Текст книги "Полынья"

– Откуда вам это известно? – искренне удивился Алексей, поскольку хорошо помнил, что о профессии жены он экстрасенсу никогда не говорил.

– Мне известно гораздо больше… – мягко ответил Темных. – В данном случае я лишь хотел вам напомнить, что, не реализовав свои возможности, человек находится в постоянном стрессе, а это неизбежно приводит к ослаблению иммунитета. Результат вы знаете… Я бы на вашем месте выполнил пожелание жены и позвал бы священника.

16 часов 43 минуты

Промчавшись с минуту в сторону маяков, он решил больше не испытывать судьбу и опустить кайт. Но как это сделать на такой скорости? От него ничего не зависело – не он управлял кайтом, а кайт им. С трудом он подтянул на себя нижние стропы – купол заполоскал левым краем, превращаясь в тряпку, но правый надутый край продолжал тянуть – правая рукоятка вырвалась из руки, и, чтобы не упасть, Алексей выпустил и левую. Кайт схлопнулся, перевернулся в воздухе, свалился метрах в пятидесяти от Алексея и пополз по снегу – Алексей же припустил за ним. К счастью, купол так сложился, что скольжение его замедлилось…

Что в результате? В сухом остатке, так сказать. Он снова далеко от берега. Кайт запутан, и, похоже, начинаются серьезные проблемы.

Солнце опускалось, время шло… Очередной звонок от дочери: – Ты как? Я еще могу за тобой заехать.

– Не знаю. Позвони минут через сорок. Может, я уже буду у берега. А пока я далеко.

– Может, я на машине спущусь, тебя заберу?

– Да ты что! Все нормально!

– Правда, все нормально? – переспросила она.

– Абсолютно! – сказал он. – Тут хорошо, солнце, простор…

Священник из ближайшей к дому церкви Алексею не понравился, как и весь его бессмысленный обряд над умирающей женой. Скороговоркой бормоча что-то нечленораздельное о рабе божьей, он махал у изголовья жены кадилом, и по всему было видно, что он и сам не верит ни одному своему слову: хмурое выражение лица его говорило лишь о том, что ему неприятен вид больной и единственное его желание – поскорее отслужить заказанный и оплаченный молебен. После этого в квартире еще несколько дней стоял тошнотворный запах ладана, смешавшийся с запахом приближающейся смерти.

Когда, омывая губкой тело жены, Алексей обнаружил у нее на животе ниже пупка лиловое пятно, которого прежде не было, он позвонил не Толстых, а в поликлинику и добился, чтобы пришел врач.

Для порядка измерив больной давление и еще раз внимательно взглянув на нее, врач кивком указал на дверь и уже в коридоре тихо сказал:

– Это некроз. Омертвение тканей. Имейте в виду, жить ей осталось максимум две недели. Вы здесь один с ней?

– Один, – сказал Алексей, чувствуя, как леденеет его позвоночник, – но вообще-то у нас есть взрослая дочь. Правда, она далеко. Я не хотел ее волновать, пока оставалась какая-то надежда.

– Бог с вами! Какая надежда? – сказал врач, перелистывая медицинскую карту жены. – Тут диагноз… Летальный исход без вариантов. Вы были поставлены в известность.

Сказать ему про экстрасенса? Только тут Алексей вдруг осознал всю абсурдность того, чем он жил последние месяцы.

– Но мы принимали новый препарат, только что разработанный на Западе.

– Помогло? – с иронией спросил врач. – Я бы на вашем месте поставил дочь в известность.

– У жены некроз, – в отчаянии позвонил Алексей экстрасенсу.

– Да, я вижу, – сказал Темных. – Я работаю над этим.

На сей раз на вопросы он отвечал уклончиво, и огонек надежды в Алексее окончательно погас. Потом, немного поразмыслив, он решил, что Темных ни в чем перед ним не виноват – так или иначе он подарил три месяца веры в благополучный исход. За это время вполне можно было свихнуться. Ему подарили сказку, и он поверил. Каждому дается по вере его…

В одну из ночей Алексею приснилось, что они с женой дома, в своей квартире, но наружные стены у квартиры прозрачные, и за одной из стеклянных стен, выходящих на улицу, под притолокой он видит льнущее к стеклу женское лицо, стремящееся заглянуть внутрь, – во всем черном женщина плывет вдоль стены, и ткани на ней помавают, как плавники. «Я ее прогоню!» – кричит он жене и бросается к входной двери, тоже из прозрачного толстого стекла, а с той стороны возникает перекошенное женское лицо и с каким-то отвращением впивается взглядом в Алексея. От ужаса он вскрикивает и просыпается, еще слыша свой крик.

Это ведь смерть, подумал он.

Спустя три дня Алексей встречал дочь в аэропорту. Жена была в квартире одна, но ее нынешнее состояние можно было назвать одним словом – беспамятство. Ему оставалось только сделать очередной укол морфина, вынести и ополоснуть судно да покормить ее двумя-тремя ложками геркулесовой каши в надежде, что на сей раз ее не вырвет…

Он не виделся с дочерью с тех самых пор, как она с мужем и годовалой дочкой покинули Россию, и теперь ему было особенно заметны разительные перемены в ней – из русской женщины она стала женщиной европейской. Такой у нее стал взгляд – независимый, свободный и одновременно благожелательный. Он возникает только в соответствующей среде. У нее появился неуловимый акцент от привычки говорить по-английски, даже не акцент, а иное интонирование речи. Пока они ехали до дому в такси, он, сидя с ней рядом на заднем сиденье и держа ее руку в своей, все ей рассказал, в том числе и про услуги экстрасенса, именно этим объяснив, почему он так долго держал дочь в неведении. Да, экстрасенс был последней надеждой, той самой соломинкой, за которую нельзя было не ухватиться… А так с тем, что навалилось, он справлялся и сам – не хотел больше никого нагружать. Счастье дочери, ее семьи ему дороже…

– Какое счастье, папа? Что ты говоришь? – отвечала дочь. Ее лицо было в слезах. – Ты сам себя видел? Ты себя загнал. Седой совсем… Не хватало, чтобы я обоих вас потеряла.

– Мамочка! Милая, бедная, родная! Мамочка! – зарыдала она, увидев то, к чему Алексей привык и что считал своей женой. Но от еще совсем недавно красивой женщины ничего не осталось – на кровати лежала желтая мумия с острым носом и провалившимися в глазницы глазами, которые открылись при звуке голоса дочери и, похоже, узнали ее. Щека ее задергалась, и иссохшая рука сделала попытку потянуться к дочери. Только в этот миг Алексей почувствовал, насколько он вымотан и опустошен.

На следующий день, передав в метро очередную корректуру редактору издательства, он не стал возвращаться домой, а позвонил своей тайной подруге и поехал к ней. Они давно не были близки, и прелесть женского здорового, тренированного фитнесом тела, охочего до ласк и любви, ошеломила его, как ошеломляет всякий прекрасный жизнеутверждающий акт. Он вернулся домой только под вечер, но дочь, поглощенная новыми заботами, ни о чем его не спросила, вроде даже не заметив его отсутствия.

Алексей был готов к тому, что погодя в нем проснется чувство вины за это очередное – при недопустимых обстоятельствах – предательство, но ничего похожего на раскаяние он не испытал. Скорее наоборот – утвердился в том, что жизнь продолжается и в светлой своей части она по-прежнему прекрасна. Он даже попытался оправдаться перед собой за это маленькое исключение из общепринятых нравственно-моральных норм, сказав себе, что таким вот образом получил дополнительные душевные и физические силы для того, чтобы продолжать борьбу за жизнь жены.

Как она умерла, Алексей не видел – был в аптеке. А когда вернулся с двумя полиэтиленовыми сумками, полными подгузников, одноразовых простыней, салфеток и прокладок, а также бутылочек с хлоргексидином, которым он обрабатывал пролежни на теле жены, дочь молча бросилась ему на шею.

– Что? – прошептал он. – Все?

Вместо ответа дочь только сильнее прижалась к нему. Ее трясло. Затем она выпрямилась, пошла в ванную и включила воду. Алексей опустил на пол никому теперь не нужные сумки, снял пальто, сменил туфли на домашние тапочки, причесался, при этом несколько раз пытливо глянув на себя в зеркало, словно ему предстояла важная аудиенция, и на цыпочках вошел в комнату, где лежала его умершая жена. Она была почти такой же, как в последние дни, только безучастное отсутствие, как бы блуждание по неведомой для живых вселенной, сменилось в ней теперь какой-то печалью и даже укоризной, запекшейся между красивых соболиных бровей. И глядя на нее, Алексей вдруг зарыдал в голос, по-детски, не стыдясь своих слез и не пытаясь остановить их, словно это был плач сердца, пытающегося осмыслить все то, что копилось в нем целых двадцать семь лет совместной жизни – плохое и хорошее, низкое и высокое, стыдное и достойное…

На его рыдания из ванной выбежала дочь и ничего не сказала, просто, стоя над ним, сидевшим на краю кровати, прижала его голову к своему телу, будто он был ее ребенком.

Врач «Скорой помощи» зарегистрировал факт остановки сердца с указанием часа и минут, названных дочерью. В тот же вечер сам позвонивший Темных сказал, что больная умерла позднее, во всяком случае, ее душа еще сорок минут не покидала тело – ждала, пока вернется Алексей.

– Простите, – сказал Темных. – Я делал все, что мог. На сей раз не получилось…

– Спасибо, что поддерживали нас все эти месяцы, – сказал Алексей.

На следующее утро, он, пересилив себя, сам позвонил Темных:

– Что же все-таки произошло? Почему? Ведь вы говорили, то есть вам обещали, что она будет жить…

– Да, она должна была выжить, – не сразу ответил Темных, – но изменился план. Кто-то из связанных с нею людей его нарушил. Это сказалось на ней самым негативным образом.

Кто был тем человеком, Алексей, конечно, понял, хотя бы по тому, как жаром обдало его лицо. Неужели тот его визит к подруге подорвал весь ход лечения? Чушь, ерунда! Его жена и так умирала – это было очевидно.

Это был их последний разговор, и услышанное то поднималось в Алексее чувством вины, то надолго угасало.

Упоминание об экстрасенсе Г. Т. Темных Алексей потом не раз встречал в Интернете – одни называли его шарлатаном, другие магом. Еще несколько раз в жизни у Алексея были моменты, когда он хотел позвонить Темных, но не позвонил.

Вскоре после похорон дочь улетела, убедившись, что с ее отцом все в порядке. Была идея полететь вместе, но этим надо было всерьез заниматься, к тому же Алексей не был готов к таким кардинальным переменам. Дочь ему помогала – этого было вполне достаточно. Вот когда он станет стар и немощен…

– Ну тебе до этого далеко, – убежденно сказала дочь, по привычке считавшая отца красивым и молодым, недаром в него в свое время влюблялись ее одноклассницы, а потом однокурсницы…

И тогда в порыве раскаяния Алексей признался, что всю жизнь был неверен жене и что теперь это висит на нем непростительным страшным грузом.

Однако его признания ничуть не удивили и не огорчили дочь – больше того, она дала ему понять, что каяться бессмысленно, поскольку неверны не только мужчины, но и большинство женщин…

«Ты хочешь сказать, что и мама?» – вдруг подумал, Алексей, но промолчал, а дочь, все поняв по его взгляду, сказала:

– Есть ситуации, когда, если не изменишь даже любимому человеку, перестанешь себя уважать.

– Ты хочешь сказать, что у тебя были такие ситуации? – смутился Алексей.

– Конечно, были, – усмехнулась дочь. – Что тут такого? Это нормально, папа, это жизнь. Это право на собственную свободу. Зачем клясться в верности, если природа устроила так, что человек не может быть телесно верен. Это что за верность такая? Верность чему? Своей косности? Своему ханжеству? Страху перед миром, перед его искусами?

– В Нагорной проповеди сказано, что человек совершает прегрешение даже в мыслях своих.

– Ну это уж дудки! – возразила дочь. – В мыслях человек должен быть свободен от любых препон, в том числе от моральных. Мораль – это для людского сообщества, чтобы там не перегрызли глотки друг другу, а личность должна развиваться, идти вперед, открывать в себе еще сокрытое… Личность антагонистична коллективу, и она его движет. Для этого она и берет на себя ответственность за других. А коллектив никогда ни за что не отвечает. Наш с тобой социализм рухнул именно тогда, когда число безответственных превысило допустимое для выживания социума значение.

– Но это философия оправдания человеческих слабостей… Ты хочешь меня оправдать, дочка?

– Ты уже оправдан, папа. Ты хороший отец, и ты был нормальным мужем. Уж поверь мне. Я в этом кое-что понимаю. А насчет мамы – не было у нее никого, кроме тебя…

И то, что у нее не было, а у него было, теперь представлялось ему ее моральной победой над ним.

Кстати, выяснилось, что дочь абсолютно не помнила тот единственный случай, когда при ней Алексей вышел из себя – в ответ на какие-то ничем не обоснованные придирки жены он в бешенстве схватил табуретку и запустил ею в стену, а семилетняя дочь закричала: «Папа, не бей маму!» От того удара в гипсокартоне стены еще лет десять, пока они не переклеили обои, оставалась внушительная вмятина.

17 часов 30 минут

Снова все распутав и наладив и покатив, на сей раз он остановился еще ближе к пристани – до нее оставалось метров триста, но его уже отнесло так далеко от его первой главной лыжни, что двигаться дальше не имело смысла. Снег был легкий, рассыпчатый, затупившиеся лыжи невозможно было закантовать в жестком насте, сопротивляться мощной тяге Алексей не мог – и его просто волокло поперек желаемого направления.

В общем, он решил, что с него на сегодня хватит, – осталось сложить кайт, смотать оснастку и пехом дойти до причальной стенки, а там подняться, переобуться и двинуть к берегу. Но оттуда доносился лай собак, и он вспомнил, что та территория охраняется. Не только собаками, но и людьми. Паспорта у него с собой не было, а разборок, порванных брюк и задержаний как-то не хотелось. Придется идти в обход. Это еще плюс километр. Сложенный кайт он запихнул в рюкзак. Снятые лыжи соединил прочной резинкой от эспандера. Посмотрел на часы – прошло сорок минут, а дочь не звонила. Он полез в накладной нагрудный карман куртки за телефоном – его там не было. Не было и во внутренних карманах куртки, и в карманах лыжных брюк…

Как же так? Уронил? Потерял? Однажды он уже терял на заливе мобильник и тоже из-за кайта. Он ощупал куртку, жестко перепоясанную трапецией, за крюк которой и цепляешь соединенные между собой стропы кайта – одними руками это чудовище не удержать. Телефон мог из кармана выпасть внутрь куртки, однако его там не было. Значит, он выпал наружу – Алексей ведь не раз наклонялся, возясь с кайтом, – мобильник мог запросто выскользнуть, если клапан кармана не был на липучке… Алексей подумал о всех занесенных в аппарат номерах, которые теперь утратит, а еще о том, во сколько обойдется новый телефон при нынешнем (он надеялся, что временном) безденежье. Не клянчить же постоянно деньги у дочери. Потому он решил вернуться обратно по следам к своей предыдущей остановке, где он и говорил по мобильнику в последний раз. Видимо, там и выронил его, ковыряясь в купольной оснастке с ее чертовыми узелками…

Миновало года два, прежде чем Алексей пришел в себя и зажил прежней жизнью, разве что теперь без жены, добавив к своим старым два новых увлечения – кайтсерфинг и социальные сети Интернета. Вообще Интернет вдруг открылся для него совершенно с новой стороны, о которой он прежде и не подозревал, пользуясь им лишь как справочником и деловой почтой. Оказалось, что самое интересное там – это онлайновое межличностное общение. Он завел себе страничку в так называемом Живом Журнале – ЖЖ и по утрам и вечерам погружался в этот действительно живой мир, где можно было обмениваться мыслями и чувствами, причем без риска понести реальный урон за свою откровенность. Оскорбительный комментарий на какой-нибудь свой пост можно было легко удалить и в придачу «забанить» автора, то есть перекрыть ему доступ к своей странице. Он стал «постить» свои тексты – что-то вроде дневниковых наблюдений за быстротекущей жизнью, где лирические пассажи о собственном времяпровождении чередовались с размышлениями о литературе и искусстве и критикой власти, которую он не любил ни при СССР, ни теперь, даже более теперь, когда его социальный статус приблизился к нулю и сам он оказался не у дел.

И правда – что такое ныне корректор, когда в программе Ворд, которой пользовался и он для своих текстов, был заложен свой собственный корректор, отмечавший не только неправильные орфографию и пунктуацию, но даже корявый синтаксис. Хорошо хоть, что в русском языке для Ворда было предостаточно ловушек, перед которыми программа была бессильна, так что без реального корректора все равно было не обойтись. Но вот редактирование текстов – навык, которым он гордился, – вообще стало превращаться в анахронизм, поскольку, если судить по Интернету, количество пишущих выросло в геометрической прогрессии. Писательство на глазах переставало быть профессией избранных, привилегией, утверждаемой принятием в профессиональный творческий союз. Вместе со свободой слова пришло его абсолютно демократическое обесценивание – дескать, мели Емеля, твоя неделя… Однако нельзя было не заметить, что многие и многие весьма искусно управляются с современным языком, который ведь тоже за полтора десятка последних лет взорвался новыми словами и словечками – некоторые из них блестели, переливались, как жемчуг, добытый из неведомых прежде языковых глубин…

На этом фоне Алексей старался соответствовать негласным требованиям. Постепенно у него сложился собственный круг читателей и – что еще интересней – читательниц, с некоторыми из них он даже переходил на более продвинутую, почти интимную переписку по электронной почте, когда уровень доверительности уже не допускал общения в открытую. На всякий случай он выступал под «ником», и вместо своей фотографии («аватарки») у него стоял профиль Анубиса, древнеегипетского бога умерших. Так что в Интернете был и он, и одновременно не он, во всяком случае, не тот он, которого можно было бы легко раскусить.

Приятность виртуального общения в известной мере заменяла ему общение в реале, где у него оставалась подруга, ничего от него не требовавшая, несмотря на его вдовство, и охотно принимавшая у себя. Подруга была почти на двадцать лет моложе его, разведена, детей не имела и была совладелицей одного из городских салонов красоты, отчего и сама была всегда ухожена. Она отправлялась с Алексеем в постель в изысканном и редко повторяющемся наборе интимного туалета – лифчик, пояс, подвязки, кружевные полупрозрачные трусики, ажурные чулки… Постепенно освобождая от этих нарядных излишеств ее маленькое стройное душистое тело, он не на шутку возбуждался и к самому желанному моменту всегда был безотказно вооружен. Правда, для хозяйки комплектов дорогого нижнего белья его вооруженности было, как правило, недостаточно, поэтому на краю кровати всегда лежало несколько плеток и розог, которыми надо было несильно, но чувствительно ее отстегать по мягкому месту. Чаще всего при этом он должен был играть роль барина, а она – простую дворовую девицу, которую тот якобы наказывал за провинность – то ли за разбитую крынку молока, то ли просто впрок.

– Ой, за что бьете, барин?! – причитала она тоненьким голоском, а Алексей, уже изнемогая от переполненности своего мужского начала, стоя на коленях над ягодицами подруги, должен был помимо наносимых ударов придумывать надлежащий текст.

Она была рождена любовницей, равноправной партнершей для страстного мужчины, может, даже гейшей, но никак не матерью. Детей не любила, особенно маленьких, считая, что жажда иметь их, тяга к ним – это признание собственной человеческой несостоятельности, это неумение получать от жизни прямое, а не заимствованное удовольствие. Худенькая, субтильная, с фигурой гуттаперчевой девочки-подростка: маленькая грудь и маленькое лоно – отчего она всегда предупреждала Алексея, чтобы он осторожно входил, но потом сама так распалялась, что он больше не заботился, что нанесет ей травму. Она была пылкой, и Алексей всегда наслаждался теми мгновениями, когда она приближалась к оргазму – когда по ее телу пробегали волны судорог, после чего она разражалась долгим отчаянным криком… Несколько минут спустя они обменивались шутками по поводу соседей сверху и снизу, которые ведь могли подумать бог знает что и даже вызвать полицию.

– Ты лучший в мире любовник, – уткнувшись лицом ему под мышку, бормотала она.

Далее же до следующего свидания они словно забывали о существовании друг друга. Иногда его подмывало спросить, есть ли у нее еще кто-нибудь, но он не спрашивал. Зачем, когда его все устраивало.

Еще лет за двадцать до распада СССР, мало что смысля тогда в политике и экономике, Алексей не без влияния передач «Голоса Америки», который он слушал сквозь помехи, но прежде всего, конечно, под влиянием запрещенных на родине книг пришел к убеждению, что его страна устроена неправильно, что спасти ее может только рыночная экономика, демократия и свобода слова, и потому, как и большинство, он приветствовал перестройку и Горбачева, инициатора социализма с человеческим лицом… В дни ГКЧП тогда, 20 августа 1991 года, откликнувшись на призыв мэра города Анатолия Собчака, он ушел со службы в рабочее время, чтобы принять участие в митинге на Дворцовой площади, где и выступил Собчак, уверенно клеймивший заговорщиков и обещавший скорый провал их затеи. На Дворцовой собралось много народу, но ощущение было необычное, ничуть не похожее на атмосферу на той же площади в дни государственных праздников с демонстрациями под красными знаменами и дежурными транспарантами. То был единственный на памяти Алексея раз, когда собравшиеся ничуть не напоминали толпу – то было собрание индивидуальностей, как и он, пришедших с выстраданными убеждениями, что стране необходимы радикальные реформы, без которых не выжить. Конечно, главной радикальной переменой должна была стать дарованная людям свобода – право на голос, на инициативу, на мнение, высказанное не шепотом, на кухне, с оглядкой на подслушивающий телефон, а в открытую – на службе, на улице, с трибуны съезда. Революция начинается в головах, и люди к этому были тогда готовы.

В то время Алексей служил заведующим редакцией в крупном издательстве, был, разумеется, членом КПСС и в знак протеста против действий ГКЧП прямо на партийном собрании вышел из партии, как и еще несколько человек. Тут же рядом записывали в какую-то новую партию, но он решил остаться свободным и независимым, каковым с тех пор себя и считал. В выходе из КПСС была еще одна причина: несколько лет тому назад его самого исключали из партии и, если бы не коллектив, не редакция и не его редактор Татьяна Потапова, исключили бы наверняка, да еще с волчьим билетом… Самое смешное, что до того по итогам года его и ее наградили турпоездкой в Узбекистан, разумеется, бесплатной – они считались лучшими партийными пропагандистами издательства.

Стояла осень, они прилетели в Ташкент, а потом побывали в Самарканде и Бухаре, видели мечеть Гур Эмира и медресе на площади Эль-Регистан – поразительные памятники ислама, который тогда так соблазнительно манил к себе, представляясь просветительски мудрым, мирным и терпимым, полным в своем прошлом великих медиков, математиков, поэтов, архитекторов и астрономов и напрочь лишенным мракобесия, каковым отличалось в ту пору христианство со своим беспощадным воинством крестоносцев. В Самарканде было сухо, тепло, и прямо на улице у огромного котла с рисом, бараниной и мушмулой, над которым колдовал живописный старик-узбек, они ели этот несравненный плов, чьи вкусовые качества говорили об узбекской культуре ничуть не меньше, чем звуки рубаба и прекрасная в своем совершенстве арабская вязь, исчезнувшая из письменности в сталинские времена, но сохраненная в бессмертной керамике тамошней архитектуры.

В Ташкенте в первый же вечер, уже в наступающих ноябрьских сумерках Алексей поспешил на рынок и там сгоряча – фантастически дешево! – купил аж три килограмма гранатов. Хватило бы и одного, но продавец все подкладывал на весы под одобрительные реплики местных, и только у себя в номере Алексей обнаружил, что половина его богатства – гниль… Но зато в ресторане при гостинице играл оркестрик с интернациональным репертуаром и с хитом сезона «Учкудук – три колодца», и, выпив местного вина, Алексей и Татьяна танцевали до упаду, а в перерывах говорили «за жизнь», впервые обнаружив родство душ. Потом, оказавшись в ее номере, легли на постель, не раздеваясь, поскольку было чертовски холодно, и сначала просто лежали рядом, накрывшись одеялом, согревая друг друга, а потом он проник рукой ей в трусики и стал ласкать, и она не воспротивилась, замерла, даже дыхания ее не было слышно, а когда он убрал руку и вопросительно посмотрел на нее, она лежала недвижно, закрыв глаза, словно готовая к большему, – большее и случилось. И еще раз – на следующий день, и больше никогда, потому что в Ленинграде у нее был муж, а он дал себе зарок не встречаться с замужними, поскольку ревновал их к мужьям. И Татьяна отступила, хотя с той поездки делала над собой огромные усилия, чтобы эта привязанность переросла в просто дружбу, просто в постоянную готовность помогать, о чем бы он ее ни попросил.

Если верить банальному, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок, то можно было бы вполне серьезно утверждать, что путь к дружбе между мужчиной и женщиной лежит через постель. Конечно, после постели возможны любые варианты, но дружба – один из них. Они дружили, потом ее муж умер, сын обзавелся собственной семьей… Теперь Татьяна жила одна, не считая маленькой дворовой собачки. С невесткой отношения не заладились, так что внучку она видела редко, подрабатывала, как и он, в различных издательствах; иногда они делились работой, а в последнее время, несмотря на телефон, даже стали переписываться. Татьяна писала, что ее ужасает надвигающаяся старость с болезнями и неизбежной смертью. Писала, что, когда перезахоранивали урну с прахом мужа, она открыла крышку и снова увидела эту горстку пепла – все, что осталось от человека, с которым она прожила жизнь и которого когда-то страстно любила… И такой же пепел останется от нее самой? Принять это невозможно. «Как бы уйти из жизни, не успев стать никому обузой? – было в одном из ее писем. – Уплыть в Финский залив далеко-далеко, чтобы не было сил вернуться обратно… Но как представлю себе ужас своих близких…» Самое смешное, что примерно таким был и его собственный план, только в зимнем варианте…

А еще, по ее словам, Татьяна писала воспоминания о тех, советских временах, которые теперь, издалека, казались чуть ли не самым прекрасным, что было в жизни. Ему так не казалось, но и нынешние времена были не подарок, с этим постоянным беспокойством о завтрашнем дне, проблемой просто физического выживания, когда силы на исходе, а чуть не половина пенсии уходит на оплату счетов за квартиру. Ему еще повезло с дочерью и зятем, но много ли таких счастливчиков?

17 часов 56 минут

Взвалив рюкзак на плечи, с лыжами в руках, в тяжеленных горнолыжных ботинках, совершенно не приспособленных для ходьбы, он потопал назад. Да, проехал он в сторону берега километр-полтора, то есть целых полторы тысячи метров, одолел их, можно сказать, потом и кровью, и теперь все это коту под хвост. Жаль. Но и телефона было жалко. Мысль – наплевать на него и забыть – он, поколебавшись, отмел. Мобильник еще можно найти, если не лениться, если вернуться. Так вот почему дочь не звонит. Она, конечно же, звонит, но его мобила там, в снегу, вдалеке исполняет свою бразильскую самбу и в придачу вибрирует, как бы пританцовывая…

Возвращаясь по своему следу, он воочию убедился, как трудно ему давался последний отрезок пути, как ему доставалось – сплошные лыжные зигзаги и вычищенные от снега рифленые проплешины – это где его тащило поперек нужного направления. А теперь он топал назад… Не то чтобы он сильно устал, но едва ли это было ему в кайф. А главное в кайтсерфинге именно кайф. Удовольствие же, ради которого все и было затеяно, оказывалось, как говорится, ниже среднего, то есть превращалось в испытание, и он задавал себе вопрос – зачем ему это нужно? Мало ему прежних нескладух? И вообще кайт – это не его, у него с кайтом почти никогда не было гладко. У других гладко – носятся вперед-назад как угорелые, а у него – фиг. Он и кайт – вещи несовместные, ветер никогда не был его другом…

Сколько лет уже прошло, а Алексей продолжал молиться на зятя, который нашел себе место под солнцем, став из рядового айтишника одним из архитекторов весьма известного в Интернете поисковика, сегмент которого он теперь возглавлял в Питере. Он оказался тем самым «хозяином в доме», «настоящим мужчиной», чего так и не нашла в Алексее его покойная жена. Возможно, если действительно существуют другие материи и миры, она продолжала и оттуда следить за происходящим здесь, на Земле, поглядывая на своих родных с августовского звездного неба, отражавшегося в неподвижной поверхности озера, или сквозь глухой зимний полог, когда они возвращались с горы, – улыбалась зятю и дочери, любовалась внучками и, как прежде, невольно поджимала губы, переводя взгляд на Алексея.

Если его жена была убеждена в «предательстве» дочери, то сам Алексей никогда не испытывал ни малейшей ревности по поводу того, что однажды и навсегда дочь предпочла родительской любви любовь мужчин, казалось бы, являвшихся из ниоткуда и не имевших за душой ничего в сравнении с родительскими заслугами. Очень важно было вовремя отпустить дочь в самостоятельную жизнь, и Алексей это интуитивно чувствовал, хотя, пожалуй, ему было больно: родное дитя, родная кровиночка – и чужой мир похотливых самцов… Но жена не смогла это понять и принять. Она продолжала считать дочь своей собственностью, позицию же Алексея, во всем поддерживавшего взрослую дочь, объясняла его равнодушием и эгоизмом, добавляя, что вся тяжесть воспитания дочери была на ее плечах, а Алексей что – только приносил в дом деньги, баловал дочь и своим пофигизмом настраивал ребенка против нее.

Да, ему приходилось слышать от других отцов о ревности, когда их воспитанные с пеленок красавицы и любимицы, часто видевшие в отце идеального мужчину и друга, в результате все равно уходили к другим. Именно это и было, по его убеждению, эгоизмом – право собственности на своих детей. Нет у родителей такого права – по отношению к детям они обязаны совершить три акта самопожертвования: родить, вырастить и отпустить. И не ждать за это благодарности. Благодарность непременно вернется, если все сделано правильно. А если не вернется, винить в этом следует лишь самих себя. Наверное, в этом и заключалось земное предназначение человека – оставить кого-то после себя. А все остальное – в том числе и творчество – это уже как сбоку припека. Есть – хорошо, нет – ну и ладно. Главное, что есть человек.