Текст книги "Трудный возраст века"

Памяти демона

В Петербурге погиб Мефистофель. Среди бела дня неизвестный рабочий сокрушил его ломом, а другие неизвестные погрузили обломки в «Газель» и увезли в неизвестном направлении.

Доходный дом архитектора Лишневского на Лахтинской улице называли «дом с Мефистофелем» из-за странного горельефа в верхней части фасада: с высоты на прохожих зловеще смотрел пожилой дяденька, обрамленный стилизованными крылами нетопыря.

В петербургском контексте дом 1911 года постройки, довольно типичный для своего времени, выглядит относительным новоделом; показательно, что лишь в 2001 году он был включен в список «вновь выявленных объектов, представляющих историческую, научную, художественную или иную ценность».

Я не склонен к суевериям, но мне бы в таком доме было жить неуютно. Там ведь не только Мефистофель. Еще выше находится совсем уж чудовищное изображение – то ли ворон, то ли фантастическое насекомое с огромным клювом-жалом. Если бы я увидел такое в кино, я бы сразу понял, что смотрю фильм ужасов.

Впрочем, петербуржцы – народ, закаленный блокадой и кучей революций. «В Петербурге жить – словно спать в гробу», – написал Осип Мандельштам, а в гробу не беспокоятся о декоре.

И тем не менее я бы не удивился, если бы ликвидация Мефистофеля оказалась делом рук особо невезучего жильца, приписавшего свои несчастья дурному глазу демона.

Однако неравнодушная общественность тут же обвинила в акте вандализма неких православных экстремистов, фанатиков, мракобесов: мол, напротив дома строится храм Ксении Петербуржской, и будущие прихожане недовольны, что по дороге к храму им придется смотреть на дьявольский лик.

И правда, нельзя же упустить такую замечательную рифму: в то время как ИГИЛ уничтожает сирийскую Пальмиру, наши доморощенные игильчата принялись за Пальмиру Северную. К тому же опять, получается, мы бросаем вызов мировому тренду: в передовой Америке ставят памятник Сатане, а в ретроградной России памятник Сатане разрушают.

Вывод привычный: надо валить из этой страны.

Подыгрывая торопливой общественности, ответственность за демефистофелизацию дома на Лахтинской взяли на себя «Казаки Петербурга». Но это лишь запутало дело: тут же выступили другие казаки, заявив, что никаких «Казаков Петербурга» в природе не существует. Вероятно, это такая же фиктивная организация, как и пресловутые «Коммунисты Санкт-Петербурга и Ленинградской области», от имени которых периодически выпускаются разные абсурдистские заявления.

Между тем налицо интересная коллизия.

С одной стороны, дом Лишневского, а вместе с ним и низринутый Люцифер, находится под охраной государства, то есть надо его защищать, протестовать и поднимать шум. С другой же стороны, защищать чертей – дело новое, неизведанное. Ходорковского защищали, Навального, Pussy Riot. А Мефистофеля – пока не приходилось.

Вот что теперь делать? Выходить с футболками JE SUIS MEPHISTO? Это как-то нескромно, знаете ли. Устраивать протестное целование козлиного зада? Негигиенично.

Самые умные эту коллизию поняли, и быстро распространилась версия о том, что дяденька на горельефе – это на самом деле не Мефистофель как таковой, а наш великий певец Федор Шаляпин. Да, в роли Мефистофеля, но ведь Шаляпин. Мол, обожал его архитектор, вот и увековечил. А нетопыриные крылья на самом деле – контур суфлерской будки, хотя что делать оперной звезде в суфлерской будке – решительно непонятно.

Версия эта сомнительна, зато в некоторых источниках можно прочитать, что в первоначальных чертежах архитектора Лишневского никакого Мефистофеля не было, а появился он по настоянию нового владельца дома, якобы сатаниста.

Впрочем, эпоха тогда была декадентская и с нечистой силой кто только не заигрывал. И врубелевского Демона можно вспомнить. И строки Федора Сологуба:

«Когда я в бурном море плавал // И мой корабль пошел ко дну, // Я так воззвал: „Отец мой, Дьявол, // Спаси, помилуй, – я тону“».

И Валерий Брюсов ему вторил, с той же рифмой и с тем же корабельным образом: «Хочу, чтоб всюду плавала // Свободная ладья, // И Господа и Дьявола // Хочу прославить я».

И в ту же степь пускался нежнейший Бальмонт: «Я люблю тебя, Дьявол, я люблю Тебя, Бог, // Одному – мои стоны, и другому – мой вздох, // Одному – мои крики, а другому – мечты, // Но вы оба велики, вы восторг Красоты».

Вот в каком культурном контексте возникли две странные фигуры на фасаде дома Лишневского.

А через шесть лет власть в России упала в руки настоящих бесов. И это был такой ИГИЛ, с которым ИГИЛ сирийско-иракский не имеет шансов сравниться ни по числу убитых, ни по количеству уничтоженных культурных сокровищ. Разрушенные и загаженные церкви, превращенные в концлагеря монастыри, бессмысленно разрытые кладбища.

Оказавшись в любом старом русском городе, невольно думаешь: как же была бы богата и прекрасна наша страна, если бы этого кошмара в ее истории не было.

А начиналось все в том числе и отсюда, с невинного на первый взгляд изваяния старого, усталого черта.

Великий маг Алистер Кроули, узнав о том, что над московским Кремлем вместо знакомых ему орлов вознеслись кровавые пентаграммы, даже пытался отправить письмо Сталину, предлагая свои консалтинговые услуги в организации правильного культа Бафомета. Однако дело не выгорело, так что культурно-историческое наследие сатанизма в нашей стране крайне невелико. У «православного ИГИЛа», которым нас так пугают, попросту нет достойного фронта работ.

Но пугать продолжают, так что стоит присмотреться: что же нам выдают за «православный ИГИЛ»?

В православии нынче есть разные люди – и темные, и фанатичные, и просто не очень умные, – но как только случается какая-то громкая ультраправославная акция против культуры, за ней обязательно стоит одна и та же публика. В Петербурге это мифические казаки, а в Москве – Дмитрий Цорионов-Энтео.

По Сети сейчас гуляет фотография, на которой в одном ряду сидят бывшая пуська Самуцевич, Дмитрий Энтео, идейный вдохновитель Pussy Riot Верзилов и не нуждающийся в представлении Марат Гельман.

Так что недалеки от истины те, кто утверждает, что Энтео – такой же перформансист-постмодернист, как и те, кому он якобы противостоит. На самом деле все еще проще и смешнее: это вообще одна шайка-лейка. Балаганный конфликт Бима и Бома, глядя на который лучше на всякий случай держаться за кошелек.

Кстати, о кошельке: после нападения Энтео на выставку в Манеже цена на работы Вадима Сидура, как говорят, выросла на 20-30 %. Вот вам и «православный ИГИЛ».

Акция на Лахтинской тоже похожа на провокацию, цель которой – поставить множество разумных и взрослых людей в такое положение, когда они вынуждены вступаться за права Сатаны. А там, глядишь, и пошире окошечко Овертона откроем.

Это не значит, что заслуженного черта не нужно восстанавливать. Он обязательно должен вернуться на свое место. Пусть смотрит своими грустными глазами на торжество Ксении Петербуржской и знает: никогда больше здесь не победит темная сторона.

«Известия», 28.08.2015

Неоднозначный бард

Прижизненные амбиции Владимира Высоцкого как поэта в той относительно узкой и все более сужающейся области, которая называется собственно поэзией, известны. Теперь кажется странным, что народный любимец на полном серьезе мечтал издать сборник стихов, хотел быть членом Союза писателей и обижался, что серьезные, статусные поэты, наподобие Евтушенко, никак не хотели брать его в свою песочницу.

Доживи Высоцкий до наших дней, он увидел бы, насколько реальными и в то же время иллюзорными были его мечты. Стихотворную книжку может издать каждый, союзы писателей превратились в ничтожество, и никто туда особо не рвется. Наконец, поэтам с гитарой нынче дают поэтические премии наравне с просто поэтами – как это было в прошлом году с Юлием Кимом.

С другой стороны, Высоцкий не оказал явного влияния на пути развития русской поэзии.

Если брать его современников, то не только Иосиф Бродский, но и, допустим, Борис Слуцкий оказались более плодотворной точкой отсчета для новых поэтов. (Характерная полемика звучит в стихах Бориса Рыжего: где у Высоцкого «профиль Сталина», там у Рыжего – «Профиль Слуцкого наколот на седеющей груди».)

И в то же время, если говорить о воздействии на общество в целом, Владимир Высоцкий остается одним из главных людей, определивших русский, советский двадцатый век. Огромность его влияния, так сказать, «по модулю» бесспорна, а вот было ли оно положительным или отрицательным – об этом, возможно, будут спорить еще долго.

В случае Высоцкого природный гений удачно совпал с социально-экономическими условиями для его проявления. Распространение магнитофона среди советских людей означало в 1960-х годах не меньшую революцию, чем в наше время появление социальных сетей.

Эра бардов была эрой магнитофонов. Хриплый голос Высоцкого как нельзя лучше гармонировал с хрипом писаной-переписанной ленты.

Музыка не только стала «несущей частотой» для стихов, помогающей публике воспринять стихи и заглаживающей их неровности. Взяв в руки гитару, поющие поэты нащупали и некую брешь в системе идеологического контроля.

Советская власть крайне трепетно относилась к печатному тексту и к своей монополии на печать. Изготовление самиздата было как минимум поводом для обыска. А вот пленки с песнями можно было переписывать друг у друга невозбранно. Больше того, можно было и концерты устраивать в каких-нибудь НИИ, зарабатывая хорошие и, разумеется, никак не учитываемые государством деньги.

Экономическое положение Владимира Высоцкого в тогдашнем обществе крайне важно для понимания его взгляда на мир и его целевой аудитории. Регулярные гастроли по стране с неофициальными концертами фактически делали его теневым предпринимателем, частью параллельной экономики, экономики цеховиков и фарцовщиков, воров в законе, завмагов и товароведов.

Вспомним фильм «Иван Васильевич меняет профессию», где песня Высоцкого звучит из магнитофона, украденного из квартиры Шпака – стоматолога, явно имеющего левые доходы. Не забудем, что магнитофоны поначалу были доступны не всем, и в первую очередь они оказывались отнюдь не в руках скромных бюджетников.

Разумеется, интеллигентный изобретатель Шурик тоже мог слушать и ценить Высоцкого. В моем детстве, в последние годы жизни барда, его записи звучали как в «приличных» семьях», с иконами по стенам и альбомом Босха на книжной полке, так и в семьях совсем простых.

Слушали Высоцкого все, но почему-то Гайдай со своей социальной зоркостью указал нам именно на Шпака. И ведь пел Высоцкий не о шпаках. Пел о шахтерах, спортсменах, альпинистах, солдатах. О сильных людях – за что и был ими любим.

Возможно, дело в том, что весь этот песенный альпинизм был не более чем метафорой. Под любой «профессиональной» маской Высоцкий пел о себе – об индивидуалисте, одиноком волке, окруженном флажками. Ну так ведь и любого фарцовщика окружали флажки компетентных органов.

Его лирический герой – типичный субпассионарий, бесстрашный человек, готовый пожертвовать собой ради женщины, денег, чести – словом, ради чего-то сугубо своего, но вряд ли ради каких-то общих ценностей. Высоцкий был голосом целого слоя новых людей, жаждавших деятельности и, прямо скажем, наживы, который набухал под коркой внешнего советского благополучия.

Высоцкий не дожил всего семь или восемь лет до момента, когда этот слой начал просачиваться наружу. Вскоре бывшие антигерои советских детективов и комедий вышли в герои современности, образцы для подражания.

И хотя гимном «лихих 90-х» почему-то стала известная мелодия Морриконе, звучавшая из всех ларьков, истинным идеологом тех лет был Владимир Высоцкий.

Но в то же время именно Высоцкий произнес фразу «вор должен сидеть в тюрьме». Конечно, он сказал это как актер, а не как поэт, но разве кто-то смог бы сделать это убедительнее? Образ Жеглова – Высоцкого воплощал в себе русский ресентимент девяностых, надежды тех, кто был унижен диким капитализмом.

Стало быть, не все так однозначно с фигурой Высоцкого?

Вернее было бы сказать, что не все так однозначно с его героем. Обречен ли его герой – сильный, упорный, предприимчивый русский человек – на эгоизм и рвачество, как это случилось в девяностые? Или же в нем возобладает готовность служить общему делу?

Недавно появились сообщения о том, что Алексею Чалому, вождю «крымской весны», вручили премию имени Высоцкого «Своя колея». Мне кажется, это не только личный успех для самого Алексея Михайловича, но и новый поворот в судьбе лирического героя Высоцкого: одинокий волк становится активным демократическим гражданином.

«Известия», 24.01.2016

Люцифер на русских горках

В этот день, 1 февраля, мы вспоминаем не только Бориса Пастернака с его «достать чернил и плакать», но и Ельцина, тоже Бориса – первого президента «новой», «независимой», «свободной» России. Человека, сотворившего государство, в котором мы с вами живем, и определившего его первоначальный характер.

В этом году Ельцину исполнилось бы 85 лет – юбилей маловажный, второстепенный. С точки зрения хронологии гораздо важнее, например, то, что в этом году оканчивают школу дети, родившиеся в последний год ельцинского правления. Иными словами, от эпохи Ельцина нас теперь отделяет ровно одно поколение.

Я представляю степень недоумения, с которым новое поколение открывает для себя эту фигуру в российской истории. Ельцин выламывается из нее, подобно тому как гигантский «Ельцин-центр», открытый недавно в Екатеринбурге, выламывается из всех разумных бюджетов.

Просматривая в Сети видео «Ельцин дирижирует оркестром», это поколение вчуже, с исторической дистанции, постигает тот позор, который мы впитывали в режиме реального времени, со всеми деталями антуража.

Очевиден масштаб личности, но он лишь подчеркивает масштабы ее падений. Люцифер на русских горках – вот что такое Ельцин.

Лозунг «Борись, Борис!» после Ельцина ни к какому другому Борису уже не прилипнет. Борьба была содержанием его политической карьеры. С одной стороны – спортивная воля к победе, невозможность смириться с поражениями, с другой – конфликтность, доходящая до мелочности и бессмысленности, попросту говоря – самодурство.

Взлет падшей звезды КПСС связывают с ельцинской «харизмой» (популярнейшее слово эпохи), с той любовью, которой вдруг воспылали к Борису Николаевичу народы РСФСР. Однако увлечение фигурой Ельцина возникло не на пустом месте.

Ельцин побывал на вершинах партийной власти, и это сделало его легитимным объектом народной любви, «принцем крови», в отличие от множества диссидентов, фрондеров и других «прогрессивных» людей.

Не на уме, не на управленческих успехах и даже не на самой своей воле к власти этот несомненный властолюбец основывал свое право на власть, а именно на принадлежности к верхушке той самой номенклатуры, с которой он так пламенно боролся.

Между прочим, к сведению тех, кто сетует на «возрождение совка»: никакого подобия партийно-советской номенклатуры в новой России так и не появилось. Именно поэтому не были восприняты как «принцы крови» естественные лидеры возможной фронды – ни покойный Борис Немцов, ни Михаил Касьянов, хотя им пришлось падать с должностей повыше кандидата в члены политбюро.

В этой десакрализации власти есть, конечно, и вольная заслуга Ельцина (как разрушителя государственной машины), и невольная (как дирижера-любителя).

Ельцина всегда было принято противопоставлять Горбачеву, но все же поистине справедливыми оказались слова народного депутата СССР Виталия Челышева, когда-то казавшиеся лукавством, о том, что Ельцин и Горбачев – два крыла нашей перестройки.

Одной из самых коварных черт, объединявших Ельцина и Горбачева как номенклатурщиков «прогрессивного» толка, было их слепое доверие советской гуманитарной интеллигенции, интеллектуальной прислуге власти.

По сути, оба сделали ставку на самую ненадежную прослойку тогдашнего общества, и эта ставка привела их к плачевных итогам.

Предательство интеллигенции было двойным. Она предала советский строй, существование которого помогала продлевать десятилетиями, снимая пропагандистские фильмы или трудясь в партийных журналах, при этом в свободное время молясь совсем другим ценностям, от русских икон до финских унитазов.

Но это еще полбеды; в конце концов, тот строй себя изжил и перемены были необходимы. Важнее то, что интеллигенция предала самое себя.

Исторически интеллигенция всегда была за народ, с народом. В 1990-е мы увидели, как под флагом интеллигенции выступает и рекламирует себя этим именем прослойка, замкнутая на собственных интересах и абсолютно глухая к народным бедам.

Эта прослойка порождала обильную трескотню о свободе, демократии и рыночной экономике. Ее истинной идеологией, которую она транслировала на всю страну, было бытовое ницшеанство. Те, кому многое было дано, норовили толкнуть падающих.

Об этом следует помнить сейчас, читая стенания «людей с хорошими лицами» о синих мальчиках, которым не хватает денег на куриные шкурки, и о блокадницах, роющихся в помойках. Два десятилетия назад от этих людей нельзя было дождаться жалости ни к бюджетникам, не получавшим зарплату, ни к ученым, вынужденным торговать в ларьках, ни к пенсионерам, которых «черные риэлторы» массово выселяли на тот свет.

Вот эти-то люди и использовали Ельцина как горнопроходческий щит. Крупный мужчина, вышедший из народной толщи. Прирожденный правитель, хозяин земли русской. И что приятнее всего – признает нас за умных, слушается наших советов. Впрочем, Борис Николаевич стал еще удобнее, когда впал в физическую немощь.

Потакая ельцинскому властолюбию и понимая свою уязвимость в преданной стране, бывшая интеллигенция, сросшаяся с новыми богатыми, стала предавать дальше.

Она предала демократию, поддержав расстрел парламента, и, что еще прискорбнее, новую сверхпрезидентскую Конституцию; она льстиво называла Ельцина царем.

Она предала свободу слова, из-за чего самые разные, порой взаимоисключающие политические силы были загнаны в тесные информационные коммуналки наподобие газеты «Завтра», а «аналитики» с телеэкранов беспрестанно вещали про то, как Ельцин «в очередной раз всех переиграл, доказав свой класс политического тяжеловеса».

Время показало, что не все в истории необратимо. Можно восстановить контроль государства над нефтью и газом. Можно возродить ВПК и армию. Можно даже вернуть Крым. Но среди того, что утрачено безвозвратно, – репутация советской интеллигенции.

Ельцинская эпоха вообще была великой школой российского народа – школой избавления от наивности. Пройдя через ваучеры, бумажки от МММ и дефолт, можно ли было по-прежнему слушать с открытым ртом какого-нибудь актера, сыгравшего пару удачных ролей с фигой в кармане? Можно ли было преклониться перед духовным авторитетом сочинителя дешевых детективов?

И важнее всего то, что от наивности этого рода избавилось руководство страны. Наиболее проницательные люди заметили это еще 6 августа 1999 года. Глядя в глаза нового премьер-министра, они, в отличие от сенатора Маккейна, разглядели в них не только буквы «Кей-Джи-Би». Они поняли: этот нас насквозь видит, этот нам цену знает, этого не проведешь. Отсюда и ненависть, градус которой растет год от года.

Песни 1990-х давно уже вошли в категорию «ретро», и ельцинская эпоха стала законной добычей человеческой ностальгии. Есть о чем вспомнить по-доброму, да и зло все меньше хочется поминать: хорошо ведь, что выжили. Но нет массовой ностальгии по Ельцину как по типу политического деятеля. Нет ностальгии по стихийному русскому мужику, титану-демагогу, предлагающему простые решения. Этот идеал Россия, кажется, переросла.

«Известия», 01.02.2016

Совпадений – ноль

Иногда сенсации возникают непонятно из какой материи. Так, неожиданно всероссийскую популярность приобрел сущий пустяк, смешной случай на уроке.

В одной хабаровской школе ученица Анастасия Ан вместо заданного ей стихотворения Осипа Мандельштама прочла наизусть отрывок из текста песни молодого рэпера Мирона Федорова, выступающего под псевдонимом Оксимирон (или даже Oxxxymiron).

Учительница выслушала ее и без тени сомнения поставила пятерку. Пользователи Сети, не исключая и самого Оксимирона, истолковали видеозапись этого эпизода однозначно: учительница просто не поняла подмены и решила, что ей с выражением читают настоящего Мандельштама. Куда, мол, докатилось гуманитарное образование в нашей стране – учителя не знают материала, который они сами же и задают?

Позднее директор школы изложил другую версию случившегося. По его словам, девочка выполняла задание преподавателя, которое в том именно и состояло, чтобы сравнить перекликающиеся тексты классика и современного автора.

И в самом деле, вот строки Мандельштама, которые якобы должна была прочесть Настя Ан:

 
Все одинаково темно;
Все в мире переплетено
Моею собственной рукою;
И, непрерывно и одно,
Обуреваемое мною
Остановить мне не дано –
Веретено.
 

А вот текст Оксимирона, который она читает на видео:

 
Все переплетено, море нитей, но
Потяни за нить, за ней потянется клубок.
Этот мир – веретено, совпадений – ноль.
 

Похоже, не правда ли?

Стоит заметить, что у Мандельштама есть десятки куда более известных вещей, чем это раннее, ученическое стихотворение 1909 года, написанное еще не тем чеканным акмеистом, каким он станет через несколько лет, и тем более не гибнущим пророком времен «Воронежских тетрадей». Сложно вообразить себе случайную перекличку между этим малоизвестным текстом и строчками песни, внезапно всплывшими в некой девической голове. Совпадений – ноль, в самом деле.

То есть перед нами уже не история о находчивой троечнице и училке-пофигистке. Здесь мы имеем дело либо с блестящей ученицей, либо с гениальным педагогом.

И все же главная загадка – в чем причина массового интереса к этому простенькому сюжету, далекому от мировых драм?

Вероятно, дело в кажущейся нелепости сопоставления между возвышенным поэтом, которого многие вслед за едкими современниками до сих пор считают «мраморной мухой», и звездой рэпа – музыкального направления, часто относимого к низкому жанру. И вот нам показывают: смотрите, между вашим высоким и вашим низким нет никакой разницы!

А почему вообще в хабаровской школе именно сейчас зашел разговор о Мандельштаме? Потому что у него юбилей, ясное дело. Столетие со дня рождения поэта, случившееся в 1991 году, прошло не слишком пышно, люди были совсем другим заняты, страну разваливали.

А вот к 125-летию власть созрела для полновесных официозных торжеств, так что оппозиционно настроенная часть поклонников Осипа Эмильевича даже забила крыльями насчет того, что государство якобы у них Мандельштама отбирает.

Впрочем, это не такая простая задача. Нельзя явочным порядком восславить автора действительно сложных стихов в СМИ, разослать по школам от Москвы до Хабаровска разнарядки и считать, что Мандельштам наконец-то приближен к народу, присвоен и освоен для государственных нужд. Нужна еще и атмосфера, в которой такие стихи могли бы выжить.

Просто представим себе, как бы Мандельштам чувствовал себя сегодня.

Вот встречает он Новый год. «И вы, часов кремлевские бои…» Но бой курантов – это нынче еще не все. Дальше на поэта обрушиваются гиканье и свист пугачевской антрепризы, стремящейся побить свой же прошлогодний рекорд пошлости и бессмысленности.

Вот поэт едет в авто и слышит, как по радио аляповато рекламируют жилой комплекс «Маяковский». Сразу вопрос: почему не «Мандельштам»? «Квартира тиха, как бумага» – это же готовый рекламный слоган, если не читать дальше.

Вот он наблюдает собрание людей, называющих себя «интеллигенцией», которые восторгаются подлыми стихотворными фельетонами какого-нибудь нового Демьяна Бедного.

Вот он читает в газете слова министра культуры Мединского о том, что надо бы избавить школьников от изучения слишком сложного писателя Достоевского, и вспоминает, что в его зрелые годы Достоевский тоже считался реакционером.

Жизнь головокружительно изменилась, но мало что поменялось для Мандельштама со времен коммунальных радостей и тотального комсомольского упрощенчества. Невостребованность поэта, толкнувшая его на написание роковых для него стихов о Сталине, никуда не делась.

«Читателя! советчика! врача!» – мог бы воскликнуть он и сейчас. И эти же слова мог бы повторить, например, подлинный наследник позднего Мандельштама, новосибирский поэт Виктор Iванiв (не пугайтесь странного псевдонима), перед тем как выйти в окно в феврале прошлого года – официального Года литературы.

Школьники, конечно, в массе своей выучат розданные им в честь юбилея стихи классика, отбарабанят их у доски и на следующий день вытряхнут из головы непонятные строки, заодно вдоволь покатав во рту «фамилию чертову».

А вот Настя Ан, мне кажется, может стать верным читателем Мандельштама на долгие годы. И любовь к рэпу менее всего могла бы этому помешать.

Мне симпатичен Оксимирон. Мне симпатичны и некоторые другие российские рэперы. В живом ритме русского рэпа мне видится больше поэзии, чем в некоторых «толстых журналах», публикующих благонамеренные рифмованные столбики, включая стихи министра Улюкаева и миллиардера Гуцериева.

Рэп ведет за собой тех, кто стремится понимать слово. Тех, кто намерен мыслить словами, а не пиктограммами, не картинками, не условными знаками, подаваемыми толпе. Поэтому Оксимирон, хочет он того или нет, сегодня протягивает руку Мандельштаму. Они – союзники, фехтовальщики за честь живого слова.

«Известия», 04.02.2016