Текст книги "Курляндский монах"

В этот момент мою подругу вызвали к другой сестре, и она нам сказала, что посмотрит, что от неё хотят и тотчас же вернётся. Её брат воспользовался этим моментом, чтобы объясниться со мной. Он не держал длинных речей, но был многозначителен, и произнёс всего один комплимент. И хотя Кристап не был абсолютно учтивым, мне он показался столь естественным, что я об этом вспоминаю с удовольствием. Мы, женщины, другие, нам льстит больше речь, где от имени мужчины говорит его природная натура, его естество, а не приобретённые непонятно где знания, заставляющие его отвешивать женщинам размеренные, пресные комплименты и выражения, которые сердце женщины отказывается принимать, а ветер относит в сторону. Давайте вернёмся к комплименту Кристапа, который звучал примерно так: «У нас нет времени, чтобы его терять, вы прелестны, и мой член напряжен, как у монаха-бенедиктинца после долгого воздержания в горном ските, и я умираю от желания поместить его в вас, так что преподавайте мне, прошу вас, способ, как это лучше всего сделать в вашем монастыре.» Я была так оглушена его словами и телодвижениями, что осталась неподвижно сидеть, словно истукан, и он воспользовался этим, чтобы беспрепятственно расстегнуть мое платье. Сделав это, он стал щупать мои груди, а потом склонился надо мной, как коршун над добычей, и стал целовать и щекотать языком соски моих грудей, ввергнув меня в такое состояние экстаза, что я была уже не в состоянии остановить его, когда он вытащил свою, неведомую мне до сих пор, напряженную штуковину из штанов, и дал мне её в руки, так что что его сестра очень удивилась, вдруг застав нас по возвращении за этим занятием. Она тут же заявила, что её брат, ни много ни мало, а самая настоящая дикая обезьяна, что он оскорбил нас, и больше я его никогда не видела. по

Вскоре весь монастырь узнал о моём приключении, за моей спиной постоянно шептались, на меня косо смотрели, посмеивались при виде меня. Меня это мало беспокоило, лишь бы только этот шёпот не дошёл до пансионерок. Я была уверена в скромности и умении хранить тайну моими очаровательными сёстрами из монастыря, но не питала никаких иллюзий в отношении монахинь, этих сестёр-уродин. Эти страшилы, уже уверовавшие в то, что у них никогда не будет возможности согрешить, кричали на каждом углу о скандале, вначале тихо, затем уже громко, да так пронзительно, что вскоре о нём стало известно всем. И если вначале я смеялась над распускаемыми обо мне слухами, то теперь уже испугалась. У меня были для этого основания, так как матери послушниц тайно собрали совет, чтобы обсудить между собой то, как я имела наглость позволить ласкать мужчине соски своих грудей, что в глазах этих старых мумий, соски которых годились только на то, чтобы забросить их вместе с их тощими грудями на плечо, являлось непростительным преступлением. Совет матерей монастыря счёл мой проступок серьёзным, и любая другая, кроме меня, должна была бы быть отчислена немедленно. Ах, Боже мой, как же я сама я этого желала! Но меня решили оставить, решив, что теперь у меня нет выбора, и я просто обязана постричься в монахини. Моя мать с этим безропотно согласилась. Я предвидела такой результат, и потому заперлась в своей комнате, так что общество косных мамаш и сестёр-монашек было вынуждено взламывать её, чтобы провести церемонию. Когда им это удалось и они ворвались в мою комнату, я не мешкая укусила одну из них, исцарапала другую, пнула ногой третью, разорвала им нагрудники, сорвала белоснежные чепчики, и защита моя была столь действенной и яростной, что мои противницы отказались от своего замысла. Стыдно кому сказать, но шесть матерей не смогли укротить молоденькую девушку, ибо я сражалась аки львица в тот момент.

Бешенство, охватившее меня во время моей защитной операции, равно как и её успех, окрыли меня, ввергнув в состояние эйфории. Но вскоре воодушевление уступил место отчаянию, и я заплакала.

Как я смогу вновь появиться в монастыре? – спрашивала я себя, – надо мной же все будут смеяться, все отвернутся от меня. Ах! Я покрыта печатью бесчестья!

Я хотела пойти найти мою мать, ведь, хотя она и имела основания меня порицать и даже проклинать, но ведь она меня родила, а значит, возможно, и сможет простить. Один мальчик мне поласкал… Ну и что… Итак, в чём состоит моё великое преступление? Что я на это согласилась…? Таким образом я рассуждала. Да, мне нужно найти мою мать. С этим намерением я встала со своей постели, и сделала шаг, чтобы открыть дверь, как вдруг что-то упало мне прямо под ноги, я споткнулась и упала.

Я, естественно, захотела посмотреть на то, что сбило меня с ног. Осмотревшись вокруг, я нашла, искомое. Вообрази… этакое грандиозное творение одной мужской штуковины в натуральном виде, которую мое воображение частенько являло мне в последнее время. И она явилась перед моими очами! Я её, наконец-то, увидела!

– О! Что это? – Спросила я у сестры Эммы.

– Ах! – Ответила она мне, – я думаю, что ты не долго останешься в неведении относительно этой штуковины. Такая красавица, как ты, недолго будет пребывать без внимания любезных кавалеров, которые будут счастливы помочь тебе в обучении любовным делам! Но на них не падёт слава быть первыми, отныне эта честь принадлежит мне. Увидев один раз, дорогая Саби, член мужчины, а именно его называют мужским членом преимущественно потому, что он – король среди всех других мужских частей тела. Ах! Пусть он заслуженно носит это имя! Но если бы женщины были справедливы, и отдали бы этой части мужского тела заслуженную честь, то они называли бы её божественным членом. Да, именно он им и является, и наша щель, влагалище – это его поместье, а плотское наслаждение – его сущность, и он его ищет в самых сокровенных и потайных местах. В этих поисках он неистощим, он проникает, он погружается, он пробует, он заставляет его искать… он там рождается, он там умирает и возрождается тотчас же для нового поиска райского наслаждения. Но не только ему одному принадлежит эта заслуга. Подчинённый законам воображения и взгляда, без женщины он не может ничего, он мягкий, вялый, маленький, и не осмеливается показываться на наши глаза, прячась между бёдрами мужчины. С нами же он гордый, горячий, бурный, он угрожает, устремляется вперёд, пробивает, разрушает всё то, что осмеливается оказать ему сопротивление.

– Подожди, – говорю я сестре, прерывая её, – ты забываешь, что говоришь это новичку, и мои мысли и догадки заблудились в твоих похвалах этому члену. Я чувствую, что наступит тот день, когда я стану обожать этого бога, о котором ты говоришь, но он еще странен для меня, непонятен, и прежде чем его полюбить, надо хорошенько его узнать, так что соразмерь, пожалуйста, свои выражения со слабостью моих знаний, объясни мне простыми словами всё то, о чём только что рассказала.

– Я это и хочу сделать, – ответила мне сестра Эмма. – Не удивляйся, когда ты его увидишь маленьким, вялым, сморщенным и мягким отростком, он такой, когда бездеятелен, то есть, когда мужчины не возбуждены или видом женщины, или представлениями о ней, но попробуй предстать перед их очами, обнажи перед ними свою грудь, позвольте им увидеть твои торчащие от возбуждения соски, покажи им твою тонкую талию, обнажённую ножку, потому что милости и красоты женского лица им никогда не было достаточно. Что поражает воображение этого бога, что заставляет его восставать, принимать угрожающий вид, поражать нас своими размерами, так это когда его взгляд проникает сквозь нашу одежду на обнажённые части нашего тела. Он представляет себе самый очаровательный портрет, какой в состоянии нарисовать его воображение, мужчинам кажется, что они видят прекрасные возбуждённые соски у тех, у кого их сроду нет, они видят упругую аппетитную грудь там, где вместо неё подложен кусок ткани, им представляется гладкий и белый живот, круглые, пухленькие и твёрдые бедра, маленький комочек нежных волос в том месте, где прячется малышка conin, окружённая ореолом юности. Они думают в это время о том невыразимом наслаждении, которое они бы получили, если бы могли вложить в неё свой член. В этот момент этот их орган начинает оживать, становится толстым, растягивается, отвердевает, и чем он толще и длиннее, тем большее удовольствие он доставит женщине, потому что он полнее заполняет её малышку, ласкает сильнее, доставляет больше наслаждения, погружаясь в вас глубже, дотрагиваясь до самого дна и вызывая небесное забытьё божественного наслаждения.

– Ах! – Сказала я Эмме, – как я тебе обязана за этот твой рассказ! Мне теперь известны способы, как понравиться мужчине, и при случае я не буду стесняться показать мужчине мою грудь и соски.

– Не торопись! – воскликнула сестра Эмма, – это не самое хорошее средство понравиться, для этого требуется гораздо больше искусства, чем ты думаешь. Мужчины странны в своих желаниях, они были бы рассержены тем, что с лёгкостью получат от тебя те удовольствия, которую они не могут, однако, попробовать без тебя. Их эгоизм и ревность настраивают их против всего того, что не исходит из них самих. Они хотят, чтобы им представляли объекты их желаний, покрытые тонким флёром недоступности и тайны, которая оставляет работу для их воображения, и женщины от этого ничего не теряют: они могут отдохнуть, представив заботу дорисовывать их привлекательность мужчинам, а те всегда допишут портрет красивее, чем персона, им позирующая. И именно эта картина, которую мужчина рисует сам себе, порождает его желания и любовь, а это – одно и то же, так как, когда мы говорим, что господин влюблён в госпожу, то подразумеваем, что господин увидел госпожу, и её вид пробудил желания в его сердце, и он сгорает от желания вложить свой член в ее влагалище. Вот в действительности что хочет сказать господин даме, но приличия требуют, чтобы вместо этого он произнёс: «Мадам, я вас влюблён.»

Очарованная всем, что сестра мне рассказала, я между тем продолжала сгорать от нетерпения узнать окончание её истории. Я торопила Эмму продолжать повествование, не останавливаясь.

– Охотно, – сказала она мне, – мы немного задержались на мужском члене, но знакомство с этой деталью было необходимо для твоей подготовки, для понимания моего последующего рассказа. Давай возвратимся к неожиданности, которую мне причинил вид этой ловко сделанной машины, которую я собиралась только что поднять.

Я тысячу раз слышала рассказы о godmiché44
  Godmiché– фр. Дилдо, фаллоимитатор.


[Закрыть], и знала, что именно с этим инструментом наши добрые матери успокаивались в строгости безбрачия. Эта машина имитирует мужской член, и предназначена для того, чтобы выполнять те же самые функции, что и орган, который она имитирует, она пуста и её можно наполнить тёплым молоком, чтобы обеспечивать более совершенное сходство, и изливаться во время оргазма этим искусственным заменителем той жидкости, что природа проливает из члена мужчины. Когда те, кто этим творением пользуются, начинают впадать в экстаз после многократного погружения его в свою щель, для усиления эффекта они отпускают маленькую пружину, тут же молоко выливается и наводняет их пещерку. Как будто это сделал настоящий мужчина, закончив своё соитие. Они обманывают, таким образом свои желания, помогая забыть суровую реальность их мира без живых мужчин. Я сочла, что это ценное украшение выпало в борьбе со мной из кармана какой-то из матерей, напавших на меня. Я, однако, не была уверена, что это был действительно настоящий godmiché, хотя мое сердце подсказывало мне, что так оно и есть. Вид этого приспособления рассеял всю мою боль, я думала только о том предмете, что держала в своей руке, и мечтала только об одном – тотчас же испробовать его. Невероятная толщина этой игрушки меня, по правде говоря, пугала, но одновременно, и воодушевляла. Мои опасения, однако, вскоре подчинились жару, который вид godmiché во мне разжёг. Приятная истома, посланец наслаждения, которое мне предстояло испытать, распространилась по всему моему телу, оно дрожало от волнения в предвкушении наслаждения, а грудь моя исторгала из себя непроизвольные вздохи и стоны.

Боясь нежданного сюрприза… сама понимаешь, какого, я для начала закрыла на засов дверь в мою комнату и, не оставляя ни на секунду вне поля моего зрения godmiché, разделась со всем жаром невесты, которая собирается поместиться на свадебное ложе. Сама идея тайной утехи, которая должна была доставить мне столько наслаждения, и центральным предметом которой я собиралась бесконечно упиваться, придавала живость моим движениям, очаровывая меня. Я бросилась на мою постель с драгоценным godmiché в руке, но, дорогая Саби, каково же было мое отчаяние, когда я увидела, что не могу его ввести в свою упругую conin! Я отчаялась поначалу, но нашла в себе силы и желание, приложила невероятные усилия, способные разорвать мою бедную маленькую conin, пытаясь ввести в своё тело этого сладострастного монстра. Я снова и снова раздвигала бедра, и, поддерживая godmiché сверху, с силой толкала его в себя, причиняя себе невыносимую боль. Но я не унывала. Я резонно решила, что если натру godmiché мазью, то это поможет ему проникнуть в меня. Я смазала godmiché мазью с оливковым маслом, которая перемешалась с моей кровью на его стенках, кровью ярости, вытекавшей из моего влагалища, в которое я с бессильным бешенством пыталась затолкать godmiché. Без сомнения, мой сладострастный туннель с удовольствием принял бы этот инструмент, не будь он такой необычайной толщины. Я буквально физически, ощутимо, видела наслаждение около меня, осязала его, держа в своей руке, и не могла получить. Я неистовствовала, удваивала мои усилия, но бесполезно, проклятый godmiché выскакивал из меня, как пробка из мадам Клико, доставляя мне только боль, и ничего кроме неё. «Ах! Воскликнула я, если бы Кристап был здесь, он бы справился со мной, хотя у него эта штука еще больше… я бы смогла… я чувствую в себя достаточно мужества, чтобы вытерпеть его.» Да, я его приняла бы, я ему помогла бы, может быть, он разорвал бы меня на части и я бы умерла, но умерла… довольной! О, как бы я была счастлива в этот момент. Если бы он вставил свой громадный член в мою маленькую conin! Даже если бы он доставил мне боль, то полученное наслаждение сделало бы эту боль сладостной! Я бы его держала в моих руках, я бы его тесно сжимала, и он бы меня нежно обнимал, я бы оставила на его ярко-красном рте тысячу воспламенённых поцелуев, я щедро поделилась бы этими поцелуями с его глазами, его красивыми черными глазами, полными огня и страсти. О, Боже, какое наслаждение! Уверена, Кристап ответил бы на мой порыв такой же огненной страстью, и стал бы на всю жизнь моим идолом! Да, я бы его обожала и боготворила, красивый мальчик заслужил это. Наши души смешались бы, они соединились бы на наших жгучих губах. Ах! Дорогой Кристап, почему ты не здесь? Какое наслаждение! Любовь была изобретена для нас, мы бы предавались всем оттенкам наслаждения и способам любви, что страсть внушила бы мне. Но, увы! Разве может меня удовлетворить эта иллюзия, хоть и приятная? Я одна! Я в одиночестве, и, к тому же, эта боль, вцепившаяся в меня… я держу в моих руках лишь тень, призрак удовольствия, который только увеличивает моё отчаяние, лишь вдохновляет мои желания, не умея их удовлетворить. «Проклятый инструмент, – продолжила я, окликая godmiché, с бешенством забросив его на середину комнаты, – ты собираешься быть отрадой несчастной или нет? Мой палец в тысячу раз лучше, чем ты! И тотчас же я прибегла к его помощи, доставив себе столько наслаждения, что забыла о потере тех, что мечтала получить с godmiché. Голова моя упала на подушку, и утомлённая наслаждением, я заснула, думая о Кристапе.

Проснулась я следующим днем очень поздно. Сон ослабил мой влюбленный организм, но ничего не изменил в решении, принятом накануне – уйти из монастыря. Те же причины, которые меня побудили принять это решение, заставили меня предпринять ещё более решительные усилия для его выполнения. Я решила, что отныне я девушка свободная, и первый мой свободный шаг свободной девушки состоял в том, что я позволила себе поваляться в постели до десяти часов утра. Колокол часовни звонил напрасно, я не появилась на утренней молитве. Меня радовала та злость и досада, которую мое непослушание должно было вызвать у наших старух. В конце концов я встала с кровати и оделась, и чтобы не позволить себе отказаться от своих намерений, начала день с того, что порвала свою одежду пансионерки, дабы помешать моим обязательствам последовать за моим намерением, Я почувствовала, как сердце мое начинает легко дышать, мне показалось, что я только преодолела барьер, который стоял на моем пути к свободе. Но лишь только я зашла в свою комнату, как этот проклятый godmiché снова предстал перед моими глазами. Его вид немедленно ввёл меня в оцепенение, я остановилась, взяла его в руки, и присев на кровать, принялась рассматривать этот инструмент. «Как же он красив! – говорила я, беря его с нежностью в руку, – как он длинен, насколько приятен на ощупь!» Жаль, что он был столь крупным, моя рука едва может его обхватить! Но нет – бесполезно. «Нет, никогда он не сможет мне послужить», – говорила я, задирая вверх, тем временем, мою юбку и пытаясь снова его ввести в место, которое мне ещё доставляло острую боль от усилий, которые я предприняла накануне. Я снова столкнулась с теми же трудностями, и вместо того, чтобы как вчера, удовлетворить себя своим пальцем, продолжила ласкать себя огромным godmiché. Я работала с упорством и мужеством, которые мне внушал сам вид этого инструмента, но не получала от этого никакого удовольствия, моя рука двигалась машинально, а моё сердце не чувствовало ничего. Моментальное родившееся в моей душе отвращение к этому предмету зародило у меня мысль, которая мне немного польстила. Я уйду из этого монастыря со скандалом, – сказала я себе. – Отнесу-ка я этот инструмент матери-настоятельнице, посмотрим как она его возьмет в руки.

Я заранее решила, уходя в квартиру настоятельницы, поставить её в неловкое положение, смутить, показав ей godmiché, а посему я отправилась прямиком к ней и найдя её в одиночестве среди распятий и двусмысленных картин, бесстрашно посмотрела ей прямо в глаза.

– Я действительно знаю, госпожа, – сказала я ей, – что после того, что вчера произошло, после того оскорбления и позора, которое вы желали мне нанести, я не имею больше чести оставаться в вашем монастыре. (Она на меня удивлённо смотрела, не отвечая, что придало мне решимость продолжать). Но, госпожа, не доходя до подобных крайностей, даже если бы я сделала ошибку, а это, о чём я не договариваю, не ошибка, а насилие, которое недостойный юноша по имени Кристап совершил в отношении меня, вы лишили меня возможности защищаться, и, конечно, вы могли бы довольствоваться тем, что сделали бы мне выговор, внушение, хотя, ещё раз повторяю, я и его не заслуживала, – произнося эти слова, я стала огорчённо стенать, так как понимала, что глядя на моё довольное лицо, было довольно трудно поверить в искренность моих слов.

– Выговор, барышня, – ответила она мне сухо, – внушение… И это в отношении вас, после таких действий, что вы совершили! Неужели вы не понимаете, что заслуживаете образцового наказания, и если бы не наши отношения с госпожой вашей матерью, которая является поистине святой дамой, вас…

– Но вы не наказываете всех виновников случившегося, – громко прервала я её, – и в вашем монастыре есть такие личности, кто действительно делают нечто иное, нежели я!

– На самом деле что-либо иное? – переспросила она, – назовите их мне, я их накажу.

– Я вам их не могу назвать, – ответила я ей, – но я знаю, что одна такая недостойная дама была среди тех, кто меня вчера обсуждал… и осуждал столь недостойно.

– Ах! – Воскликнула настоятельница, – как далеко простёрлась твоя наглость! Вот что значит развращённость сердца и распущенность разума, как далеко они могут зайти! Праведные небеса, как можно было обратить свою клевету на самых святых из наших матерей, пример добродетели, целомудрия и покаяния, Господи, Боже наш, какая испорченность сердца!

Я ей позволила спокойно закончить похвалу этим старухам, и когда увидела, что она остановила этот поток гнусности из своих уст, спокойно вытащила godmiché из моего кармана и представила его её взору: «Вот, – произнесла я, так же спокойно, как и раньше, – доказательство их святости, добродетели, целомудрия, или, по крайней мере, одной из них!» Я спокойно держала в своих руках эту деликатную вещицу, рассматривая в тоже самое время лицо нашей доброй настоятельницы. Она растерянно смотрела на меня, краснела, казалась озадаченной, сбитой с толку. Эти непроизвольные свидетельства на её отнюдь не божественном лике мне не позволили сомневаться в том, что godmiché не принадлежал ей, и я в этом была ещё более убеждена после того, как увидела, с каким жаром, с какой живостью она у меня забрала его из рук.

– Ах! Моё дорогое дитя, – сказала мне настоятельница (восстановление добрых отношений между нами было удивительным, и произошло сразу же после того, как я ей вручила godmiché, так что эффект был прямо противоположным тому, что я ожидала), – Ах! Моя дорогая девушка, возможно ли, что в доме, где столько примеров божественного созидания и почитания, оказались души, оставленные без Божественного присмотра, чтобы стало возможным их использование для таких постыдных действий? Ах! Мой Бог! Я вне себя от этого происшествия. Но, мой дорогой ребёнок, прошу вас, никогда не говорите никому, где вы нашли это. Я сама проведу расследование и установлю, как это могло попасть в наш дом Христовый. Но вы, невинное дитя, почему вы хотите нас оставить? Прошу вас, пойдите, вернитесь в вашу комнату, и я все исправлю, я скажу, что произошла ошибка. Положитесь на мою привязанность к вам, так как я вас очень люблю. Будьте уверены, что никто не бросит больше на вас дурного взгляда, несмотря на то, что произошло. Я прекрасно вижу, что действительно мы ошиблись в оценке произошедшего: вы не были виновны. Я хорошенько, обстоятельно поговорю с сестрой Кристапа. Иисус, мой Бог, – продолжила она, глядя на godmiché, – не зря говорят, что демон хитёр. Я верю, о небеса, простите меня, что это – одно из творений его. Ах! Какая гадкая вещь! Отвратительная вещь!

Когда настоятельница заканчивала свою речь этими словами, вошла моя мать.

– Что же вы выяснили, моя госпожа? – с порога произнесла она, обращаясь к настоятельнице, и тут же, не дожидаясь ответа, повернулась ко мне, обращаясь с речью, – И вы, барышня, почему вы оказались здесь?

Нужно было что-то ответить ей, но я была смущена неожиданным появлением матери и не знала, что сказать, покраснела и опустила глаза, грудь моя сжалась, и я стала заикаться, не в силах выдавить из себя ни одного слова. Настоятельница ответила вместо меня, и это было совершенно благоразумно. Она сказала, что я совершенно не виновата в происшедшем, что она не получила никаких доказательств, дающих основание поверить в мою вину. Моя ошибка была лишь в том, что волею независящих от меня обстоятельств я оказалась наедине в комнате вместе с молодым негодяем, которому отныне больше не разрешается переступать порог нашего монастыря и, в заключение, следует признать, что только сестра Кристапа совершила преступление, виновна в происшедшем, поскольку именно она оставила вашу дочь наедине со своим братом, а потом растрезвонила всё то, о чём следовало молчать, поскольку была задета честь её брата. Так что необходимо исправить оскорбление, которое было нанесено вашей дочери. Вот так, совершенно чудным образом, я вышла из этого приключения белая и пушистая, как снег, приобретя неожиданного защитника своей чести. Мать моя сразу изменила своё отношение ко мне, и стала говорить со мной с мягкостью, которая меня тронула. Так что, следует признать, что усердные души для славы Бога могут извлечь пользу из всего.

Моя мать меня почти обратила в другую веру своими проповедями. Это обращение к праведной жизни привело к тому, что я почувствовала потребность признать свои ошибки, и отец Эмиль, почувствовав это, на исповеди буквально вырывал из меня признание в моих грехах. Бог знает, какое удовольствие он получал от этого, этот старый грешник! Я ему никогда ничего такого, о чём рассказываю тебе, не говорила, так как я не считала, что Бог осудит бедную девушку за то, что она не слишком торопилась облегчить свою душу. Ведь она не сделала это сама, и разве это её ошибка, если у неё присутствуют желания, если она влюблена? Несомненно, это ошибка Божественного провидения, если у неё нет мужа, чтобы её удовлетворять? Что недостойного в том, что бедная девушка пытается успокаивать эти желания, пожирающие, сжигающие её, пользуясь средствами, которые природа или мастерство рук человеческих ей дает… в этом, несомненно, нет ничего менее преступного.

Несмотря на то, что я открыла отцу Эмилю лишь небольшие секреты, я не позволяла ему их использовать, чтобы выведать у меня большие. Следовало ли мне в этом раскаиваться? Нет. Настоящая причина этих отказов была в моих опасениях, что отпустив мне грехи, святой отец доведет содержание исповеди до ушей многих моих недоброжелателей, дав им новый повод для злословия, новую возможность торжествовать. Однажды, после исповеди, я присела на скамеечку для молитвы, сбоку от алтаря. Мои слезы и переживания меня утомили, и я заснула. Во время моего сна в моих прелестных мечтах ко мне явился Кристап. Мне снилось, что он обнял меня и прижался ко мне своими бёдрами. Я раздвинула свои, чтобы как можно теснее прижаться к нему. Он гладил мои груди, раскрыл платье, и стал целовать мои разбухшие соски. От нахлынувшего на меня возбуждения я проснулась и поняла, что действительно была в руках мужчины. Ещё пребывая в мире наслаждения после моего сна, находясь между фантазией моего сновидения и реальным миром, я полагала, что счастье превратило иллюзию в действительности. Я думала, что сзади меня обнял мой любовник, но это было не он! Кто-то другой меня страстно обнимал сзади, вставив что-то твёрдое в мою маленькую пещерку. Едва открыв глаза, я их закрыла вновь от нахлынувшего на меня наслаждения, и у меня не было сил посмотреть, кто мне его давал. Вскоре я почувствовала себя наводнённой тёплым ликёром, и чем-либо твёрдым и сжигающим, что в меня углублялось со вздохами любви. Сладострастие затуманило мою голову, и я снова упала без движения на мою скамеечку для молитвы.

Это наслаждение, которое, если бы оно длилось непрерывно, стало бы в тысячу раз более ценным чем то, что нам обещают на небесах. Но, увы! Оно заканчивается чересчур рано. Я была охвачена страхом думая, что была не одна в течение ночи в церкви. Но с кем? Я этого не знала, не осмеливаясь заговорить с незнакомцем, не в силах двигаться, и лишь закрывала глаза и дрожала. Моё волнение ещё более увеличилось, когда я почувствовала, что кто-то сжал мою руку, и стал её целовать. Страх мне помешал вырвать ладони из рук незнакомца, у меня для этого совершенно не было смелости, но я успокоилась немного, услышав тихий голос: «Не опасайтесь ничего, это – я!» Этот голос, показавшийся знакомым, придал мне мужества, и я, не решаясь еще посмотреть в его сторону, спросила, кто это?

– Простите! Это я – Мартиньш, – последовал ответ, – слуга отца Эмиля.

Это заявление рассеяло мой страх. Я подняла глаза, узнав говорившего. Мартиньш был блондином, бодрым, красивым, влюбчивым, как мне казалось, парнем. Ах! Как красив он был! Мартиньш, в свою очередь, тоже дрожал, ожидая мой ответ, очевидно, или для того, чтобы или убежать, или продолжить меня целовать и ласкать. Я ему ничего не сказала, но смотрела на него с веселым выражением лица и глазами, из которых еще не пропали нотки сладострастия от полученного только что удовольствия. Мартиньш прекрасно видел, что чего и нет в моем лице, так это ни малейших признаков гнева. И он страстно бросился в мои руки, а я с такой же страстью обняла его, не думая о том, что, если бы кто-то посторонний нас заметил, меня выгнали бы с позором из монастыря. Любовь превращает нас в безумцев. Без уважения к алтарю, на ступенях которого мы были, Мартен меня наклонил немного, поднял мои юбки, и его рука стала гладить меня повсюду, а я изловчилась, и схватила в свою руку его член. Ах! Впервые в жизни я держала его в руках! Боже мой! Как он был красив! Тонкий, но длинный, именно такой, как мне и был нужен. Какой огонь! Какой сладострастный зуд начал прокрадываться по всему моему телу! Я была немой, сжимая эту драгоценность, я её рассматривала, ласкала, приближала к моей груди, и без тени смущения взяла в моей рот и стала ласкать моим языком, а через несколько мгновений была готова его проглотить! Мартиньш же в это время вставил свой палец в моё влагалище, и нежно им двигал вверх и вниз, ввергая меня, таким образом, в пучину наслаждения. Он меня целовал, облизывал мне живот, вылизывал своим горячим языком моё лоно и бедра, лишь на мгновение их оставляя, чтобы принести свои жгучие губы на мою грудь. Я была вся покрыта его поцелуями, от мизинца на ноге до макушки головы, и не в силах сдержаться против этих любовных атак, позволила себе упасть на пол, тихо привлекая его ко мне моей правой рукой, влюблённо прижимая его к себе, и целовала в рот, в то время как левой рукой, держащей цель всех моих желаний, я пыталась вставить его член в мою пещерку и доставить себе более сильное наслаждение. Мартиньш лежал на мне, и когда его член раздвинул мои нижние губки, он стал стремительно увеличиваться в размерах.

– Подожди, – прошептала я ему прерывистым голосом, – остановись, мой дорогой Мартиньш, не столь быстро, давай замрём на минутку,

Тотчас же, раздвинув пошире бедра, я положила свои ноги ему на спину. Мои бедра буквально приклеились к его телу, а его живот к моему, его грудь к моим грудям, его рот к моему рту, наши языки соединились, наши вздохи смешались. Ах! Саби, какая прелестная позиция! Я больше не думала ни о чём в мире, вообще не думала, полностью погрузившись в свои чувства, в наслаждение плоти, охватившее меня. Его член был в моей щели, а его пальчик совершал разные фантазийные выкрутасы в моих нижних губках, и вдруг я буквально потеряла сознание, тело мое забилось в конвульсиях сладострастия, а член Мартиньша забился в судорогах, с силой выстреливая в меня горячую жидкость. Мы лежали без чувств, наслаждаясь продолжавшими накатывать на нас волнами любви. Потом Мартиньш вытащил из моей щели свой член, вылив к тому же из него на мою руку, которой я его подхватила, еще изрядное количество теплой густой влаги.