Текст книги "Искупление невинности"

Ай да май!

***20 мая 1985-го

 
Ай да май!
То зной,
то слякоть.
Солнце светит.
Дождь – стеной.
Снег пошёл,
но снег, однако,
что-то очень проливной.
Прогуляемся, давай:
все же май, хотя дрянной.
Слышишь,
громыхнуло где-то?
Может, завтра хлынет лето.
Ты одета?
Побежали,
попрощаемся с весной.
 

Глухарь

***20—30 мая 1985-го, Новоаганск-Пермь

…Понемногу потянуло, понесло теплом. Снег потяжелел, стал мокрым и плотным. Затемнели везде начинающие оттаивать болотные взгорки. Пахнуло сыростью, и вот дождём ударила весна. Рассыпались веснушками по всем этим бескрайним болотинам прогалины. Вскрылись светло-зелёные, местами – с чёрными мёртвыми пятнами, ягельники, ржавые моховые кочки, показалась из-под снега вишнёвыми кустиками голубика, открылись глянцевые брусничники, а в них – крупными бордовыми бусинами – сладкая прошлогодняя ягода…

…Глухарь упруго упал в снег недалеко от темнеющего взгорка, бултыхнулся несколько раз в холодном сыром крошеве, взбивая крыльями тяжёлую белую взвесь, затем отряхнулся, распустил по-павлиньи чёрный – с белой круговой полосой – хвост и поковылял на седых опушенных лапах к прогалине.

Подойдя, осторожно вытянул длинную шею, осмотрелся, поворачивая краснобровую пепельно-чёрную голову, и, бормотнув что-то, уверенно ступил на мох. На мху вдруг напружинился весь, распахнул крылья, закинул назад бородатый – крючком – клюв, выпятил чёрную, отливающую зеленью грудь, клокотнул горлом, но вот обмяк, успокоился, встряхнулся и стал выглядывать на взгорке ягодины. Увидел, склюнул пару крупных вишнёвых клюквин, буркнул опять и побрёл к вырвавшемуся из-под снежного покрывала краю брусничника…

…Издали, медленно приближаясь, донёсся монотонный, лязгающий звук. Глухарь иногда уже слышал его и даже, правда, издалека, с верхушки сосны, наблюдал издающего этот звук зверя. Сверху тот казался большим голубым жуком и, кажется, был неопасен. Звук стал совсем громким, лязганье замедлилось, и тут птица увидела голубое существо. Оно её тоже заметило и стало приближаться. Спереди создание было похоже уже не на жука, а на громадную лягушку. Глухарь всё-таки насторожился. Он вытянул шею, обернулся к зверю боком: так было лучше видно и слышно. Лягушка грохотала и страшно воняла, но больше ничего пугающего не чувствовалось. Улететь глухарь мог всегда, и он решил ждать…

…Зверь подобрался совсем близко и замер. Внутри его шевельнулось что-то, раздался стук, сбоку неожиданно выросло крыло, показался кто-то, резко плеснуло незнакомым, но сразу ненавистным запахом. Глухарь ничего не успел понять, просто какая-то мощная сила приказала полыхнуть крыльями, заставила рвануться, полететь…

…Страшно ударило влёт, сбило, бросило назад. Глухарь рухнул вниз, почувствовал боль в крыле и лапе. Снова метнулся вверх, но только бескрыло забился, кровяня снег. Попытался бежать, но перебитая лапа, подломившись, не слушалась, не держала. Белое перьевое пятно в левом предкрылье стало багровым, само крыло потяжелело, намокло и, волочась, оставляло на снежной белизне такие же багровые кровавые вкрапины. Глухарь повернул голову и молча, обречённо посмотрел на зверя, из которого вылезали двое…

…Водитель, крепкий, чернобородый, наклонился, вырвал на прогалине клок ягеля, выматерился грубо и, стирая с приклада кровь – птицу пришлось добивать, – хрипло бросил:

– Подбери…

Напарник его, молодой, в грязной старой энцефалитке, взял глухаря за холодные лапы, поднял с усилием. Безжизненно раскрылись крылья, закачалась мёртво разбитая голова с окровавленным клювом. Парень приблизился к «ГАЗ-71», бросил добычу за кабину, где лежала ещё одна тушка. «Зачем мы второго-то?» – настойчиво стукнула мысль. Подошёл водитель. Влезли. Хлопнули дверями. Тронулись. Выбравшись на профиль, покатили в сторону отряда…

…Ехали долго, молчали. Рабочий пусто, тяжело смотрел в пелену залепившего лобовое стекло снега. Потом обернулся, глянул назад. Там ветром грубо, беспорядочно взбивало, трепало перья, выворачивало зло мертвые крылья. Вдруг снова подумал: «Зачем мы второго-то?» Сказал, повторил невнятно, почти про себя:

– Зачем мы второго-то?

– Что? – не понимая, кинул водитель.

– Так… Ничего… – опять тяжело замолчали…

Закурили… По сторонам бежали, всё также темнея, прогалины, отовсюду тянуло теплом, сыростью… Шла весна…

Дождь

***9 июня 1985-го, Пермь

Дождь. Какой ударил дождь. Хорошо, что есть зонт. Правда, один на двоих. Но так – даже лучше. Когда зонт – один на двоих, дождь объединяет. Делает ближе. И мир исчезает. Остаётся только дождь и двое под зонтом. Он и она. И тогда хочется, чтобы дождь был всегда.

Дождь звонко лупит по пузырящимся, улыбчивым лужам. Ветер весело рвёт, вырывает зонт, иногда выворачивает его наизнанку. И тогда двое, внезапно омытые тёплой влагой, останавливаются, смеются и, весело суетясь, осторожно заворачивают края обратно. Какой хороший, какой радостный дождь. Дождь.

– Ну, вот и всё. Вот и всё, хорошая моя. Завтра я улетаю.

– Да. Вот и всё.

– Ты только пиши. Хорошо? Что же ты молчишь?

– Думаю.

– О чём?

– Так.

Как быстро всё произошло. Позвонил: «Приезжай», – приехала. Позвонил: «Выходи», – вышла. Купил цветы: «Держи», – улыбнулась. Неделя, и всё – будто в тумане. И уже без неё не может. Каждый день хочется видеть, говорить. О чём угодно – лишь бы говорить-видеть. И счастлив. Счастлив, как мальчишка.

– Ты знаешь, я ведь не буду тебе писать, – голос дрожит.

– Почему? – страх, внезапный липкий страх.

– Понимаешь. Я не хотела. Как глупо всё. Он сейчас в армии.

Надсадно, стоном, мысль – «зачем тогда всё это? зачем тогда всё это?» Поняла. По дыханию.

– Когда ты в первый раз позвонил, думала, прогуляемся, и всё. На второй – задумалась. А потом, потом не могла сказать. Всё было так хорошо. Но с ним. Тоже ничего не было. Так.

Дождь. Заплаканный продрогший город. Всхлипывающие лужи. Ветер ударил зло, едко, пощёчиной.

– Время покажет, – достал и вдруг сломал папиросу.

– Что?

– Время покажет. Посмотрим. Подожду.

– Да, подождём.

Время покажет. Боже, как просто и как пошло. Да, покажет, но будет поздно. Может, будет поздно. Хочется, чтобы осталась. Чтобы любила, ждала, писала. А как же тот мальчик в армии? Каково-то будет ему? Переступить себя ради ближнего? Нет! Нет сил! Пусть решит всё сама! Понимаешь ли ты, как себя связала? Ведь теперь в любом случае – предать!

– Время покажет.

Остановка такси.

– Всё-таки решилась проводить?

– Как видишь.

– Спасибо, что решилась.

– Странно всё.

– Что странно?

– Так.

Такси мягко катит по ночным улицам. Взбивает всплесками лужи. Натужно скребут по стеклу «дворники». Фары выхватывают из темноты деревья, прохожих, углы домов.

– Странно, что всё сейчас кончится?

– Да. Как ты догадался?

– По дыханию. Ты что-нибудь решила?

– Пока нет.

– Я буду ждать твоего письма. Напиши мне, что решишь. Для меня это важно. Хорошо?

– Хорошо.

– Я буду ждать.

– Извините. Остановите вот здесь.

Плавно по тормозам. Открыл дверь. Выбрался. Подал руку. Помог. Как не хочется отпускать руку, как хочется обнять, окунуться в тепло её ладоней. Всё-всё сказать. Что же останавливает? Ведь она ждёт, ждёт. Обними, скажи всё.

– Я буду ждать твоего письма. Прощай.

Улыбнулся, улыбнулась. Прощальный взмах руки. Глазами: «Прощай!» Заскочил в такси.

– Гони! – главное, не оглянуться.

Мчит, мчит такси. В темноту, в дождь мчит такси. «А ведь надо было обнять, ведь она ждала». Дождь. «Пусть решит всё сама. Пусть решит». Дождь. «О чём думает таксист?»

– Кто она тебе?

– Не знаю.

– Странно.

– Странно.

Дождь.

Феофилактычу…

***3—19 июля 1985-го, Пермь – Ханты-Мансийск

Леониду Демурчеву

1. Взять горку с ходу не удалось. Сам трактор – в одиночку – выбрался бы запросто, но тяжесть балка сейсмостанции, который он тащил, тянула назад. «Сто тридцатый» грузно проскрёб траками уезженный снег колеи, зацепил, подмял под гусянку молодую берёзку и всё-таки не выкарабкался, а лишь бессильно сполз влево, в целик. Сдал назад, снова дёрнулся, и опять ничего не вышло.

Внизу появился перед долгим подъёмом другой трактор – старенькая «сотка», «запряжённая» в смоточную катушку. Проскочить наверх и подсобить своими лошадиными силами она не могла – не позволял профиль. Дорожники-геодезисты, ломая его, торопились, халтурили, и потому он вышел узким даже для ровного места, а здесь, по этим чёртовым уерагам на букву «х» – тем более.

Славка Лепила, тракторист «Т-100», нетерпеливо, но беззлобно выругался, глядя на возню наверху:

– Мать их за душу, что они там ковыряются? – сбросил чёрные, промасленные рукавицы, закурил, вылез на гусеницу. Сейсморабочие, стоя в катушке на косах из кабелей, тоже смолили, у кого что имелось:

– Сегодня опять ничего не успеем, если так дело пойдёт…

– Да ну их, к лешему, этих операторов, вечно из-за них стоим…

– Чёрт, а мороз-то всё больше давит…

2. Дверь станции распахнулась, изнутри выпрыгнули двое: оператор Леонид с помощником. Оператор подождал, пока тракторист сделает ещё одну бесплодную попытку, после – безнадёжно махнул ему, показывая, что хватит. Тот выглянул из кабины, крикнул командиру:

– Чё делать-то, Феофилактыч?

– На тросу попробуем!

– Понял!… – вернулся к рычагам и немного сдал – совсем чуть-чуть – вниз.

Геннадий, помощник, поднатужился, выдернул из сцепа вагончика и тягача болт-шкворень. Размотали, закрепили трос, и трактор, освободившись, резво вскарабкался наверх. Трос плавно натянулся, задрожал, а затем и балок, визжа полозьями, пополз вперёд.

И «Т-130» уже почти вытащил было станцию, но вдруг снова бестолково заелозил на месте, бессильно взрывая гусеницами снежную кашу-мяшу. Леонид, скрестив приподнятые руки, жестом дал команду прекратить потуги:

– Перецепляемся! Должны вылезти!

«Сто тридцатый» пошёл назад, стальной канат обмяк, упал в колею, его отсоединили. Сам же вагончик, как и предполагалось, остался на месте – на самой верхотуре крутого склона:

– Давай, миллиметруй!

3. Тракторист согнал свою машину вниз, стал медленно, осторожно её осаживать, а оператор с помощником, готовясь «произвести стыковку», приподняли железный угольник водил на нужный уровень. Мгновение, и петля-восьмёрка плавно вошла в скобу фаркопа. Но, увы, с ходу вогнать шкворень в сцеп не удалось, «Т-130» дернулся чуть больше нужного, раздался возмущённый лязг металла, водила рванулись, вырвались из рук, станция вздрогнула, ожила и, неумолимо набирая скорость, заскользила под гору, отвечая что-то скрипом саней на несущийся вслед отчаянно-растерянный мат Леонида.

Генка же сначала ничего не успел понять, его сбило с ног, поволокло и, только пропахав за балком метра четыре, он сообразил, что надо разжать руки. Разжал, и долго-долго, несколько мгновений, лежал на снегу, провожая взглядом стремительно уплывавший вагончик. И лишь только сейчас и до оператора, и до помощника дошло, что станция движется на стоящие внизу «сотку» и катушку…

– У-ха-ди!!! – прозвучало одним общим выдохом.

– Абзац аппаратуре! – обречённо выцедил Леонид.

4. Санька, молодой рабочий-сейсмик, глянул на подъём, и вдруг на лице парня что-то неуловимо изменилось, он почему-то присвистнул, и, уже выпрыгивая из смотки, крикнул на лету:

– Шухер! – а, упав в снег, заорал трактористу. – Лепила! Сматывайся!

Славка, ещё не врубаясь, глупо смотрел на сигающую из катушки и разбегающуюся в стороны сейсму (Куда, зачем сматываться-то?). Потом, обернувшись и прищурившись от бьющего в глаза солнца, заметил, что станцию почему-то опять спускают вниз. Снова, теперь уже зло, подумал: «Да чё они там? Сколько можно?» Но внезапно удивленно осознал, что «сто тридцатый» – по-прежнему вверху, а его балок-прицеп мчится по склону самостоятельно.

Тогда будто вдруг ударило чем-то, стало жарко, кинуло в дрожь. Лепила влетел в кабину, хватанул рычаги, рванул их наугад, ничего ещё не соображая от накатившего страха. Трактор дёрнулся вперёд, но Слава сразу же справился с собой, понял, что делает не то. Он остановил «сотку» и срочно пустил её вспять, пытаясь уйти от надвигающейся угрозы.

– У-ха-ди! – снова прокричал оператор. – У-ха-ди!

– Ну, ну, Лепила, давай-давай!

P. S. Тут они увидели, как сыпанули со смотки рабочие, как обернулся и заскочил в трактор Лепила. Расстояние между станцией и «Т-100» быстро таяло. Оставалось метров пятнадцать, и лишь тогда тяжёлая машина, зачем-то сначала чуть подавшись навстречу приближающемуся балку, ходко пошла, толкая катушку, задом. И почти в тот самый миг «сбежавший» вагончик, неуловимо качнувшись на каком-то невидимом повороте своего неуправляемого пути, выскочил полозьями из колеи и, пройдя немного по инерции, глубоко зарылся в снег…

Нет, это лишнее…

***10 августа 1985-го

 
– Нет, это лишнее, – решил он
и вышвырнул крошки в форточку,
но до утра так и не смог уснуть:
какое-то выросшее вдруг дерево
всю ночь стучалось в стёкла ветвями…
 

И обернуться тополем у дома…

***23 августа 1985-го

 
И обернуться тополем у дома,
и ждать зимы,
и верить в листопад,
и в тишине утра встречать знакомых,
что по людским делам своим спешат,
и вновь соединить себя с корнями,
оборванными сотни лет назад,
и мерить жизнь веками, а не днями,
и понимать, что звери говорят,
и видеть, что огромен и прекрасен
и мир любой, и мотылёк любой,
и обрести немыслимую ясность,
и мир объять,
и стать самим собой…
 

Он прикуривал долго…

***22 сентября 1985-го

 
Он прикуривал долго:
согревал озябшие пальцы, —
и обжёгся.
Вскрикнув, он глянул наверх:
занавеска
только слегка качнулась.
 

Чешуйки тишины

***30 сентября 1985-го

 
А ночью, когда не спишь
и за стеклом лёгкий ветер чуть слышно колышет
дрожащие чешуйки тишины,
так хочется зачем-то быть счастливым…
 

От тебя, недотроги…

***9 ноября 1985-го

Женечке Габдулхаковой

 
От тебя, недотроги,
на печаль, на беду
я уеду в Варьёган,
к Айваседам зайду.
Может, помнит Василий
про меня и сейчас.
Пусть забыл пригласить он —
заскочу хучь на час.
И когда захмелеем
мы от чая и слов,
я ему ахинею
понесу про любовь.
И с его позволенья —
он поймёт мою грусть —
на упряжке оленьей
за тобою сорвусь.
Сквозь метели и вьюги,
сквозь хандру и печаль
прокричу: «Для подруги
и Вселенной не жаль!»
Коль ответишь туманно,
не умчишься со мной,
я тебе нашаманю:
будешь вечно одной.
Побредёшь сквозь пространство,
где не видно ни зги,
сиротою казанской —
полонянкой тоски.
А решишься и сдашься,
дашь обнять, наконец,
на весёлой упряжке
увезу под венец.
 

Сеанс у бабок Туль в Варьёгане

***10 ноября 1985-го

Александру Ливну

 
В затхлой полутемной комнатушке —
лавки, печь и ржавая кровать.
Древнюю ненецкую старушку
друг-художник хочет рисовать.
Ей соседка громко переводит
всё, что двое русских говорят.
Вот хозяйка улыбнулась, вроде
согласилась показать наряд.
Возвратилась в том, что надевала
много лет назад последний раз:
– В пору ту со стадом кочевала,
муж олешек раньше много пас.
Объяснила, села и застыла,
отрешённо смотрит в никуда.
Может, вспоминает то, что было?
Стадо, мужа, прошлые года?
Друг спешит, творит серьёзный, хмурый:
– Больше бы эскизов набросать.
Это же прекрасная натура.
Это ж всё давно пора спасать.
Тяжело работать. Пахнет. Душно.
Но не время выбирать теперь.
Завтра может встретить не старушка,
а крест-накрест забитая дверь.
Девяносто лет уж ненке – редкость!
Счёт давно ведёт конечным дням.
А за стенкой в комнате соседки
телевизор смотрит ребятня.
 

Бурильщикам – слава, геофизикам – шишь

***10 апреля 1986-го

 
Говорят, было в Главке собрание.
Всех созвали. И этих, и тех.
Раздавали награды и звания
буровым мастерам за успех.
А когда всё кончали, прощалися,
встал мужик. Коренаст. Бородат.
И сказал он:
– Я сейсмик, товарищи.
И спрошу я за наших ребят.
Не нужны нам награды и премии.
Но одно непонятно всем нам.
Что мы делаем в этой Тюмении,
если слава вся – буровикам?
Справедливости требуем, люди.
Ведь богатства и мы создаём.
А буровик – он же скважины бурит
там, где мы ему точки даём.
Закричало собрание:
– Что же Вы?
Вы же – свой, Вы ж – советский, Вы ж – наш!
Но как смеете Вы и как можете
предлагать нам такой саботаж.
Эх, ребята-ребята, вот сраму-то
прямо в Главке такое сказать.
А ведь хотели дать почётную грамоту,
но и эту придётся забрать.
И исчез сейсмик тот. А ведь прав он был.
Ведь геофизика – основа основ.
И не правда ли, братцы, не правда ли,
что для нас – ни триумфов, ни слов.
Я, конечно, собрание выдумал,
но мне фактик друзья привели.
Ведь Самотлор – его же сейсмики выдали,
а бурильщики после пришли.
 

Когда плывёт устало воздух…

***12 июля 1986-го

 
Когда плывёт устало воздух,
июльским зноем изнурён,
безумно хочется зимы,
где голубая снежность елей,
и молодой мятеж метелей,
и мир морозно остеклён,
и синеватые дымы
стекают к бесконечным звёздам,
и ночь
навязчиво-серьёзна,
и день —
лишь искорка из тьмы…
 

Наполнено небо простором…

***19 сентября 1986-го

 
Наполнено небо
простором и ветром.
Багрово и грозно
сгорает закат.
И звонкие звуки
далёкого лета,
как белые птицы,
призывно летят.
И тянет смолою,
и тянет кострами,
и хочется верить,
что всё – позади.
Ты знамя рассвета,
бессмертное знамя,
в кладовке забытой
случайно найди.
И сразу увидишь,
что всё повторилось,
что всё неизбежно
случается вновь.
И станет понятной
и чья-то немилость,
и чья-то усталость,
и чья-то любовь.
Забудешь о сварах,
забудешь о смерти,
поймёшь, что ты всё-таки
верил не зря.
А звёзды погасит
сентябрьский ветер,
и в утренней дымке
займётся заря.
 

Октября неуют…

***28 октября 1986-го

 
Свежий ветер в лицо.
Зябких звёзд фонари.
Из-за кромки лесов —
терпкий запах зари.
Октября неуют
пустотою объят.
Даже песни на юг,
будто птицы, летят.
Вереницами слов
собираются в клин,
торопясь за теплом,
исчезают вдали.
И случайный мороз
непривычен и груб.
А строка – просто кровь
из закушенных губ.
 

Короткий крик безвестной птицы…

***10 ноября 1986-го

Татьяне Гомжиной

 
Короткий крик безвестной птицы
сгорит легко и без следа.
И в тихом небе растворится
звезды холодная слюда.
Леса проявятся из ночи
прозрачной графикой берёз.
И лягут забереги прочно
под стервенеющий мороз.
Смущённо-розовым востоком
качнётся сонная заря.
И ветер чисто и высоко
споет сонату ноября.
И будет день заветно-звонкий,
снегов раскинет синеву.
И я случайную девчонку
своей судьбою назову.
 

Бродить впотьмах, ломиться в двери…

***29 мая 1987-го

 
Бродить впотьмах,
ломиться в двери,
в тоске слоняться по гостям,
пытаться хоть во что-то верить:
в любую дрянь,
в любой пустяк.
Корячась в сумраке истерик,
давиться водкой и стыдом
и без борьбы – в бреду безверья —
брести покорно
в жёлтый дом…
Но у черты, где, спившись к чёрту,
уже взойти на эшафот,
поверить вдруг случайно чётко,
что кто-то всё-таки спасёт.
И рваться истово от края
к своим друзьям,
к врагам своим,
к кому, зачем ещё не зная,
но зная точно:
надо к ним!
И чистым честным майским утром,
решаясь жить на новый лад,
вдруг разрыдаться почему-то,
узнав забытый милый взгляд.
И вновь, как раньше,
в светлой муке
кричать «люблю»,
шептать «прости»,
позволить взять себя за руку
и за собою
увести…
 

И опять этот сон…

***1 июня 1987-го

Светлане Стасевич

 
И опять этот сон,
исступленьем, итогом
воспалённо терзающий мозг.
Вечный странник,
бредущий по лунной дороге
среди судеб, столетий и звёзд.
Кто он – этот безумец,
принявший бессмертье
за позор и за грязь на земле?
Нет ответа.
Ответом – пронзительный ветер
да дорога в пронзительной мгле.
Он зовёт – этот путь,
он сулит откровенье,
чистой верой кумирни дробя.
Чтоб мое заблудившееся поколенье
обрело высоту и себя.
Чтоб стал явью тот сон,
бесконечный как бездна,
как простой парадокс бытия.
Лунный странник,
бредущий из дали безвестной —
это мы. Это ты. Это я.
 

Если внимательно приглядеться…

***20 сентября 1987-го

 
Если внимательно приглядеться,
тишина распадётся на кружева слов,
старость начнёт рифмоваться с детством,
лунность подымется на крыло,
в озере услышишь звёзд хороводы,
а под берёзовый благовест
осенняя стылая непогода
ласковый свет разольёт окрест.
Вечер сыграет на виолончели.
Ветер окажется стуком сердца.
А сутью Вселенной станут качели —
нужно только внимательно приглядеться.
Ведь если вывернуть мир наизнанку,
то каждый может лично увидеть,
что всё (и названное, и не названное)
связано с помощью золотистых нитей.
И когда девочка,
случайно наречённая Музою,
грустно раскручивает это бесконечное грезиво,
нити издают
странную музыку,
которая почему-то зовётся
Поэзией…
 

С медным грошиком в кармане…

***21 августа 1988-го

 
С медным грошиком в кармане
и с одной струной на скрипке
по проспекту пьяный Ваня
раздаёт толпе улыбки.
По щекам – щетина щёткой,
а в глазах шальных – икота,
и шарахаются тётки
от хмельного идиота.
Только ночью, тухлой ночью
под тоскливый вой собачий
та же скрипка то хохочет,
то о чём-то горько плачет.
 

Львов

***5 июня 1990-го

 
Чужие очаги,
чужие стяги,
чужой земли неведомая власть.
Слова сгорят,
не воплотясь в бумагу,
в глазах детей твоих не отразясь.
Но Львов – уже не притча,
а причастье.
Сначала – пытка, а потом
взамен —
случайный промельк
будущего счастья,
случайный блеск
грядущих перемен.