, позволило сказать мне только пару слов:

– Что ты делаешь здесь, Саби? – воскликнул я, приближаясь к ней. Я хотел обнять девушку, но она отскочила в сторону, и, смеясь, ответила мне:

– Как! Разве ты не видишь, что я собираю цветы?

– Ах! Ах! – Ответил я, – Цветы?

– О! Как тебе бы это не показалось странным, да, – ответила мне она, и продолжила после маленькой паузы, – разве ты не знаешь, что завтра праздник у моей крестной матери?

Это имя заставило меня задрожать, как будто я опасался, что Саби хочет от меня ускользнуть. Моё сердце за короткое время после сцены с Адольфом и Агатой уже успело выработать себе привычку смотреть на Саби, как на свою собственность, с позиции завоевателя, и возможность её удаления в распоряжение другой персоны, казалось, угрожала мне потерей наслаждения, которое в моем мозгу мне уже по праву принадлежало, хотя я ещё его ни разу не испробовал.

– Значит, я тебя не увижу больше, Саби?

– Почему? – ответила она мне, – Ты что, больше никогда не придёшь сюда, ко мне? Но ладно, давай, пойдём, – продолжила она своим прелестным голосом, – помоги мне собрать мой букет.

Я ей не ответил, поскольку в этот момент моя застенчивость внезапно меня покинула, я не опасался быть увиденным, и всё это это благоприятствовало моей отваге. Я тут же бросился на Саби, пытаясь повалить ее на землю, но она меня оттолкнула, тогда я попытался ее обнять, а она отвесила мне хлёсткую пощёчину. Я всё-таки сумел бросить её на траву, и хотя она попыталась подняться, я сумел ей помешать, и крепко сжав руками, стал целовать её грудь. Саби отбивалась, а я стал просовывать свою руку ей под юбку, но тут она закричала, как маленький демон, защищаясь столь яростно, что я уже стал опасаться, что не смогу преодолеть её сопротивление, и поэтому решил применить маленькую хитрость. Я поднялся, и смеясь, сказал, что ошибался!

– Давай, пойдём, – сказал я ей, – Саби, хочу тебе сказать, что я не хотел тебя обидеть, а лишь желал помочь.

– Да, да, – ответила она мне с волнением, по крайней мере, равным моему, – может быть, но вот и весьма кстати к нам идет и наша мать.

– Ах! Саби, – произнес я, тяжело дыша после проигранной битвы, и желая успеть сказать ей как можно больше, – дорогая моя Саби, не буду тебе больше ничего говорить кроме того, что я мечтаю дать тебе всё то, что ты захочешь!

Новый поцелуй был залогом моей речи, но она над всем этим лишь посмеялась. В это время подошла Агата. Я опасался, как бы Саби не заговорила с ней и не рассказала о произошедшей только что между нами борьбе, но сестра промолчала, и мы возвратились все вместе домой, чтобы поужинать, как будто между нами ничего не произошло.

С тех пор как отец Адольф побывал в нашем доме, он предоставил новые доказательства доброты монастыря для так называемого сына Атиса, в результате чего я был с головы до ног одет во всё новое. В действительности, его уважение ко мне в этом деле менее всего напоминало монашеское милосердие, у которого всегда были очень тесные пределы, а более на отцовскую нежность, которая, обычно, им, монахам, не ведома. Добрый отец подобной расточительностью давал повод к жестоким подозрениям и пересудам о законности моего рождения, но наша деревенщина была добра ко мне, и люди, по крайней мере, напоказ, делали вид, что видят только то, что им хотят показать. Впрочем, кто осмелился бы поднять осуждающий и недобрый взгляд на мотив великодушия преподобных отцов. Это были сколь честные, столь и хорошие люди, их обожали в деревне, ведь они приносили пользу людям и ценили честь женщин, а посему весь мир, все жители в окрестностях были довольны. Но давайте вернемся к моей личности, так как у меня намечалось одно выдающееся приключение.

Несколько слов по поводу моей внешности: у меня было шаловливое лицо, которое нравилось абсолютно всем окружающим. Я был достойно сложен – хитрые глаза, длинные черные волосы, ниспадающие прядями мне на плечи, и великолепно оттеняющие цвета моего лица, который, хоть и был немного смуглым, но это был оттенок дорогого золота, а не древесной золы. Подлинное свидетельство участия в моем происхождении честных и очень добродетельных людей, которым я отдаю знак моей благодарности за это.

Саби, как я об этом уже говорил, сделала букет для госпожи Мелдере (это было имя её крестной матери), жены советника мэра Либавы, усадьба которой, больше похожая на замок, находилась рядом с нашей деревней. Госпожа Мелдере присылала к нам за молоком, чтобы восстанавливать крепость своей груди, беспокоившую её после значительного употребления шампанского, ну и… по некоторым другим причинам.

Когда Саби переоделась в свой миленький короткий наряд, сделавший её ещё более любезной для моих глаз, она попросила, чтобы я сопроводил её к крёстной. Мы вместе пошли в замок и нашли госпожу Мелдере в летней квартире, где она принимала воздушные ванны, восседая на тенистой террасе. Вообразите себе даму среднего роста, с коричневыми волосами, белой кожей, некрасивым, в общем-то лицом, на мой, по крайней мере вкус, с красноватыми от чрезмерного употребления шампанского сосудикам, на котором сверкали живые, влюбчивые глаза, а немного ниже располагались поражавшие встречных насмерть одним своим видом прекрасные большие груди, как у самых прекрасных женщин в мире. Так что, вполне естественно, что увидев хозяйку усадьбы, первое, на что я невольно обратил внимание – так это на её волшебные груди. Я уже понял, что моя слабость кроется именно в этих двух магических полушариях! Это – то же самое, как если вы держите в руке что-то волшебное, когда вы… Ах! У каждого из вас свои ощущения от взгляда и ощущения на эту прекраснейшую из всех частей женского тела, и вы понимаете, какими словами я мог бы передать свои, если бы мне позволили вольно изложить на бумаге свои чувства… но, увы, цензура…!

Сразу же, как только дама нас заметила, она бросила на нас добрый взгляд, не меняя положение своего тела. Госпожа Мелдере прилегла на диван, положив одну ногу на другую, на ней была только простая белая, довольно короткая нижняя юбка, настолько короткая, что позволяла видеть её колено, да настолько, что заставляла ваш ум домысливать то, что находилось выше… Еще из одежды на ней был маленький корсет того же цвета, pet-en-l’air22
  Le pet-en-l’air – предмет женского гардероба во Франции в XVIII столетии, располагался между жакетом и платьем, и заканчивался на уровне ягодиц, подчеркивая, тем самым, их пышность, и обращая, тем самым, на них внимание окружающих.


[Закрыть] из цветной тафты розового цвета, оставлявший для вашего взора возможность увидеть кусочек кружев её нижнего белья и бледной кожи под нижней юбкой, судите сами, с каким намерением! Моё воображение застыло на этой детали туалета в этот момент, и моё сердце за ним неотступно следило, и я тут же понял, что моя судьба с этой секунды состояла в том, чтобы влюбляться во всех женщин, которые явятся перед моими глазами, и это открытие совсем не опечалило меня, а лишь вдохновило на первые свершения на этом пути.

– Ах! Добрый день, моё дорогое дитя, – произнесла госпожа Мелдере, приветствуя Сабину, – итак, ты хотела увидеться со мной? Ах…! Какой прекрасный букет ты принесла мне, спасибо! Обними меня! О, настоящий поцелуй от Саби. Какой он сладкий, но, – продолжила она, бросая свой взгляд на меня, – кто этот прекрасный сильный юноша? Как получилось, что девушка такой красоты, которой Бог наделил тебя, может заставить сопровождать себя каким-то незрелым подростком? Впрочем, он тоже красив! – добавила госпожа Мелдере, внимательно осмотрев меня, словно ощупав, с головы до ног.

Я опустил глаза, а Саби ей сказала, что я её брат.

– Твой брат? – удивилась госпожа Мелдере, и продолжила внимательно меня осматривать, после чего удовлетворённо произнесла, – поцелуй меня, мой сын. О! Я действительно хочу, чтобы мы познакомились поближе.

И она поцеловала меня в рот, и я почувствовал, как её маленький проворный язычок крадётся между моих губ, а её рука играет с прядями моих волос. Мне еще, конечно, ничего не было известно об этом способе целоваться, а потому меня этот поцелуй сильно взволнован. Я бросил на неё робкий взгляд, и наткнулся на блеск её глаз, полных огня, которые ожидали, как бы мимоходом, и моего взгляда, и требовали от меня действий. Последовал новый поцелуй той же природы, после которого мне был освобождён путь для дальнейших фантазий, потому что она ослабила свои объятья, открыв дорогу для моих рук. Однако, вдруг, госпожа Мелдере отслонилась от меня, и я совершенно не обиделся на неё за это. Очевидно, что она размышляла над тем, каким должен был быть церемониал моего введения в знания, которыми она хотела поделиться со мной. Я был, без сомнения, обязан этой кратковременной свободе только её размышлениям, возникшим в результате моих неуклюжих действий в ответ на живость её жгучих ласк, разлившихся на меня без всякой осторожности, но эти размышления не были долгими. Хозяйка усадьбы возобновила разговор с Саби, и припев после каждого сказанного ею предложения был достаточно однообразен: «Саби, поцелуйте меня.» Вначале, уважение к столь высокопоставленной госпоже заставляло меня держаться на некотором расстоянии от неё, пока я не услышал следующие слова, обращённые непосредственно ко мне:

– Итак, – произнесла госпожа Мелдере, – не желает ли этот прекрасно сложенный юноша снова припасть ко мне и поцеловать?

Я подвинулся к ней и поцеловал её в щёчку, не осмеливаясь ещё припасть прямо к её устам, но она меня недовольно ударила по заднице, в результате чего я инстинктивно совершил поцелуй в её губы намного смелее, чем в первый раз. Я вложил в него всю свою страсть, на которую отважился в тот момент. Она же разделяла свои ласки между моей сестрой и мной, обманывая меня по поводу того, что она делала. Ведь я не видел, чем она занималась с Саби. Эта политика обеспечивала справедливость: я был более умел, чем обещало мое бесшабашное и наивное лицо, потому что мне помогала моя сестра, что мне было, на самом деле, неведомо, а я простодушно принимал всё возраставшее возбуждение госпожи Мелдере на свой счёт.

Мы сидели на диване, и щебетали, казалось, о пустяках, так как госпожа Мелдере оказалась болтуньей. Саби сидела справа от неё, мне же принадлежала её левая сторона. Моя сестра стала все больше посматривать в сад, а хозяйка дома на меня. Она развлекалась тем, что заставляла меня то выпрямлять спину, то она трепала меня за щеку, то давала мне маленькие пощёчины, а я… мне нравилось смотреть и чувствовать эти шлепки, вначале дрожа от страха, а потом от внезапно нахлынувшего желания схватить ее, и тоже слегка ударить по груди, или по… Внезапно и необъяснимо я стал наглым, и моя рука отправилась в путешествие по ее платью. Дама что-то прошептала, пристально посмотрев на меня, засмеялась, и… позволила мне действовать. Моя рука, робкая в начале, но ставшая гораздо смелее после этого молчаливого дозволения, с лёгкостью проследовала от воротничка её блузки вниз, попутно надавив на её пульсирующее горлышко, и с наслаждением остановилась на отвердевшей упругой груди, которая стала резко вздыматься под моей ладонью. Моё сердце затрепетало от радости, ведь моей руке удалось держать и ощущать теплоту, упругость одного из этих прелестных шаров, которых я столь возжелал в последние дни. Я уже собирался поместить на них свой рот, и почти прибыл к цели, когда в прихожей послышался столь же мерзкий в этой ситуации, сколь и назойливый, похожий на проклятый голос демона, голос старосты деревни, завистливого, как казалось, к моему счастью. Госпожа Мелдере, очнувшись от шума, который произвел этот негодяй, прибыв в столь неподходящий момент, сказала мне: «Что ты делаешь, мой хитрый малыш?» Я быстро вытащил свою руку, моя наглость не выдержала подобного упрека, и я покраснел, буквально обомлел, умер от страха. Госпожа Мелдере, увидев мое затруднение, наградила меня легкой прелестной пощечиной, сопроводив её прелестной улыбкой, подтверждавшей, что её гнев был только для проформы, и её взгляд мне подтвердил, что моя смелость ей нравилась гораздо больше, чем визит этого гадкого деревенского старосты.

Итак, он вошёл, этот скучный персонаж! Кашляя и плюясь, чихая и сморкаясь, он произнёс свою торжественную речь, более мерзкую, чем его лицо. Если бы мы были вынуждены выслушать только его, то это было бы ещё пол – беды, но казалось, что у этого негодяя был дар привораживать себе подобных, так что следом за ним назойливо потянулись из соседних деревень ему подобные, чтобы по очереди отвесить госпоже Мелдере низкий поклон. Я злился. Когда хозяйка усадьбы ответила на все эти глупые комплименты, она повернулась в нашу сторону и произнесла: «Ах, вы всё видите сами! Мои дорогие дети, вы просто обязаны завтра поужинать со мной, мы будем одни.» Но мне показалось, глядя на её глаза, что она притворялась, произнося эти последние слова. Хотя, сердце мое находило выгодным поверить ей, поскольку это льстило моему самолюбию.