Текст книги "Курляндский монах"

– Вы придёте, слышите меня, Саби? – продолжила госпожа Мелдере, – и обязательно приведёте с собой этого юношу Витина, а ведь именно это имя тогда носил ваш покорный слуга, мои дорогие читатели. – До свидания, Витин, – сказала она, обнимая меня. На этот раз мне ничего не оставалось делать, как удалиться, и мы с сестрой вышли.

Я чувствовал, что госпожа Мелдере, безусловно, оказала мне честь, и наша игра безусловно имела бы продолжение прямо сегодня, не случись эти непредвиденные визиты всех этих скучных деревенских комплиментщиков, но то, что я чувствовал к этой даме, не было любовью, а лишь только жгучим желанием делать с женщиной тоже самое, что я молча наблюдал между отцом Адольфом и Агатой. Срок в один день, который госпожа Мелдере мне предоставила, показался мне огромным. Я пытался, по пути домой, направить Сабину на прежний путь любви, напоминая ей случай, приключившийся между нами накануне.

– Как ты проста, Саби! – сказал я ей. – Неужели ты на самом деле полагаешь, что я хотел навредить тебе вчера?

– А что же ты хотел сделать? – ответила она.

– Доставить тебе удовольствие.

– Что! – Воскликнула она с нескрываемым удивлением, – Ты на самом деле считаешь, что прыгнув ко мне под юбку, ты доставил бы мне наслаждение?

– Безусловно. И если ты хочешь, чтобы я тебе это доказал, – продолжил я, – пойдем со мной в укромное место, подальше от посторонних глаз.

Я с интересом смотрел на её лицо и искал на нём хоть какие-то следы, хоть какой-то результат, который должны были произвести на неё мои слова, но не увидел никакой живости, никакого необычного интереса, никакого блеска в глазах. Мы прилегли на траву под дубом, и я тут же запустил ей руку под юбку.

– Тебе же хочется этого, скажи мне правду, моя дорогая Саби? – Продолжил я, гладя ее ножку, но она, сделав вид, что впервые слышит предложение, которое я ей сделал, и произнесла:

– А что это за наслаждение, которое ты мне так нахваливаешь?

– Это, – ответил я ей, – союз мужчины с женщиной, которые обнимаются, которые сжимают друг друга очень сильно в объятиях, и которые лишаются чувств, держась друг за друга, тесно сжатые таким образом. – Я неотрывно смотрел на лицо моей сестры, не упуская из виду ни одного её движения, и заметил, что на нём появился некоторый интерес, и она стала чуть тяжелее дышать.

– Но, – сказала мне Саби с любопытной наивностью, которая мне показалась хорошим предзнаменованием, – мой отец меня иногда прижимал к себе, так, как ты об этом мне сейчас рассказываешь, но я не почувствовала, между тем, никакого удовольствия от этого, того, что ты мне обещаешь.

– Это значит, – продолжил я, – что он не делал тебе того, что хотел бы тебя сделать я.

– А что ты хотел бы мне сделать? – Спросила меня Саби дрожащим голосом.

– Я бы тебе положил, – бесстыдно ответил я ей, – что-то между бёдрами, то, что он не осмеливался туда поместить.

Саби покраснела, но не остановила меня, предоставив мне возможность продолжать свою речь и полную свободу в поиске и выборе подходящих для неё терминов.

– Ты прекрасно знаешь и видишь, Саби, что у тебя есть маленькая дырочка здесь, – сказал я ей, показывая на место, в котором я видел щель у Агаты.

– Ах! Кто тебе сказал об этом? – Спросила она у меня, не поднимая глаза.

– Кто мне об этом сказал…? – Вопрос оказался достаточно сложным для меня, но я быстро нашелся, и ответил, – это… это есть у всех женщин.

– А у мужчин? – продолжила она.

– У мужчин, – ответил я ей, – есть одна пружина, механизм, на том самом месте, где у вас щель. Эта пружина распрямляется, становится твердой, и помещается в эту щель, и вот когда она оказывается в ней, женщина получает то самое наслаждение, которое она может получить только с мужчиной и ни кем другим. Хочешь, я покажу тебе мою? Но при условии, что ты мне позволишь мне попасть в твою маленькую щёлочку… мы будем трогать друг друга и получим райское наслаждение.

Саби зарделась. Мои слова, казалось, её удивили, чувствовалось, что она не совсем поверила мне и не осмеливалась дать разрешение моим рукам совершить путешествие под её юбкой, и со страхом в глазах говорила, что я хочу её обмануть, а потом всем расскажу о происшедшем. Я стал её уверять, что никто в мире не способен вырвать у меня признание, и всё, о чём мы говорили, навсегда останется между нами, что я её не тороплю, и она может хорошенько обдумать дома всё, о чём я ей рассказал, а потом дать мне ответ. Саби согласилась, мы поднялись и пошли домой, продолжая нашу беседу.

Я прекрасно видел, что маленькой плутовке понравился мой урок, и мне казалось, что если я еще раз застану её собирающей цветы, мне не составит большого труда помешать ей закричать, когда я решу помочь ей составить сладострастный букет. Я буквально сгорал от желания закончить с инструкциями и приступить к практическим занятиям, чтобы набраться опыта.

Едва мы нам вошли в дом, как увидели, что пришел отец Адольф, и я тут же разгадал мотив его визита, и совсем уж перестал в нём сомневаться, когда он важным голосом заявил, что пришел на семейный ужин. Атис был далеко от дома, он на неделю уехал в Либаву торговать на рынке. Справедливости ради нужно сказать, что делал он это частенько и почти не затруднял своим присутствием свою жену, а ведь это такое удовольствие для некоторых жён быть освобождёнными от постоянного пребывания в доме мужа, какой бы удобный и хороший он ни был. Ведь муж – это всегда плохой прорицатель. Я не сомневался, что после ужина увижу тот же спектакль, что был сыгран у меня на глазах накануне, и который я сам хотел сыграть с Саби, когда она в поле собирала цветы. Я решил, вполне справедливо, что подобный случай был бы превосходным средством, чтобы продвинуть мои маленькие дела с нею вперед, но пока не стал сообщать ей о намечавшемся спектакле, посчитав, что после маленькой прелюдии, которая обязательно будет разыграна перед нами монахом с Агатой во время ужина, Саби будет лучше подготовлена к представлению.

Монах и Агата не слишком стеснялись нашего присутствия, считая нас мало опасными свидетелями. Я видел, как левая рука отца прокрадывалась загадочно под стол и взбалтывала юбки улыбающейся ему в ответ Агаты, и, как мне казалось, раздвигала свои бедра, чтобы, очевидно, оставить проход к своему лакомому местечку более свободным для ловких пальцев распутника монаха.

А Агата держала, со своей стороны, одну руку на столе, но другая была под ним и, вероятно, имела свободный доступ к тому, что святой отец ей беспрепятственно предоставлял. Этот путь мне был уже известен, поэтому я обращал внимание на мелкие детали, ведь пустяки более всего поражают предупрежденный разум. Преподобный отец к тому времени уже стал вести разговор определённо постанывающим голосом, а Агата отвечала ему тем же тоном, и очевидно, желания их распалились так быстро, что не дожидаясь конца ужина, дабы не быть стеснёнными нашим присутствием, Агата порекомендовала нам с сестрой пойти погулять в саду. Я услышал именно то, что хотел от неё услышать. Мы тотчас же встали и оставили сладкую парочку, увидев на прощание, как их руки отправились в свободное плавание под столом. Завидуя их счастью, которое мы нашим уходом дали им возможность постичь, я решил попытаться ещё раз преодолеть сопротивление Сабины без помощи картины, которую я собирался вскоре предложить ее взгляду. Я привел её на аллею из пышных деревьев, густая листва которых делала темноту вечера еще гуще, и которая обещала мне помочь осуществить мои желания. Разгадав мои намерения, Саби не захотела в них участвовать.

– Оставь, Витин, – сказала она мне простодушно, – свои желания при себе, я вижу, чего ты добиваешься, но давай пока просто поговорим об этом.

– Так значит, я всё-таки тебе доставляю удовольствие, – ответил я, – когда говорю об этом? Ты мне в этом только что призналась. Видишь, тебе нравится даже вести разговоры об этом, а теперь представь, какое наслаждение ты испытаешь, если сделаешь это, – продолжал я, взяв руку Саби и прижав её к своей груди.

– Но, Витин, – сказала она мне, – а если… если это мне повредит?

– Как это может тебе повредить? – Ответил я ей, очарованный столь легким, как мне представлялось, препятствием, которое мне предстояло разрушить. – Никак, дорогая малышка, напротив…

– Никак, – прервала она меня, краснея, и потупив взор, – а если я стану беременной?

Это возражение меня сильно удивило. Я не верил, что Саби столь сведуща в этих вопросах, и признаюсь, был не в состоянии дать ей вразумительный и удовлетворительный ответ на этот банальный вопрос.

– Как это, беременной? Кто тебе сказал это? Разве женщины становятся от этого беременными, Саби?

– Без сомнения, – ответила она мне деловым тоном, который меня немного испугал.

– И где ты узнала об этом? – Теперь уже я стал её расспрашивать, так как почувствовал, что настала очередь Саби давать мне уроки. Она мне ответила, что хотела сама мне об этом рассказать, но при условии, что я больше ни с кем этим не поделюсь.

– Я не считаю тебя болтливым, Витин, – добавила она, – но если ты когда ни будь откроешь свой рот и разболтаешь то, о чём я тебе собираюсь рассказать, я тебя возненавижу до самой смерти.

– Клянусь вечно хранить эту тайну, – воскликнул я.

– Давай тогда присядем здесь, – продолжила Саби, показывая на газон, где было удобно беседовать, не боясь быть услышанными. Я, правда, предпочёл бы аллею, где бы нас никто не только бы не услышал, но и не увидел бы, но Саби настояла на лужайке. Мы присели на мягкую траву, и, к моему большому сожалению, в завершении всех несчастий я увидел, как нежданно вернулся домой Атис. Не имея больше надежды посмотреть в этот раз на спектакль в исполнении нагих актеров, я решил успокоиться и послушать, что мне хотела рассказать Сабина, рассчитывая, что это внесет разнообразие в мою печаль, поразившую меня из-за внезапного возвращения Атиса.

Прежде, чем начать разговор, Сабина потребовала с меня дополнительных гарантий сохранения в тайне её рассказа, и я легко дал ей новую клятву. Она продолжала колебаться, не осмеливаясь начать повествование, но я стал настаивать, и она, наконец, решилась.

– Итак, я тебе верю, – сказала она, – так что, слушай, Витин. Ты будешь удивлён наукой, которую я тебе преподам, заранее предупреждаю тебя. Ты думал, что рассказываешь мне что-то новое, обучаешь меня неизведанному, но я об этом знаю больше, чем ты, и сейчас ты это поймёшь. Но не расстраивайся из-за этого, считая, что ты не доставил мне удовольствия своими рассказами – девушки любят слышать то, что услаждает их слух и чувства.

– А то как же! Ты говоришь, как оракул, прекрасно видно, что ты пожила в монастыре. Это там тебя научили этому!

– Господи! Конечно, – ответила она мне, – если бы я не побывала там, мне были бы неизвестны многие вещи, о которых я теперь могу рассказывать с полным правом.

– Вот как! Так поделись со мной своими знаниями, – с усилием произнёс я, – умираю от желания услышать о твоих монастырских приключениях.

– Недавно, – продолжила Саби, – одной темной безлунной ночью, я спала глубоким сном в своей комнате в монастыре и внезапно пробудилась, почувствовав возле себя совсем голое тело, которое прокралось в мою постель. Я хотела закричать, но кто-то зажал мне рот, произнеся: «Замолчи; я не хочу тебя обидеть… разве ты не узнаешь сестру Эмму?» Эта сестра только недавно одела на себя покров послушницы и стала моей наилучшей подругой.

– Господи Иисусе, – сказала я ей, – моя подруга, зачем ты пришла, что ищешь ты, моя дорогая, в моей постели?

– Дело, в том, что я тебя люблю! – ответила она, обнимая меня.

– А почему ты полностью голая?

– Всё потому, что очень жарко, а моя рубашка слишком тяжела для такой погоды, поэтому я спала у себя в комнате голая. Вдруг пошел этот ужасный дождь, я услышала раскаты грома, и испугалась. Ты разве не слышишь его? Как он гремит! Ах! Прижмись ко мне посильнее, мое маленькое сердечко, давай с головой накроемся простыней, чтобы не видеть эти гадкие молнии. Вот так, хорошо! Ах! Саби, дорогая, я боюсь!

А я совершенно не боюсь грома, поэтому попыталась успокоить сестру, которая, тем временем, просунула своё бедро прямо у меня между ног, и, в этом положении, стала тереть им то самое моё место у основания ног, одновременно целуя меня таким образом, что её язык проник мне прямо в рот, а рукой она наносила мне легкие удары по попке. После того, как сестра Эмма немного подвигалась таким образом, она застонала и я почувствовала, что она немного оросила мне чем-то бедро. Я подумала, что виной тому страх перед раскатами грома. Я её жалела, гладила по голове, и вскоре она вытянулась рядом со мной в постели в естественной позе. Я решила, что она собиралась заснуть, и хотела последовать ее примеру, когда Эмма мне вдруг сказала:

– Ты спишь, Саби?

– Нет, но собираюсь, – ответила я ей.

– Значит ты решила, – продолжила она, – позволить мне умереть от страха? Да, я умру, если ты снова заснешь. Дай мне руку, дорогая малышка, прошу тебя. Я позволила ей взять мою руку, и она тут же положила её между ног на свою щель, прося меня, чтобы я ее потрогала и поласкала пальцем бугорок на вершине этого места. Я это сделал из дружбы к ней, ожидая, когда она попросит меня прекратить эти пощипывания и поглаживания, но она не сказала ни слова, только раздвинула шире ноги и задышала гораздо чаще, чем обычно, исторгая время от времени несколько глубоких вздохов, и двигая задом. Я решила, что она злится на меня, и прекратила движения своего пальца.

– Ах! Саби, – прошептала она прерывистым голосом, – не останавливайся! Я кончаю. Ах! – Воскликнула она, ужасно взволнованная, и крепко обнимая меня, – поторопись, моя королева, поторопись! Ах! Ах! Быстрее, ах! Я умираю!

Когда она произносила эти слова, – продолжила Саби, – всё её тело вдруг застыло, и я снова почувствовала, что моя рука намокла. Наконец, сестра Эмма исторгла из себя тяжёлый вздох, и осталась неподвижно лежать. Я тебя уверяю, Витин, что была очень удивлена всем тем, что она меня заставляла делать.

– И тебя это не взволновало? – Спросил я её.

– Ой! Ещё как, – ответила Саби мне, – я прекрасно видела, что всё то, что я только что сделала Эмме, доставило ей море удовольствия, и мне хотелось, чтобы она мне сделала тоже самое, но я не осмеливалась ей это предложить. Между тем, она ввергла меня в очень затруднительное состояние. Я желала, но не осмеливалась ей сказать о том, чего хотела. Между тем, я с удовольствием клала свою руку на её щелочку между ног, брала её руку и помещала на различные места моего тела, не осмеливаясь, однако, положить её на то единственное место, которое, как я чувствовала, в этом очень нуждалось. Сестра Эмма, конечно же, прекрасно понимала, что я у неё просила, хитрила и позволяла мне действовать таким образом, но в конце концов, видя мое затруднение, испытала жалость ко мне и сказала, обнимая меня: «Я вижу, плутовка, чего ты хочешь.» Тотчас же она легла на меня, и я получила, наконец, её шаловливые руки. «Раздвинь немного бедра», скомандовала мне Эмма. Я ей повиновалась. И она погрузила в мою щёлочку между ног свой пальчик, который должен был доставить мне столько удовольствия. Эмма мне преподала первый урок наслаждения. Я чувствовала, как с каждым ударом пальца, с каждым поглаживанием моей щелки блаженство начинало подбираться к сердцу и захлёстывать меня. Я ей стала оказывать в то же самое время такую же услугу. Эмма подложила свою руку под мои ягодицы, и голосом искушённой в этих делах женщины попросила, чтобы я немного двигала попкой, по мере того, как она будет продвигать свой пальчик вглубь моей щелки. Ох! Что за наслаждение она посеяла этой прелестной игривостью! Но это оказалось лишь прелюдией того, что последовало вслед за этим. Я буквально вознеслась на небо, потеряв сознание от восторга, и лишилась чувств в руках дорогой Эммы. Она была в том же состоянии. Потом мы неподвижно лежали рядом, пока я, наконец, не очнулась из своего состояния тихого, исступлённого экстаза.

Я оказалась такой же мокрой, как и сестра Эмма, и не зная, чему приписать подобное чудо, по простоте душевной полагала, что это из меня только что пролилась кровь, но я не была испугана, напротив, мне казалось, что чудо, которое я попробовала только что, ввергло меня в состояние божественного экстаза, такое у меня было желание еще раз испытать это блаженство. Я сказала об этом Эмме, но она мне ответила, что устала, и что надо немного подождать. Но я не могла ждать, я не могла терпеть, и легла на неё, так же, как она лежала только что на мне. Я переплёл мои бедра с её бёдрами, и стала тереться о них, как она это только что делала, и постепенно снова провалилась в упоительную бездну блаженства.

– Итак, – сказала мне сестра Эмма, видя, какое наслаждение я только что испытала, – сердишься ли ты, Саби, что я пришла в твою постель? Мне кажется, что ты не злишься из-за того, что я тебя разбудила?

– Ах! – ответила я ей, – вы же прекрасно знаете, что нет! Чем я могу отблагодарить вас за эту прелестную ночь?

– Маленькая проказница, – ответила она, целуя меня, в губы – мне ничего не нужно от тебя. Разве не получила я от сегодняшней ночи столько же удовольствия, сколько и ты? Ах! Я надеюсь, что ты придёшь как-нибудь ко мне ещё раз, чтобы снова испытать такое же наслаждение! Но скажи мне, дорогая Саби, – продолжила она, – не скрывай от меня ничего. Ты раньше никогда не думала о том, чем мы занимались только что?

Я ей ответила, что нет.

– Что?! – удивилась она, – ты никогда не вставляла свой пальчик в свою маленькую conin33
  Conin– фр. женский половой орган, ласкательно.


[Закрыть]? Я её прервала, чтобы спросить, что она называет этим словом conin. О! Глупышка, это – та щелочка, расселина у тебя между ног, которую мы ласкали только что, только по-французски, – ответила она мне. – Как?! Ты ещё не знала этого? Ах! Саби, в твоем возрасте я об этом знала гораздо больше, чем ты, и языки учила гораздо прилежнее.

– Действительно, – ответила я ей, – мне раньше не удалось ни разу испытать это наслаждение. Ты же знаешь отца Эмиля, нашего исповедника, так теперь мне кажется, что он тоже именно это пытался у меня выведать. Он меня заставляет дрожать, выпытывая у меня, не делаю ли я какие-нибудь непристойности с моими подругами, и я всегда простодушно ему верила, считая, что он прав, осуждая дружбу между подругами, но я знаю теперь, что он неправ.

– И как, – спросила меня Эмма, – объяснил ли он тебе, что это за непристойности, от которых он хочет тебя уберечь?

– Ну, – ответила я ей, – он мне сказал, например, что непристойно, когда мы засовываем палец туда… ну, ты сама знаешь, куда. Затем, когда мы рассматриваем свои бедра, грудь. Он у меня расспрашивал, не пользуюсь ли я зеркалом, чтобы взглянуть на что-либо иное, чем лицо. Он мне задает тысячу других подобных вопросов.

– Ах! Старый развратник! – воскликнула Эмма, – Бьюсь об заклад, что он не никогда прекратит расспрашивать тебя об этом.

– Ты так думаешь, – спросила я сестру, – что стоит остерегаться некоторых его действий, которые он совершает в то время, когда я нахожусь в его исповедальне, и которые по глупости своей я принимала за дружеское участие? Старый негодяй! Теперь мне понятны его намерения.

– О! И что он с тобой делал? – Взволнованно спросила меня сестра Эмма.

– Он меня, – ответила я ей, – целовал в рот, говоря при этом, что при таком приближении он может тщательнее языком ощупать моё горло, не больна ли я. С каждой исповедью он все ближе протягивает руки к моей груди, и иногда даже касается пальцами моих сосков. Когда он это делает, другую свою руку он засовывает себе под сутану, и двигает ей там какими-то маленькими рывками, трясёт ею. В это время он меня сжимает своими коленями, обнимает своей левой рукой, вздыхает, его глаза покрываются туманом, как у дохлой утки, он меня целует сильнее, чем обычно, его слова становятся бессвязными, он мне что-то рассказывает о нежности, и одновременно меня же упрекает непонятно в чём. Я вспоминаю, что однажды, вытащив руку из-под своей сутаны, чтобы дать мне отпущение грехов, он покрыл мне всю грудь чем-то теплым, какой-то белой жидкостью, которая слетала с его пальцев маленькими каплями. Я их вытерла как можно скорее моим платком, которым потом не смогла больше пользоваться от отвращения. Отец Эмиль же, с совершенно отрешённым лицом, сказал мне, что это пот пролился с его пальцев. А что думаешь об этом ты, дорогая Эмма? – спросила я сестру.

– Я тебе сейчас скажу о том, что это было, – ответила она мне. – Ах! старый грешник! Но ты действительно рассказала мне всё, Саби, – продолжила она, – всё, что у тебя было с ним?

– Как, – внезапно догадалась я, – он и с тобой что-то делал?

– Нет, безусловно, нет, – ответила она мне, – так как я его ненавижу больше смерти, – и больше не хожу к нему на исповеди, с тех пор как я стала более сведущей в этих делах.

– Но как ты обрела познания в этом вопросе? – спросила я её, – Можно мне узнать, кто тебя этому научил?

– Я согласна тебе об этом рассказать, – ответила мне сестра, – но храни эту тайну, иначе ты меня потеряешь, дорогая Саби.

– Я не знаю, Витин, – продолжила моя сестра после секундной паузы, – должна ли я тебе рассказывать о всём том, чему меня научила Эмма.

Желание узнать историю до конца захватила мой разум, который вложил в мои уста очаровательные и убедительные выражения, сумевшие победить нерешительность Саби. Я смешал ласки с клятвами хранить тайну до гроба, и преодолел её страх, склонив к продолжению истории. Именно сестра Эмма будет дальше говорить устами Саби. Вот её рассказ:

– Мы не хозяйки нашего сердца, мы не властны над его внезапными порывами. Именно оно предлагает нам первое чувство, нам, рождёнными привлекательными и соблазнительными. Счастливы те, чьё сердце не входит в противоречие с разумом! Ведь они всегда могут в трудную минуту почерпнуть силы в своём сердце. Но должны ли мы завидовать их счастью? Нет. Пусть они пользуются плодами своей мудрости, ведь они покупают её довольно дорого, так как не знают настоящих наслаждений. Ох! Что это за мудрость, которую нам с детства вдалбливают в наши уши? Химера, слово, посвящённое тому, чтобы отвратить нас от счастливой сладострастной жизни. Это счастье они заменили словом секс. Секс без слов и удовольствия. Хвала, которую они возносят этому физическому упражнению, относится лишь к той его составляющей, которая ведёт к продолжению рода человеческого, и для девушек, которые не в ладах с разумом, является тем же, что для ребёнка погремушка, которая его развлекает и мешает кричать. Старухи, никогда не знавшие наслаждения, которых возраст сделал уже нечувствительными к наслаждению, думают, что компенсируют своё бессилие безобразными картинами, которые они рисуют перед нашими глазами, занимаясь нашим воспитанием. Когда мы молоды, Саби, то должны иметь любого другого адвоката, но только не разум. И если ты доверяешь своим чувствам, то как бы на тебя не воздействовали, где бы ты не находилась, пусть даже в монастыре, где хотят задушить твои желания, ты всегда найдешь способ их удовлетворить.

Я была очень молода, когда моя мать, после смерти её четвертого мужа, пришла в этот монастырь, чтобы остаться в нем в качестве дамы – пансионерки, и я была очень напугана решением, которое она приняла. Не умея определить мотив моего страха, я чувствовала, что здесь я буду несчастна. Но мой возраст открыл мне путь к свету и просветил о причине моей неприязни к монастырю. Я чувствовала, что мне чего-то недоставало, и вскоре поняла чего именно – вида мужчины. Простое сожаление о том, что в монастыре я была лишена этого, вскоре сменилось размышлениями над тем, почему я столь чувствительна к отсутствию в моем окружении мужчин. Кто это такой, человек мужского пола? – спрашивала я себя. – Это вид создан Богом как то иначе, чем мы, женщины? Какова причина внутренних движений, которые их вид пробуждает в моем сердце? Это потому, что у них более привлекательные лица, чем у нас? Нет! Более привлекательные лица, или менее – это не влияет на охватывающие меня при их виде эмоции. Волнение моего сердца не зависит от их привлекательности, так как отец Эмиль, насколько уж он был мне неприятен, всё равно меня волновал, когда я оказывалась рядом с ним. Значит, какое-то другое качество мужчины вызывает эту тревогу и волнение в моём теле, но какое и почему? Чувствуя, что причина кроется в моём сердце, я не знала, как до неё добраться. Я прилагала все возможные усилия, чтобы самой, без всякой помощи, разгадать эту тайну, но мои усилия были тщетны! Я не только не приобрела новые знания, но на меня обрушились новые затруднения и препятствия.

Иногда я закрывалась в моей комнате, и предавалась размышлениям и, признаюсь, это была та компания, в которой мне нравилось более всего. Что я искала в их обществе? Когда я бродила по монастырю, я видела только женщин, а когда я была одной, я думала только о мужчинах, и зондировала моё сердце, я у него спрашивала ответ, причину того, что я чувствовала. Я раздевалась догола, рассматривая себя с чувством сладострастия и бросая воспламененные взгляды на все части моего тела. Я горела, пылала, раздвигала бедра, сладострастно вздыхала, поскольку мое разгорячённое воображение рисовало мне картину стоящего передо мной мужчины, я протягивала руки, чтобы обнять его, и моя conin пылала необычайным огнём, но мне никогда не хватало смелости засунуть в неё мой пальчик. Всегда останавливаемая страхом, что это причинит мне боль, я терпела в этом месте наиболее живое и непреодолимое желание, зуд, не осмеливаясь его успокаивать. Иногда я уже была готова удовлетворить свою страсть и подносила туда кончик своего пальца, но в последний момент, испуганная своим намерением, поспешно его отдёргивала и сжимала руки в кулак, пытаясь успокоиться. Наконец, однажды, я отдалась страсти, и с силой погрузила свой палец в мою маленькую щелочку между ног, и даже боль, испытанная мной при этом была столь сладостна, а наслаждение столь огромным, что мне показалось, что я сейчас умру от нахлынувшего на меня чувства. Я очнулась с непреодолимым желанием повторить сделанное, и занималась этим столько раз, сколько мне позволили мои силы. Я была очарована открытием, которое сделала только что, ведь оно распространило свет в моём сознании. Я сочла, что раз мой палец предоставил мне только что столь прелестные моменты, самые лучшие в моей жизни, нужно было, чтобы мужчины делали со мной то, что я делала только что одна сама себе, и чтобы у них было что-то, вроде моего пальца, который бы послужил им для того, чтобы поместить его туда, куда я засовывала свой пальчик, так как я не сомневалась, что это была бы настоящая дорога удовольствия и наслаждения. Дошедшая самостоятельно до этой степени познания, я чувствовала себя предельно возбужденной жестоким желанием увидеть у мужчины оригинал вещи, копия с которой мне доставила столько удовольствия.

Просвещённая моими собственными чувствами, я поняла, что вид женщины взаимно порождает в сердце мужчин желание ею обладать, и я присоединила к моей привлекательности выражение маленького согласия на моем лице, которое изобрело моё желание понравиться. Мило сжимать губы, загадочно улыбаться, бросать скромные, влюблённые, безразличные, любопытные взгляды, притворяться, что мне мешает платочек на груди, поправлять его, чтобы зафиксировать взгляд мужчины на моих окаменевших сосках, пробивавшихся свозь лёгкую блузку, искусными движениями поправлять грудь – я обладала этими маленькими талантами в высшей степени кокетства, и делала это в присутствии мужчин непрерывно, но, здесь, в монастыре, обладание этими знаниями было напрасно. Моё сердце вздыхало в ожидании кого-нибудь, кто узнал бы о моих знаниях и умении, и кто познакомил бы меня со своими, что, несомненно, дало бы блестящий результат.

Постоянно пребывая в монастырской клетке, я ожидала, когда судьба пошлёт мне счастье, о котором я уже давно и бесполезно мечтала. Пока же я завела себе подруг из числа пансионерок, которых приходили навещать их братья. Во время этих визитов я не забывала заходить по какой-нибудь пустячной причине в комнату для визитов, стремясь, чтобы они увидели меня, и я осмеливаюсь сказать, что это не прошло безнаказанно для меня.

Я там рассмотрела однажды красивого юношу, чьи чёрные и живые глаза с интересом ответили на мой взгляд. Чувство деликатное и пикантное, не похожее даже на обычное чувство удовольствия от присутствия мужчин, охватило меня, приятно взволновав и заставив обратить на него моё внимание. Упорство моих взглядов, которые он вначале достаточно равнодушно отклонил, оживило его. Он был отнюдь не робкого десятка, даже, скорее, был смел не по годам. Впрочем, эта смелась зиждилась на красоте его лица и фигуры, которая, можно предположить, помогала ему добиваться успеха со всеми женщинами, которых он хотел атаковать. Он умело пользовался моментами, когда его сестра отвлекалась, и делал мне знаки, смысл которых я абсолютно не понимала, но моё маленькое тщеславие хотело, чтобы я делала вид, что всё поняла, и отпускала ему улыбки, которые настолько приободрили юношу, что он перешёл на недвусмысленные жесты, которые я уже вполне поняла. Он клал свою руку между своими бёдрами, и я покраснела, но, несмотря на это, неотрывно следила уголками глаз за его движениями. Он стал двигать этой рукой, а потом приложил к ней другую руку, как бы показывая расстояние. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он хотел сказать что то, что он трогал только что, было равно той длине, которую он мне продемонстрировал. От его действий внутри меня запылал огонь. Природная стыдливость хотела, чтобы я удалилась, но стыдливость – это слишком слабое сопротивление для пылающего сердца, готового, без всякого сожаления, её предать. Любовь меня заставила остаться. Я робко опустила глаза, но скоро они вновь коснулись глаз Кристапа (это было его имя), и я хотела, чтобы мой взгляд показался ему рассерженным. Но наслаждение, которое я испытывала от взгляда на него, от его милых жестов, сделало меня бессильной. Он это чувствовал, он увидел, что у меня не было сил его осуждать, и воспользовался моей слабостью, и чтобы окончательно добить меня, он сложил левую руку кольцом, как будто это щель, и стал её протыкать пальцем другой руки, делая при этом вид, что он испускает сладострастные вздохи. Плут мне напомнил этим слишком известные мне прелестные обстоятельства моего познания собственного тела, и горячая волна захлестнула меня, лишив сил засвидетельствовать ему гнев, который он заслуживал, проявляя столь явное неуважение ко мне. Ах! Саби, если бы ты знала, какое удовольствие на самом деле мне доставила эта игра, как я была довольна этим развращённым парнем! И чего я только себе не на воображала в этот момент, какие упоительные и развратные сцены наслаждения не промелькнули перед моими глазами в эти несколько минут.