Текст книги "Игра на вылет"

На грани фола

 
Иных судеб пересеченье —
слепого случая игра —
не помнится через мгновенье
как недостойная мура.
 
 
Но небанальное начало,
красивое, как пируэт,
как будто смело обещало
им долговременный сюжет.
 
 
Она – милашка и уфимка,
он – сноб, москвич и ловелас…
Их встреча стала как заминка
с намёком призрачным на связь.
 
 
Она ему, шутя, призналась
в придуманной ею любви,
в стихах представив эту шалость,
не побывав с ним визави,
а лишь его услышав песни
и прочитав его стихи,
что были чуточку известней,
чем ловеласовы грехи.
 
 
Она держала скромный бизнес,
и сам Париж бывал готов
предоставлять ей даже в кризис
модели шляп любых сортов.
 
 
Владела кое-как французским,
ну, а Париж, как Мекку мод,
любила истинно, по-русски,
как вкуса высшего оплот.
 
 
Ещё она писала песни
и исполняла их сама,
они, без всякой лишней лести,
бывали недурны весьма.
 
 
На почве песен, между прочим,
знакомство их и началось,
прельщая замыслом порочным,
где секс таит свой наглый спрос…
 
 
Она – лихая бизнесвумен,
он – рифм слуга и бонвиван…
Их вечер был слегка безумен,
суливший бешеный роман.
 
 
Он пригласил её на ужин,
ну, а потом – к себе домой…
Она была ему послушна,
хоть видела его впервой.
 
 
…Рекой лилось киндзмараули…
Симпатий вспыхнувшая власть
велела, чтоб они нырнули
в соитья пагубную страсть…
 
 
Но не случилось. Их несходство
безумья снизило поток…
…Она играла в благородство,
а он был признанный ходок.
 
 
Она хотела светской дружбы,
бесед о таинстве стихов…
Ему другое было нужно —
альков, и без обиняков…
 
 
Он видел в ней шальную самку,
и не скрывал свой интерес,
и не хотел играть в обманку
и сразу вёл упрямо в секс.
 
 
Атака поцелуев долгих
склонила к близости почти…
Но спрятанное чувство долга
её заставило уйти.
 
 
Она была замужней дамой
с набором вычурных манер,
считая, что так сразу, прямо
нельзя бросаться в адюльтер.
 
 
И убеждала бонвивана,
что секс с ней нанесёт, ей-ей,
его душе такую рану,
что проклянёт он близость с ней.
 
 
Его природное беспутство
тут возмутилось вихрем бурь…
Провинциальное занудство
его взбесило, словно дурь.
 
 
Он высмеять решил зануду
солёной шуткой площадной,
представ попутно на минуту
как греховодник записной.
 
 
Черкнул прикольное условье
ей на e-mail, почти картель:
«Ты дай мне справку о здоровье
пред тем, как лечь со мной в постель,
раз ты призналась мне невольно,
что мне от близости с тобой
невыносимо будет больно,
и я замучусь, как больной…»
 
 
Он ждал ответа, как обратку:
мол, и тебе бы, дуралей,
мне предоставить надо справку,
что со здоровьем всё о’кей…
 
 
На этот пас крутого стёба
он и рассчитывал в душе,
но победила просто злоба
на столь фривольном кураже.
 
 
Подначка крепкого посола
была не понята мадам,
ибо прикол на грани фола
был явно ей не по зубам.
 
 
Сегодня модно оскорбляться,
и вот уже прикольный стёб
стать может верхом святотатства,
как будто в каждом спрятан поп.
 
 
И вспыхнул гнев провинциалки
базарной склочностью словес
в безудержности перепалки,
словно в неё вселился бес.
 
 
Он попытался было ловко
стихами женский гнев унять,
но эта милая уловка
не повернула ссору вспять.
 
 
Она на грубость нарывалась,
несла такое, ё-моё,
такую гнусь, такую гадость,
что стыдно было за неё.
 
 
Ему, конечно, было жалко
её, глупышку, но потом
он понял, что пора на свалку
отправить этот весь дурдом.
 
 
Их эсэмэсками азартно
недолгий завершился бал…
Всё начиналось так занятно,
и так уродлив был финал.
 
 
Ведь зарекался не однажды:
с провинциалками – ни-ни,
они воспитаны неважно
и дурновкусию верны.
 
 
А вкусом обладать хорошим
во взглядах, навыках, во всём —
важней, нужней и даже больше,
чем обладать большим умом.
 
 
Провинциальные же нравы —
обычно скучный моветон,
заметный, словно оттиск травмы,
возникшей века испокон.
 
 
Превратно понимая блага,
они всегда держали курс,
как на огни универмага —
отнюдь не на высокий вкус.
 
 
Конечно, стёба дерзкий выпад
обидчив, груб, лукав и зол,
рисковый, как издёвки выверт,
но обалденный, как прикол,
увы, не оценённый дамой —
а зря! – прикол предполагал
не ссору в стиле мелодрамы,
а шанс ответа наповал…
 
 
Был пошлому скандалу близок
мотив разрыва напрочь, вдрызг…
Лишь память бередил, как призрак,
как отблеск тайны одалисок,
её губ натиск и изыск…
 
 
Он не корил себя нисколько,
что вляпался, как в анекдот…
И всё ж в душе саднило горько
за столь нелепейший исход.
 
 
Его прикол был тем посылом,
что пустошь будней заполнял
и вывертом своим постылым
смирял тоски девятый вал.
 
 
Ему банально было скучно,
и, дабы скуку укротить,
он случай приспособил ушло
взбодрить самца святую прыть.
 
 
Хотя, коль уж признаться честно,
избыв корректности елей,
когда столь двое несовместны,
разрыв – чем раньше, тем верней.
 
 
Он мог свалиться в штопор секса,
их разделял один шажок
от жадной прихоти рефлекса,
но Бог, как видно, уберёг.
 
 
Да, уберёг от самоедства,
от неминуемой тоски,
когда душа взыскует средство
не распадаться на куски,
когда, как прежде, невозможно
возлюбленной в глаза смотреть,
когда двойной игры негожей
невыносима кривды клеть,
когда как будто смутно слышишь
укор единственной своей
и прочь бежишь по воле свыше
от самой гнусной из затей…
 
 
Похоже, есть промысел Божий,
он и спасает в миг, когда
в безвременье и в бездорожье
слепая близится беда;
он бережёт от искушенья,
смиряет вожделенья шквал,
готовый враз, без промедленья,
в секс броситься, как в карнавал;
он словно повернёт сознанье,
на похоти поставив крест,
как будто чувствует заране
заснувшей душеньки протест.
 
 
И вот свалившемуся в штопор
даётся выход из пике,
чтобы блудливой плоти шёпот
уж не держал на поводке
и с грешною душою чтобы,
как с незабвенною зазнобой,
не оказаться в тупике.
 

Шофёр

Конец 80-х,

шальные времена,

вся в дырах и заплатах

убогая страна…

1

 
С лицом энтузиаста
нехоженых дорог,
он был из ловкой касты
шофёров чёрных «волг».
Его хозяин-барин
системы КГБ
был явно не бездарен
и в службе, и в гульбе.
Как истые жуиры,
всегда он про запас
имел две-три квартиры
с девицами на час.
И Вите как шофёру,
который это знал,
почти что без разбору
премногое прощал.
«Витёк, – бывало, скажет, —
ты это… не того…»
Так, якобы, накажет
шофёра своего.
А Витя, между прочим,
насилу утром встал:
калымил до полночи
с вокзала на вокзал,
ну, а потом к подружке
свернул на огонёк,
а там – не до подушки…
Считай, едва прилёг.
И опытный Пал Палыч
(так шефа Витя звал)
всё, что случилось за ночь,
конечно, угадал.
Но так как сам был мастер
(как говорят, ходок)
по этой самой части,
то тут же и умолк.
К тому ж отметил позже
вчера «дорожный лист»,
чтоб Виктор мог подольше
поездить как таксист.
«Давай в ЦК. Там буду
часа, наверно, два.
А ты вздремни покуда,
дурная голова».
Повинно улыбаясь,
знал Виктор наперёд,
что, шефа дожидаясь,
он час-другой вздремнёт.
Ну а за этот отдых
прокатит с ветерком,
чтоб шеф на поворотах
взрывался матюшком.
Как шеф всесилью власти
с тоскою о вожде, был
Виктор предан страсти
к лихаческой езде.
Он словно просыпался
(а прежде – словно спал),
когда с бравадой аса
свою машину гнал.
Пьянея от амбиций
избранника судьбы,
себя он видел птицей
над ползаньем толпы.
Когда на «осевую»
въезжал, презрев табу,
заметив, торжествуя:
«Видал я вас в гробу»,
он аж светлел вельможей,
как выбившись в князья…
«Вот так, мне это – можно,
а вам того – нельзя!»
Порой небезобидно
запреты нарушал,
цедя: «Пошёл ты… быдло!» —
на чей-нибудь сигнал.
Его машину знали
сотрудники ГАИ
и даже козыряли —
давай, мол, здесь свои.
Вовсю лихачил парень,
минуя всякий раз
кровавый шанс аварий
как бесподобный ас.
Да если и однажды
случилось бы чего,
он знал, что шеф отмажет
и выручит его.
Шеф был мужик добряцкий,
но нужный интервал
держал и панибратсва
с собой не допускал.
А Виктор, перед шефом
держась, как пред отцом,
считал себя при этом
доверенным лицом,
по-своему причастным
к тем людям, что вершат
делами государства,
как судьбами солдат.
Он млел от наслажденья,
когда любимый шеф
давал распоряженья,
на «сейку» посмотрев.
«Поедешь… Купишь… Встретишь…
Поможешь… Отвезёшь…
Отдашь… Возьмёшь… Заедешь…
Проводишь… Принесёшь…»
 

2

 
Нередко вечерами,
когда калымить лень,
с шофёрами-друзьями,
умаявшись за день,
любил, как балабошка,
поспорить ни о чём,
и, скинувшись по трёшке,
размяться портвешком.
– Ну, что твоё «Динамо»?
Пильгуй твой – ни в дугу…
– Да спорим, вашу маму,
что врежем «Спартаку»!
Так с часик о футболе
галдят наперебой.
Но, словно поневоле,
почти что сам собой
заходит о работе
нетрезвый разговор
и на весёлой ноте
хвалительный разбор
начальников, которых
приходится возить,
а в пьяных разговорах
ещё и возносить.
  «Мой вечно после смены
припишет мне часок.
А тут на днях из Вены
рубашку приволок.
“Вот, – говорит мне, – хлопок,
синтетика – мура”.
Он что-нибудь из шмоток
всегда из-за бугра
везёт. Я благодарно
кручусь по мере сил».
– «А мой мне тут недавно
сто чеков отвалил.
«Езжай, – сказал, – в “Берёзку”,
купи чего-нибудь…»
Такой мужик – свой в доску
и не дурак гульнуть.
– «А мой всегда мне виски
и “Винстона” блочок.
“Учи, – твердит, – английский”,
Учу, как дурачок».
– «Нет, виски – это лажа.
Джин-тоник – это да!
И тоник с водкой даже
неплохо иногда».
 
 
Как на доске почётной,
светился каждый лик.
Но хмель разгорячённый
развязывал язык.
И вдруг один патлатый,
молчавший до поры:
«Да бросьте вы, ребята,
да все они воры,
как те воры в законе,
которые царят,
на нарах лёжа в зоне,
и только чифирят
да держат толковище
средь избранных блатных,
других держа за нищих
да за рабов своих.
Все их квартиры, дачи,
машины и чины,
они, всех нас дурача,
украли у страны.
Мы все для них – шестёрки,
нам с барского стола
объедки да ошмётки…
Моя бы власть была,
да я бы их, подонков,
давил, едрёна мать…»
Одёрнули негромко:
«Ну, хватит выступать».
(Немыслимо далёко
хмельной храбрец зашёл,
и мог бы выйти боком
ему такой прокол.)
Притихли. Промычали
затёртый анекдот,
скорей пройти не чая
опасный поворот.
  «А ты чего, Серёга,
молчишь про своего?»
– «Да я совсем немного
пока возил его».
Серёгу-бедолагу
жалели все сейчас.
Попал он в передрягу —
напился как-то раз.
И после этой пьянки
(не вышло скрыть конфуз)
перевели с Лубянки
в писательский Союз.
И одного из штата
его секретарей,
тоскуя виновато,
теперь возил Сергей.
«Он чокнутый немного
и жадный, как шакал.
Под “банкой” всю дорогу,
в упор бы не видал».
– «А пишет что?»
– «Не знаю. Спросите у него.
Я книжек не читаю,
пока не до того.
Какие-то поэмы,
как будто про войну.
Его бы мне проблемы,
ему – мою вину…
Навара – никакого.
Попал я – как в тюрьму.
Так вышло бестолково…
Не дай Бог никому».
Участливо молчали,
мол, да, не дай, Бог, нам,
и от его печали
спешили по домам.
И каждый, так невинно,
подумал не впервой,
что жизнь его – малина
в сравнении с любой,
той, что в его отчизне,
бредущей в никуда,
под стать убогой тризне,
продлённой на года…
 

3

 
В коротком приказанье:
«На Чистые пруды!»
и в тенях под глазами —
усталости следы.
(«К Татьяне… Что фигура,
что фейс – кругом беда…
Вот так, губа не дура
у шефа завсегда».)
  «Сейчас семь тридцать. Значит,
заедешь к девяти.
Потом – меня на дачу,
а сам – крути-верти
часок-другой».
Чуть пьяный,
шеф аж зашёлся весь,
поняв, что у Татьяны
он свой оставил кейс.
Браня себя «балбесом»,
страхуясь от беды,
он Виктора за кейсом
на Чистые пруды
послал.
Бродя по даче,
твердил мать-перемать,
немало озадачен,
что мог так оплошать.
 
 
«Простите, шеф оставил
свой кейс и взять просил», —
не зная «светских» правил,
он явно скован был.
Она стояла рядом
и Витю словно жгла
дурманным ароматом
постельного тепла.
И, нехотя прикрывши
халатом наготу,
сказала еле слышно
ему, как в пустоту:
«Вы можете вернуться…
опять ко мне… потом?»
Он смог лишь улыбнуться,
ответив ей кивком.
 
 
  «А может, лезу в петлю?
Но как бы шеф узнал?
Не видит же сквозь землю,
хотя и генерал?
К тому же баб – навалом,
бери хоть всех подряд,
и все за генералом,
как в очередь, стоят.
И Нинка, и Елена —
те тоже ничего,
и все попеременно
не чьи-то, а его.
Теперь, как говорится,
чуток повременим…
Не грех бы поделиться
бабцами и с другим
на ночь одну хотя бы…
Нет, в жизни не прощу,
когда такую бабу
сегодня упущу».
 
 
Нажал звонок, не веря
во всё, что впереди…
«Иди ко мне скорее…
Я заждалась… Иди…»
 
 
Наутро кофе пили
и слушали «Маяк»,
и вдруг заговорили
о шефе просто так.
«Он всем хорош, пожалуй
и в койке ничего.
Но мне… Мне просто мало
в неделю раз… всего.
А ты… Ты сильный вроде…
Ну, ладно, поспешай.
Звони, когда свободен,
звони и заезжай».
 

4

 
  «Держи», – садясь в машину,
шеф протянул кулёк,
а в нём – бутылка джину
и тоника пяток.
– «Куда поедем?»
– «В Химки».
И Виктор вмиг смекнул:
«Сегодня, значит, к Нинке.
Ну, что ж, и мы – в загул».
Он позвонил Татьяне,
она сказала – ждёт…
«Пал Палыч, до свиданья,
сегодня мой черёд…»
А на другой неделе
Пал Палыч на рысях
(но и не без постели)
у Тани был в гостях.
И, зная нрав капризный
красавицы своей,
без всякой задней мысли
он бросил в шутку ей:
«Послушай-ка, Татьяна,
да ты ещё мала,
но вот уже с чинзано
на джин ты перешла…»
На что в ответ кокетка
спросила: «Ты не рад?»
И тут на этикетку
Пал Палыч бросил взгляд.
И странным показалось
то, что заметил глаз,
как будто бы встречалось
такое где-то раз.
Быть может, совпаденье,
и в домыслах его
одно лишь подозренье
и больше ничего?
Но так бывает редко.
Неужто повелось
так клеить этикетки —
нарочно вкривь и вкось?
Да-да, сомнений нету…
Догадка – как обвал!..
На днях бутылку эту
он Вите покупал.
…Он чувствовал досаду,
как слышал нудный гул.
Назавтра дал команду —
мизинцем шевельнул.
Команда по цепочке
спустилась до ГАИ,
и Витю как-то ночью
за скорость засекли.
Он не остановился.
Вдогонку – патрули.
Догнали.
Он взбесился:
как так, когда – свои?..
И вскоре рапорт шефу
положен был на стол.
И шеф, как мастер блефа,
руками лишь развёл.
Тактично, аккуратно,
сославшись на закон,
сказал, что ход обратный
«телеге» этой он
не даст сейчас, коль скоро
берётся новый курс…
 
 
Переведут шофёра
в писательский Союз.
Там встретит он Серёгу
и вскоре вместе с ним
наладит понемногу
обычный свой калым
(но не такой, конечно,
что был в его руках),
жалея безутешно
о прежних временах.
 

Шуры-муры

 
У вас глаза вразлёт немного,
и эта дивная черта,
как ясность скрытого намёка,
что мне не светит ни черта.
 
 
Я, видно, зря засуетился…
Назад бы надо повернуть,
но я отчаянно пустился
в неведомый, рисковый путь.
 
 
Что ждёт меня на нём – не знаю,
и не хочу гадать пока…
Возможно и забвенье рая,
и вероятность тупика…
 
 
Гоню на лучшее надежду,
хотя о ней пекусь тайком…
Я словно оказался между
мечтой и тем, что есть облом…
 
 
Но пусть самой судьбы подсказка
реальности раскроет суть,
и пусть не думает фиаско
мой путь к вам, миссис, зачеркнуть…
 

2

 
Вы были, вероятно, с другом,
а я сидел, смотрел на вас,
и голова моя шла кругом,
и я твердил себе: «Атас,
куда ты лезешь, обалделый
и необузданный ходок!
Ей до тебя совсем нет дела,
твои старания не впрок.
К тебе же, видишь, ноль вниманья,
ты для неё и вправду ноль…
Нулю равны твои старанья…
Тебе нужна такая роль?»
Так разум мне твердил упрямо,
но с ним тут спорила душа,
готовая изведать драму
и даже сделать первый шаг,
то есть спросить ваш телефончик,
и, если вы не прочь, тогда
подумать можно и о прочем,
поскольку ваша красота
мне явно голову вскружила,
как не кружил никто давно,
и тянет к вам неудержимо…
Похоже, что мне суждено
за вами дальше волочиться
и добиваться хоть разок
увлечь вас, юная волчица,
в ту сказку, где матёрый волк
чего-то понял в жизни спешной
и передать хотел бы вам
изыск соитья – опыт грешный,
где радость с грустью пополам,
где радость – это миг свиданий,
а грусть – разлуки маята…
Да, каюсь, вами обладанье —
моя заветная мечта.
 
 
Предвижу, как в ночи меж нами
возникнет вожделенья дрожь,
и ласк безумное цунами
покроет ваше тело сплошь…
 
 
Желаний сдавшись самовластью,
как наслаждений патриот
и как наперсник сладострастья,
войду в ваш заповедный грот…
 
 
И, захлебнувшись от блаженства,
от обольщенья ваших чар
красивейшего совершенства,
взалкаю их, как неба дар…
 
 
Сей дар пьянит сильнее джина,
он слаще самых сладких блюд,
он так влечёт неудержимо,
как похоти мятежный блуд.
 
 
И пригублю я вашу сладость,
как грешного подарка сласть,
даря вам наслажденья радость,
вкушая вашей стати власть.
 
 
И маршальский жезл моей страсти,
ваш ублажая тайный грот
и чуя ваше соучастье,
найдёт блаженство, как улёт…
 

3

 
Мы с вами едва знакомы,
а я уже словно нырнул
в безумный влеченья омут,
безбашенный, как загул,
как пьянка без протрезвленья
и как подкат без тормозов,
как сладкий сон без пробужденья,
как плоти греховной зов…
 
 
Мы с вами едва знакомы,
а я уже, как арестант,
в тоски кандалы закован,
и ждёт меня долгий этап
сближения с той, что стала
моим наважденьем снов
в обличии стройного стана,
в мелодии песни без слов…
 
 
Мы с вами едва знакомы,
а мне уже словно впервой
чужды морали законы,
и мне всё равно, что чужой
женой вы слывёте де-факто,
а я соблазняю вас,
слагая стихи бестактно,
как записной ловелас…
 
 
Мы с вами едва знакомы,
а я на вас тайно молюсь,
как на святую икону,
молюсь, чтоб утихла грусть…
Она от того, что снова
мы с вами не вместе, а врозь…
Реальность наша сурова,
но не возбуждает злость
на обстоятельств условность…
Мы обстоятельства те,
как суеты бестолковость,
заставим служить мечте…
 
 
Пока же, как испытанье,
считаю тоскливые дни
до нашего с вами свиданья,
как дни эти стали длинны…
И где-то, как в таинствах комы,
вас вижу в объятьях своих…
 
 
Мы с вами едва знакомы,
но это вновь тянет на стих…
 

4

 
А ваше полное доверье
я заслужил, не знаю чем,
и вы в какое-то мгновенье
поведали мне тьму проблем.
 
 
Признались, что как бы в двух браках
вы состоите в эти дни,
в одном находитесь де-факто,
в другом де-юре искони.
 
 
Великолепна ваша честность
и предо мной, и пред собой,
и та лихая откровенность
души, и грешной, и шальной.
 
 
Тот, кто де-факто рядом с вами,
не больно вроде бы любим,
мне показалось,
но годами
интим вас связывает с ним.
 
 
Да, он вас любит, вероятно,
(как можно не любить вас, как?!)
и потому-то вы попятный
никак не сделаете шаг.
 
 
Хотя, что лучшего достойны,
со мной согласны вы вполне…
Досады давняя истома
как будто тут призналась мне,
что затянулся почему-то
ваш сей де-факто мезальянс,
но оборвать, пожалуй, трудно
всё, что с ним связывает вас.
 
 
Привыкли, да к тому ж спокойно,
наверно, за его спиной,
и слишком сложно вам сегодня
шагнуть во флирт очередной.
 
 
Тот, кто де-юре, мне неведом,
но, видно, с ним живёте вы,
как с замечательным соседом,
хоть это грустно всё, увы.
 
 
Я вам сочувствую. Но надо ль
оно вам? Вряд ли. Вы вполне
справляетесь со всем, что рядом,
как амазонка на коне.
 
 
Вы, видно, сильная натура
и очень стойкая душа,
коль жизни сложная фактура
для вас мила и хороша.
 
 
Вы привлекли моё вниманье
сперва, конечно, красотой,
и мысли о романе с вами
мгновенно завладели мной,
как ваших глаз янтарь бездонный
и лебединой шеи клон,
и облик весь, как лик Мадонны,
как свет, идущий от икон.
 
 
Каре подчёркивало чётко
от шеи линию вдоль плеч,
и этот абрис утончённый
мгновенно смог меня увлечь
в разгул фантазии пикантной,
как в гипнотический сеанс,
где раздевал неделикатно
мой взгляд, растерянную, вас…
 
 
Вы, улучив момент удобный,
когда ваш спутник увлечён
беседой с кем-то был,
проворно
мне свой черкнули телефон.
 
 
Я в вечер сей, весьма бездарный,
решил, внимая хмеля блажь,
что спутник ваш – приятель давний,
а вовсе не друг близкий ваш.
 
 
Сегодня же в тусне столицы
всё стало на свои места,
и мне бы надо удалиться,
но не даёт интриг мастак,
во мне живущий в каждом миге
и в каждом помысле, считай,
и он скучает по интриге,
шепча: «Давай, жуир, сыграй!..
Неужто ты не обыграешь
соперника, что рядом с ней?
Да обыграешь, сам же знаешь,
вон у тебя – тьма козырей…»
 
 
Заманчивы его призывы,
но, ярких рифм транжир и мот,
я лишь ищу в душе мотивы
стиха, что вас в свой плен возьмёт…
 
 
Жуиру ведь жуть как охота,
чтоб в нашем с вами визави
нас, как вино, пьянила нота
строки, рождённой от любви…
 
 
Конечно, для меня секс с вами —
как воплощение мечты,
где в опьяняющей нирване,
в распутном царстве наготы
два тела празднуют слиянье
движений, что рождает страсть,
как первородное деянье,
как вожделения напасть…
 
 
И оторвать глаза не в силах
от отраженья в зеркалах
двух тел, в соитии красивых,
с негромким стоном на устах,
что еле слышен у влюблённых,
когда объятия их тел,
безумной негой окрылённых,
блаженства празднуют предел…
 
 
Простите, секса описанье —
мой пред эротикой восторг,
а вашим гротом обладанье —
суть самых ненаглядных строк,
где, как в зеркальном
отражении,
резвится похоть без стыда,
а в изощрённом тел движении
ликует секса красота,
и в красоте сей – гимн интиму,
где сам божественный интим
находит нас неотвратимо,
ибо, как рок, неотвратим…
 

5

 
Мне так за настырность свою неудобно,
как будто бы я, как последний дурак,
вообразивший себе сумасбродно,
что в плюс отношений его каждый шаг.
 
 
Простите невольную эту оплошность,
мне стыдно, что я, как бесчувственный фат,
явил тут бестактности неосторожность,
как будто бы чуткости давний талант
мне вдруг изменил…
 
 
Да, я тут виноватый,
но без умышленной, глупой вины,
вы попросту в мыслях моих, как диктатор,
мне разум затмили, как грешные сны…
 
 
Я вас представляю у детской кроватки…
Хворь к дочке нежданно подкралась, как тать…
По будням общенья с дочуркою кратки,
так хоть в выходной её побаловать…
 
 
Наверное, ей вы читаете сказки,
так мама читала больному мне встарь,
и всё, чем сильна материнская ласка,
идёт на поправки здоровья алтарь.
 
 
Не знаю я, сколько дочурке годочков,
но кажется мне, что не больше пяти…
Она словно вашей души оболочка
и радость всего, что у вас впереди…
 
 
Наверное, ночью встаёте спросонок,
почувствовав вдруг, что заплакала дочь,
и нет горче чувств, когда плачет ребёнок,
а вы вновь бессильны малышке помочь…
 
 
Я это себе так всё ясно представил,
пред вами покаявшись, как на духу…
Я вижу себя нарушителем правил,
сменившим эмпатий шанс на чепуху…
 
 
Какой же он всё-таки бестолковый,
небось, вы подумали неспроста,
когда в энный раз ухажёр этот новый
подкатом своим вас немного достал…
 
 
Простите меня… Пред моими глазами
ваш взгляд утомлённый, в котором укор
за то, что собой и сейчас слишком занят,
забыл ваших перипетий перебор…
 
 
Хочу, чтоб поправилась ваша дочурка
и чтоб покой вновь светлел в ваших глазах,
тогда вот и встретиться было бы чудно
вам с тем, кто готов вас носить на руках…
 

6

 
Вы никак не даёте мне шанса
к вам приблизиться хоть на чуть-чуть…
Рядовым персонажем миманса
мне мою роль осталось тянуть.
 
 
Вся изнылась душа, истерзалась,
превратилась в негожий лоскут,
словно мне за словесную шалость
рока хлёсткий, безжалостный кнут
отхлестал мою душу за дерзость,
что посмела вас нагло желать…
Но как в этом желании пелось…
Словно это сама благодать
наполняла шальной песней душу
самым древним и сладким грехом,
а я песнь эту новую слушал
и записывал жадным стихом.
 
 
А теперь мне всего-то и надо
окунуться бы в ваши глаза,
лишь бы вы хоть на миг были рядом,
чтобы пересеклась бы стезя
моя с вашей стезёю чужою,
мне неведомой до сих пор,
но задевшей меня, как ожогом,
в коем я прочитал приговор,
обрекающий впредь мою душу
на скитанья в мечтаньях о вас,
мир мой прежний мгновенно разрушив,
утвердив надо мной свою власть.
Отступиться от вас нету мочи,
да я этого и не хочу…
Словно бы посреди мрака ночи
я зажжённую вижу свечу
и иду на огонь этот слабый,
на манящий вдали огонёк,
а идти не дают чьи-то лапы,
видно, их подсуропил злой рок,
чтоб надежды в душе не осталось,
как у запертого на краю
бездны то ли в фиаско, то ль в радость,
что меняет судьбу на корню
удалому любимцу Парнаса,
вдруг понявшему – он в западне…
 
 
Умоляю дать капельку шанса,
чтоб к вам малость приблизиться мне.
 

7

 
Вы меж де-факто и де-юре,
наверно, так утомлены,
что новенькие шуры-муры
вам, может, вовсе не нужны.
 
 
Или вы так любвеобильны,
что можете себе вполне
позволить флирт, пока невинный,
ещё один на стороне.
 
 
Что ж, стрелы моего амура
в вас вожделенья видят цель
и начинают шуры-муры,
презрев прелюдий канитель.
 
 
Амур мой многому обучен,
как говорится, зуб даю,
что будет вам со мной не скучно,
как в шторм бродяге-кораблю…
 
 
Но мой амур весьма нахальный,
он с места сразу мчит в карьер,
он фантазёр по части спален
и обожает адюльтер.
 
 
Так что решайте… Коль согласны
со мной пуститься в новый флирт,
тогда все стрелы не напрасны,
что мой амур для вас хранит.
 
 
А что касается де-факто,
мне просто пофиг этот факт,
меня он не колышет как-то,
как ваших связей давний пакт.
 
 
Мне ревность просто не знакома,
поскольку давнишний ходок,
я ревность молча запер дома,
на дверь повесивши замок.
 
 
Мне всё равно, с кем вам угодно
делить полуночный интим,
в своих желаньях вы свободны,
и я отнюдь не сторож им.
 
 
А та прискорбная привычка,
что свыше нам в быту дана,
однажды кончится, как спичка
или как рюмка, что до дна
уж выпита и вот пустая
стоит на прибранном столе,
привязанностью обрастая,
как уголь, тлеющий в золе…
 
 
К тому ж инерция привычки —
в добро укутанное зло
(добро тут надо взять в кавычки,
коль дело к истине пошло).
 
 
Вы по привычке длите эту
связь, что вас, кажется, томит…
Да бросьте эту эстафету,
советую как фаворит.
 
 
Да, в фавориты я зачислил
себя, о том вас не спросив,
увлёкшись удалью речистой
и презирающей пассив…
 
 
Как хищник, я самоуверен,
во мне как будто дремлет барс,
за что по жизни в полной мере
вознаграждён бывал не раз.
 
 
Так что решайтесь… Я, не скрою,
свой хош надеждой тайной льщу…
А не решитесь, так я скорбно,
немного, тихо погрущу…
 
 
И поклонюсь планиде в пояс
за встречу с вами, а потом
не начатую нами повесть
забуду как крутой облом…
 

8

Ты чаруйную поэму

превратила в жалкий бред.

Игорь Северянин

 
Ваш де-факто через энского курьера
попросил мне передать, чтоб свой кадрёж
я оставил, а не то моя карьера
вся проблемами укутается сплошь.
 
 
Что смешна угроза, было мне понятно,
но сам просьбы факт, что от мужчины шёл,
от того, кто ваш любовник,
неприятно
поразил меня как пошлости прокол.
 
 
Я потом узнал, что вы об этом знали
и благословили ход конём его…
Мы закончили общенье на скандале,
в эсэмэсках написав чёрт-те чего…
 
 
Стало сразу и противно, и досадно…
Боже мой, я вмиг подумал: как же так,
вы, довольно долго пребывая рядом,
не увидели, с кем ваш побочный брак…
 
 
Вы же сами написали мне однажды,
что для вас и лёгкой пошлости налёт
неприемлем как заведомая лажа,
как дурного вкуса непристойный плод.
 
 
Неужели не заметили оплошность
шага вашего де-факто на сей раз,
в коем просто вопиёт такая пошлость,
от которой в дрожь должно бы бросить вас.
 
 
…Он, превью увидев, сразу догадался,
интригующий сей месседж от кого…
Вы, конечно же, сумели оправдаться,
чтобы сохранить вновь ваше статус-кво…
 
 
Неужели вы не видите, как низко
пал он в ваших изумительных глазах?..
И ужель его дальнейшая прописка
в вашем сердце не испепелится в прах?..
 
 
Он в себе так неуверен, без сомненья,
так боится потерять однажды вас,
что достоинства и чести униженье
он согласен выставлять всем напоказ.
 
 
Поговорка иногда – суть скрытой кары…
Кто, скажи, твой друг, и я скажу, кто ты…
Неужели вы, как сапога два – пара,
и вам в масть его плебейские черты?
 
 
Вы же сами согласились в одночасье,
что достойны много лучшего, чем он…
Иль привычка – суррогат земного счастья —
вновь сумела навязать вам свой резон?..
 
 
Если так, то горько мне днесь, как на тризне…
Вы совсем не та, что видел я в мечтах…
Перед кем же я метал метафор бисер,
и кого готов носить был на руках…
 
 
Да, конечно, заживёт и эта рана,
что нашёптывает вновь мне: «Не жалей…
Хорошо, что всё закончилось так рано
и легко, а позже – было б тяжелей…»
 
 
P.S.
Я вдруг узнал, что вы – чиновник,
и ранг довольно ваш высок…
А, может, этот ранг – виновник,
что флирта был недолог срок,
ибо чиновничье отличье
предполагает форс и спесь,
что постоянны, как привычка,
и неприятны, как болезнь.
 
 
Всё это в отзывах читалось
на те стихи, что я вам слал,
интриги будоража адрес,
пока не кончился запал,
увидев всю бесперспективность
завоеванья вас стихом,
иным деяньям не случилось
отметиться хоть пустяком…
 
 
С проворностью, весьма похвальной,
литературный критик в вас
проснулся, выдав мне банальный
суждений скромненьких запас.
 
 
Вам захотелось, видно, в роли
стихов большого знатока
предстать, да только вашей доле —
судить не выше сапожка…
 
 
Наверно, дух чиновных нравов,
их суть и вкус, их стиль и взгляд,
страдают чванством олигархов,
смотрящих яхт своих парад.
 
 
Мне кажется, душа чинуши
определённо заперта,
опущена в такие кущи,
где верховодит глухота
к высоким чувственным изыскам,
ибо всё у чинуш скупей
и не подвластно шалым рискам
с их авантюрностью затей.
 
 
Скучны чиновничьи натуры,
раскованности лишены,
и всякие там шуры-муры
им, безусловно, не нужны.
 
 
А я с душой своей пиратской
и бесшабашной,
как игрок,
вас соблазнить вовсю попытался
бравадой эротичных строк.
 
 
Я чувствовал интуитивно,
что мне не светит ничего,
хотя атаковал активно
предмет желанья своего.
 
 
Когда ж узнал, что вы чинуша,
то вмиг подумал неспроста:
мне добиваться вас не нужно,
вы мне и я вам – не чета…
 
 
Две несовместных ипостаси,
у каждой – свой приоритет,
как будто ждали разногласья,
чтоб ими завершить сюжет.
 
 
Сюжет наш не имел ни шанса
цвести – тому есть тьма причин,
а главное – вам повстречался
не самый скромный из мужчин,
решивший тайно моментально,
что он избранник и кумир
сей миссис, коей обладанье
он видел, как блаженства пир.
 
 
Но пир, увы, не состоялся…
А жаль, что так случилось всё…
Де-факто укротил вас властно,
набросив вновь своё лассо…
 
 
Во время нашей переписки
последней
я был подшофе,
и мной руководил scotch whisky
в словесном аутодафе.
 
 
Он гнев мой сильно подзадорил,
фраз апперкот – как камнепад,
довольно мерзкий априори, —
ответка на ваш ход назад…
 
 
Решили, взвесив все нюансы,
свой адюльтер не обновлять…
Любовник прежний – с ним всё ясно…
А с новым – всё ещё как знать…
 
 
Хотя де-факто ваш сел в лужу,
прося меня прервать кадрёж,
вы финт простили неуклюжий,
ибо, в отличие от мужа,
в постели он вам, видно, гож.
 
 
Да, женщине безумно важно,
а может быть, важней всего,
чтоб удовлетворенья жажду
плоть знала как благ торжество.
 
 
И ради этого порою,
когда секс с мужем сел на мель,
приходится, мирясь с судьбою,
с ничтожеством делить постель.
 
 
Мне всё же жаль вас, хоть вы гордо
и написали в эсэмэс,
что не нуждаетесь, чтоб кто-то
к вам с жалостью подобной лез.
 
 
И, если можно, не держите
зла на меня за резкость слов,
их безрассудство извините,
ещё за то меня простите,
что, как коварный искуситель,
как страсти ветреной хранитель,
как беспардонный небожитель,
звал вас фривольно в свой альков.
 
 
P. P. S.
Считаю новою победой
сюжета высший пилотаж
и благодарен вам за это,
ведь если бы не образ ваш,
поэма бы и не случилась,
а с вами вот ей выпал шанс…
Пусть кода флирта вышла в минус,
зато в плюс – вдохновенья транс…