Текст книги "Искупление невинности"

Мелитополь

***18 июня 1990-го

 
Город как город:
вроде бы не чудовищный,
но безусловный и гордый, будто
памятник Горькому на пьедестале от Кагановича,
и задумчивый,
будто провинциальный Будда.
Люди как люди:
вечно спешащие,
вечно обычные,
вечно строчные,
задроченные тёщами, тыщами и тащами
и снов не видящие даже ночью.
Глаза как глаза:
зелёные, серые,
чаще – карие, реже – синие.
И тихая – тихо так – истерика
от того, что всё это зовётся
Россиею…
 

Окаянная, пьяная, утренняя…

***20 июня 1990-го

 
Окаянная, пьяная, утренняя,
колокольная паль.
Пораскинулась по-над хутором,
по-над долами, да краями вдаль.
Да шальною порошею, крошевом,
черёмуховым стихом
порассыпалась так непрошено,
так пухово,
так ни о ком.
Словно – яблонь фата по поляне,
словно – горних вершин снег,
словно в сонных лесах славяне
только пестуют свой
разбег…
 

Мне понятно огня обаянье…

***22 июня 1990-го

 
Мне понятно огня обаянье,
когда ночью в объятьях костра
под гитару танцуют цыгане
до утра,
до утра.
Ночь прозрачная,
слюдянистая,
и, роняя загадочный свет,
так маняще мерцают мониста
медно-звонких
речистых монет.
 

Пусть жизнь невпопад…

***4 июля 1990-го

 
Пусть жизнь – невпопад, пусть сумятица в мыслях, но веруй в знаменье, и, значит,
всё сбудется к лучшему завтра. И там, за четвёртой стеной ледяною,
чудачка-девчонка, скрывавшая чувства, печально от счастья заплачет
и, видимо, станет отличной, примерной и до смерти верной женою.
Ведь даже надежда (слепая, как поиск последнего, точного слова,
далекая, малая, словно обыденный прах, именуемый пылью)
надолго вплетается в быль в гулких залах костёлов усталого Львова
и, плоть обретая, дарует душе прокажённой лебяжие крылья.
Все сбудется, будто та горстка чудес, что обещана зовом Мессии.
Пусть лишь для тебя одного, но во имя всех недолюбивших и сирых.
И ты, потрясенный прозреньем своим, встретишь новое утро России
уже в новой радости, с новой победой и с новым видением мира.
И ты вдруг поймёшь, что един в отрицаньи и в проклятых грезах о лучшем
со всем поколеньем своим, оскоплённым слепою судьбой, и отчасти
неважно, кто с нами: господь или дьявол, а может быть, рок или случай, —
мы всё же бессмертны. И в слове, и в детях и в истовом поиске счастья.
 

И август минет…

***29 августа 1990-го

 
И август минет, став вчерашним,
за ним, немного погодя,
сойдут на сны осенней пашни
стихи сентябрьского дождя.
И по лесам, объятым тленьем,
листвой погасшею шурша,
пойдёт в весёлом иступленьи
моя воскресшая душа.
 

То ли утро так, то ли муторно…

***30 августа 1990-го

 
То ли утро так, то ли муторно
от того, что аэропорт
захлестнуло привычной судорогой
кочевых пассажирских орд.
Суета, суматоха, сутолока,
глотки, локти, толкотня.
Вздрогни, утренняя тмуторакань,
выплюнь меня
в край, где спят бочонки винные,
где красавицы невинные
в случайном сне
сладко вспомнят обо мне…
 

С палитры алым, глянь, как грянули…

***16 сентября 1990-го

 
С палитры алым,
глянь, как грянули
сентябрьски искренне и резко
рябины – рябины багряные —
по пряным гребням перелесков.
В них – ключ всего:
когда-то загодя
под росный бред ветров восточных,
дробясь на гроздья и на ягоды,
как паузы
на многоточья,
они
так чисто и так истово,
так человечески случайно
бессонно бронзовыми листьями
звонили о твоем начале.
И там,
где рано или поздно ли
ты сам себе поставишь прочерк,
вот также многоточья,
гроздьями
качаясь в перекрестьи строчек,
звоня заклятьем,
заклинанием,
ниспровергая до основы,
не поминаньем,
пониманием
в три дня тебя
подымут
снова…
 

Как-то всё случайно и не нарочно…

***1 октября 1990-го

 
Как-то всё случайно и не нарочно,
будто тень истерики на устах:
октябрь, обрушившийся порошей,
несносная белизна листа.
И будто проводы,
будто поводы,
будто паволока на года:
просёлков – холсты,
болота – поодаль,
горелого ельника нагота.
Но полно —
такое уж время года:
листвы догорающей утиль,
моя хандра,
твоя свобода
и неперекрещивающиеся пути…
 

Кидаясь в дождь, ныряя в авто…

***21 октября 1990-го

 
Кидаясь в дождь, ныряя в авто —
как клятву – с «дворниками» в такт:
к чертям – дождусь – до после – завтра!
А там опять до после… Так
уже полмесяца. И словно
повтором: порт, ворота, тишь,
где снова самолет, и снова
ты, как всегда, не прилетишь.
Но ночь, межгород, телефонный
звонок, разлуки пересказ,
созвучья карих и зелёных,
разъятых лишь пространством глаз,
созвучья чуда и удачи
и осознания всерьёз,
что мы с тобою вместе значим
гораздо больше, чем поврозь.
А дома настежь окна, двери,
обрушиваясь в естество,
где вер твоих и суеверий
моих таится торжество,
где завесь мороси осенней
и предноябрьская хандра
нам не испортят воскресенья
и не разбудят до утра.
 

Затянувшись неровно, нервно…

***28 ноября 1990-го

Светлане Сосниной

 
Затянувшись неровно, нервно, закашлявшись,
в пепельницу стряхнув сигарету небрежно,
повзрослеешь лицом, посерьёзнеешь, но
(нет, наверное, просто кажется)
в глазах мелькнёт какая-то шальная нежность.
А, впрочем, к чему?
Ведь условлено, чтобы не говорить о нежностях.
Давай, о другом:
помнишь окрестности Иерусалима?
Апостолы дрыхнут,
в воздухе мечутся случайные нежити,
Иисус – один,
над ним ангел – крестом,
так что распятье неотвратимо.
Кровавым потом валун окропив,
встал с колен и —
началом притчи о вечности:
старейшины,
первосвященники,
римляне,
сопутствующие междометия.
Он ведь тоже до боли, но без толку
любил человечество,
понимая, что станет нужен
только через столетия…
 

Невысказанность фразы такова…

***9 декабря 1990-го

 
Невысказанность фразы такова
была, что с болью думалось: слова
уже не смогут выбраться из связок
голосовых. А вырвутся, то сразу
взорвутся бесполезно. Голова
трещала, не вмещая метастазы
коньячных газов, толчею «прости»
и мата, нервный шёпот «отпусти»,
обрывки, что шарахались пугливо
в извилинах, как крылья над проливом.
Но всё, что полагал произнести,
вместилось в бестолковое «счастливо».
И уходил. Не уходил, а таял
в отчаяньи, не сознавая: та ли,
к которой торопился столько лет,
насмешливо теперь смотрела вслед
или другая. Двери хохотали,
распахиваясь в лестничную клеть,
пролёты трансформируя в этапы.
А после – между водкой и «Анапой» —
трезвее становясь, а не пьяней,
такую грязь насочинял о ней,
что даже карточка её сорвалась на пол.
Но
подобрал
и закрепил
верней.
 

Строй, декабрь, штыковые каре…

***14 декабря 1990-го

 
Строй, декабрь, штыковые каре на снегу.
Под дворянскую грязную ругань
содрогнётся
простуженный Петербург
батарейным огнём Петербурга.
Раскатясь,
распластавшись по крошеву льда,
по кровавой пороше,
картечью
пронесётся, обрушится первый удар.
Напрямую – в историю,
в вечность.
И пойдёт:
под приказ оловянных зрачков
верноподданным сочным рапортом
окаянно рассыплется россвист клинков
над лохмотьями конского храпа.
Рядовые
мишенями
замертво
ниц
под распятье десницы надменной
в кашу криков,
мундиров,
разъятых глазниц,
залпов,
трупов,
розовой пены.
Шквал – по судорогам, по стонам, но —
барабан:
окончанье присяги – к отбою.
Вечер.
Молча – Нева.
Бронзовый истукан
чёрным призраком над Невою.
Души
до ночи
птицами
по куполам
колокольным и каторжным звоном.
Это – глупая сказка, что всё – пополам:
и тебе, и твоим батальонам.
Для тебя —
равелин,
где в мерцаньи костров
сквозь скупую слезу послесловий
многократно:
декабрь
да первая кровь
откровением будущей крови.
 

Иаков и Исав

***15 декабря 1990-го

 
Полночь. Ливень. Хлип калитки.
Стук в стекло. Безликий шаг.
– Кто ты?
Нищий ли калика или блудная душа?
По крыльцу все ближе поступь
и —
расплатой бытия
(явь ли, грезится ли просто?):
– Ты же – я?
Но ведь – не я!
Боже! Ожил морок мрака,
след столетий описав,
но:
– Я простил тебя, Иаков…
– Как я рад тебе, Исав…
 

Зеленоглаза полночь нынче…

***20 декабря 1990-го

 
Зеленоглаза полночь нынче. Во Вселенной
давно – за всё про всё – одна звезда.
А прочее – предметное прочтенье
затверженной со дня зачатья леммы:
раз пишут «лебедь», значит, «лебеда»,
раз «обрученье», значит, «обреченье».
Не потому ли так привычен ропот:
всё – под топор, всё – до опила. Но и
тогда, скользнув улыбкой в складки век,
среди безликой духоты потопа
я всё равно свой век окончу Ноем,
под веру в чудо строящим ковчег.
И рвущимся, как в образ, под обрез,
из бытности, столь обоюдной, где
всё пропито с лихвой до полутона.
Не на себе, на боли ставя крест,
сколоченный из горбыля идей
гвоздями всероссийского притона.
Постыдно: ничего не перенять
из прошлого. Оно лежит, похабно
раскинувшись, как девочка на снимке,
что полуАфродита-полублядь.
А с будущего толку и подавно
не будет, если мерить жизнь обнимкой.
Но всё-таки, как ни крути, пока
достаточно устойчива реальность
событий настоящего. В котором,
перекрестясь и спрятав страх в рукав,
с претензией на полугениальность
нащупываешь точку для опоры,
навязчивостью бреда о разбеге
дробя мозги на некий тетраптих.
И пестуя в себе, подобно злости,
уверенность расчёта, что в ковчеге,
возможно, хватит места для двоих:
кого-то – на корму, кого – на мостик.
А там уж будь, что будет, ё-моё.
Тут можно бы поднять отдельной темой
столь русскую приученность к обломам,
почти привычку. Скольким за неё
случалось укрываться от системы
в спасительной болезни «глаукома»:
чем сумерки, уж лучше – чернота.
Но, чёрт возьми, не вечно ж невезенье:
посудина помалу обретает
возможность осязать свои борта
с возможностью отбросить подозренья
и, как Колумб, дать дёру до Китая.
Нет, до Китая – перебрал: ни в коем…
Но, право, от химеры рычагов
(без лоций, без среды, без домочадцы,
а с потаённой мыслью о покое)
дорваться хоть каких-то берегов.
А там, где берег, – можно разбежаться.
 

Поскольку всё же горе – не беда…

***22 декабря 1990-го

 
Поскольку всё же горе – не беда,
какая, к чёрту, разница, когда,
сытожив череду секунд и строчек
в банальную двоичность «нет» и «да»,
ты сможешь завершить без проволочек
дела свои пригоршней твёрдых точек,
по-прежнему труся рукою «за»
на предложенье вытянуть туза?
Не стоит торопиться, это – место,
а более прозрачно скажем – местность,
где чья-то персональная шиза
согражданам давно неинтересна.
Ведь, for example, если до карниза
дошёл ты, чтобы вниз башкою – из-за
того, что, согласуясь с пустотой
в постели, твоя Мона или Лиза
рога тебе наставила, то кто
в правах остановить тебя? И то —
сказать всерьёз: либидо est либидо.
Оно сильнее нас с тобою. И да
святится тяготение полов.
Но, впрочем, ты и я – не из ослов,
которые уходят от обиды
заложниками собственных голов.
Нам – проще пережить: не рвать рубах,
а наполнять покруче короба
всем тем, что раньше недополучили.
Пусть индивидуальная судьба —
не ласточкой, а Пиночетом в Чили,
но, слава Богу, нынче проскочили:
не течку – течь, не кренделя – а крен,
не птицу Сирин – острова сирен.
А потому, высматривая зорче
граничье непорочности и порчи,
не стоит забывать про то, что хрен —
не слаще редьки, а, бесспорно, горче.
 

По той простой причине, что пчела…

***13 февраля 1991-го

 
По той простой причине, что пчела —
отныне больший символ, чем берёза;
по той простой причи…, что фишка прозы
отечественной – сфера в три угла;
по той простой при……, что, приняв ислам,
приходится принять и бремя позы;
по той простой…………, что в степенях угрозы
тождественны и бомба, и метла;
по той про………………, что больничная игла
и близко не сойдёт за жало розы;
по той………………….., что компоненты «пот» и «слезы» —
не худшая приправа для котла;
по………………………, что, переоценивая хлам
минувшего, не угоришь от дозы;
…………………………., что всё-таки имеется заноза,
которая до чёртиков мила.
 

Как пьяный художник, пропивший последние краски…

***30 августа 1991-го

 
Как пьяный художник, пропивший последние краски,
в отсутствии слов задыхаясь и свежего воздуха,
стоишь на юру и молчишь, опасаясь огласки
истерик своих и дороги без света и просыха.
Привычный мир вывернут наискось странными мыслями
и в мешеве мнений и истин, пути согласующих,
деленье толпы на продавшихся и независимых
вдруг стало неполным и вовсе не всеописующим.
Империя пала, что, в принципе, дело обычное,
но не без эксцессов, и сквозь эпилоги ненужные
совсем уже неясно, что будет и что делать нынче нам:
сушить сухари или всё ж таки чистить оружие.
Но как бы то ни было, небо вечернее розово,
и как бы то ни было, нивы весенние зелены,
и как ни юродствуй, Россия осталась берёзовой,
и в избах крестьянских по-прежнему стены побелены.
Всё то же: чёт-нечет, быль-небыль, мужчина и женщина,
сумятица – днями, а вечером – музыка из окон,
и кипенью нынешней гении также обещаны,
как сто лет назад, и как триста и, в общем-то, испокон.
 

Галилей швыряющий

***29 мая 1992-го

 
Чего усложнять: решил – так оземь.
Погода лётная, в небе – просинь.
Лететь недолго: этажей восемь.
Главное, что – весна, а не осень.
 

Истерика – не повод, истерика – итоги…

***8 декабря 1995-го

Елене Колокольниковой

 
Истерика – не повод.
Истерика – итоги.
Финал,
колёсный обод,
разбитый по дороге,
похмельные поллитра,
удар башкой о стенку,
черта,
горячка,
титры,
колокола,
оценка.
Истерика – не повод.
И, захлебнувшись словом,
на ощупь ищешь довод,
чтоб всё вернуть, но —
снова:
истерика – не повод,
а точка,
бритва в руки,
ведущий в завтра провод
на потолочном крюке,
пучина,
окончанье
нелепого стеченья,
где вечер —
до прощанья,
где вечность —
до прощенья…
 

Простота как стекло…

***10 декабря 1995-го

 
Простота как стекло:
уронив, ни понять, ни поднять.
Только жопа в крови
от того, что попал на осколки.
 

Январь. Электричка…

***10 января 1996-го

 
Январь. Электричка. Отсутствие мест
вращает все мысли вокруг лошадиной
привычки спать стоя, хоть, в общем-то, крест
не так уж тяжел. Опираясь на спину
кого-то спиной, отмечаешь украдкой
угрюмую твёрдость соседской лопатки.
Январь. Электричка. В окне ни хрена
не видно, поскольку там – ночь (или утро?),
а значит, приходится пялиться на
сидящих счастливцев: уткнут в «Кама-Сутру»
небритый подросток, а бдящая рядом
старуха бросает сонливые взгляды
туда же, сквозь разнообразие поз
себя вспоминая с винтовкою ТОЗ.
Январь. Электричка. Случайная вонь
толпу со-стояльцев приводит в движенье
в связи с прохожденьем калеки, в ладонь
которого сыплется лишь раздраженье.
Но кто-то жалеет, и, Господи, вот
ладонь наполняется парой банкнот.
Калека ж, итожа шальные гроши,
внедряется дальше, а робкие вши
его в бесконечной тоске по еде
спешат раствориться в вагонной среде.
Январь. Электричка. Стандартный стоп-кран
с прострацией спички уставлен в пространство.
В соседнем купе разошлось по сто грамм
на рыло с завидным, увы, постоянством.
Купе веселится, и снова бутылка
проходит по кругу фаллически-пылко,
а следом за нею под звон хрусталя
беспечным рефреном разносится «бля».
И в знак солидарности вздрогнешь нутром,
припомнив родной абстинентный синдром.
Ведь это привычно, когда – тридцать три.
Январь. Электричка. Январь. Электри…
 

Сон или воочию? Кареглазо-жарко…

***15 января 1996-го

 
Сон или воочию?
Кареглазо-жарко
постучится ночью
девочка-дикарка,
разгоняя к чёрту
все мои химеры:
славная девчонка —
новый символ веры.
Подойдёт без злости
и без эпатажа,
ничего не спросит,
ничего не скажет.
Карой и наградой
карие созвучья.
Если будет рядом,
значит, буду лучше.
 

По льду небес коньками крыш…

***18 января 1996-го

 
По льду небес
коньками крыш,
давно упившись
сном и ленью,
скользит народонаселенье,
но ты с народом
не скользишь.
 

Не пойму, отнюдь, чего мы ждем…

***29 января 1996-го

 
Не пойму, отнюдь, чего мы ждем.
Может, ты, конечно, и Даная,
только не желаю я, родная,
становиться золотым дождём.
 

Карий колокольчик

***29 февраля 1996-го

 
За студенческою партой,
глядя в звонкое окно,
погадай на картах марта:
что же завтра суждено.
Пики?
Право, это – просто.
И вполне уместно здесь:
что-то в марте от погоста
неустроенного есть.
Бубны?
Вспыхнешь, будто лучик,
но сгоришь опять, грубя.
Впрочем, я тебя измучил
тем, что мучаю себя.
Червы?
Картам поверяя
и истерику, и грусть,
я теряю, повторяя,
что терять тебя боюсь.
Крести?
Завтра парой строчек
боли, скрытой от меня,
вскрикнет карий колокольчик
запоздалого огня…
 

В апреле многое изменчиво…

***12 апреля 1996-го

 
В апреле многое изменчиво,
но в суете трагедий зряшных
ты так изысканно застенчива,
что даже прикоснуться страшно.
 

Неволя, воля – только боль, не боле…

***23 июля 1996-го

 
Неволя, воля – только боль, не боле.
Но наша боль суть свет и высота.
Поскольку нам, увы, достались роли
двух перекладин одного креста.
И пусть, отбросив собственную парность,
мы повторяем старый парафраз,
простим судьбу за перпендикулярность,
силком пересекающую нас.
 

Случайны встречи на бегу…

***18 августа 1996-го

 
Случайны встречи на бегу.
Да, каждый день, я знаю точно,
с тобой встречаться не смогу.
Но, может, можно
каждой ночью?
 

Я в чём-то, видимо, глуплю…

***12 сентября 1996-го

 
Я в чём-то, видимо, глуплю.
Но – не со зла, и не в обиду.
По той причине, что люблю
запой, как форму суицида.
 

Что ж, если всё, как ночь, пройдёт…

***27 декабря 1996-го

 
Что ж, если всё, как ночь, пройдёт,
и утром запах твой растает,
то там, где завтра встанет лёд
безрезультатности, и стая
озябших птиц твоих взлетит
и, развернувшись с криком к югу,
за росчерком шальных обид
исчезнет точкою, и вьюга
падёт на грязь и мусор слов,
укрыв порошей гарь истерик,
из дряни окаянных снов
я гордо выползу на берег
реки, которой в картах нет.
И, разбивая вдрызг оковы,
рванусь по снежности на свет
отчаянно чужого крова
и буду целину тропить,
как ты мечтала: в одиночку, —
упорно стягивая нить
своих следов в скупые строчки.
 

Рождественское

***7 января 1997-го

 
Зима в пустыне. Полночь. Ветер. Волк
угрюмо ловит сочный пряный запах
костра вдали.
В кругу огня внезапно
качнётся тень:
проснувшись, встанет волхв.
Мелькнёт звезда,
волк потрусит на запад:
волхвы и волки в звёздах знают толк.
Звезда же, небосвод перечертя,
свой выбор завершит на Вифлиеме.
Там старый плотник тащит дров беремя
в пещеру,
где Мария
и Дитя,
а мир ещё не ведает, что Время
надломится
мгновение
спустя…
 

И белое, и чёрное есть ложь…

***24 января 1997-го

 
И белое, и чёрное есть ложь,
неправда в ранге выдумки природы,
скрывающая сущности. Ну что ж,
когда так повелось? И год от года
снег искренне утрирует ландшафт,
сводя его к двоичности, к дуплету
цветов, поднявших мир на брудершафт
и затянувших поцелуй до лета.
Но это, впрочем, за городом. Там —
извечный фетиш: тяга к простодушью,
к отчётливости сути. По холстам
порош мазки набрасывая тушью,
зима, спеша в решении своём,
чернит леса, выбеливает плоскость,
разравнивая напрочь окоём
до степени просторного погоста.
Другое дело – город. В городах —
перемешенье слов, грехов и связей
приводит к разномнению в следах,
сдвигая население по фазе.
Да что тут говорить: сама зима,
запутавшись в календарях и числах,
сидит порой в грязи, сойдя с ума
от процедуры обретенья смысла.
Мы тож, без исключенья, таковы,
дробя мечты на «да» и «нет», как будто
других тонов в природе чувств, увы,
не существует боле. Это – путы.
А суть свободы, видно, в том и есть,
чтоб, окрылясь всерьёз полетом птичьим,
из крайностей «прощение» и «месть»
без колебаний выбрать «безразличье».
 

День истекал, но так истошно…

***8 февраля 1997-го

Инессе Басс

 
День истекал, но так истошно,
так взбалмошно,
так – не с руки,
что в суматохе снежных крошек
ни выдоха,
ни полстроки,
не слышно было, и стихи
случились просто, как оплошность,
как оговорка,
как во сне
бредово брошенное слово,
как полуявь,
полуоснова
какого-то шального не-
доразумения. Но, впрочем,
бесспорно в стиле февраля,
они закончились на ночи,
всё начинающей
с нуля…
 

Мольба

***4 июня 1997-го

 
Мужскому естеству в угоду
позволю несколько слогов:
спаси нас, Боже, от рогов,
не предусмотренных природой.
 

Набережная. Небрежно…

***26 июля 1997-го

 
Набережная. Небрежно —
ветерок, Кама, Танечка.
На Танечке – нежная
фенечка из одуванчиков.
Венок – не роскошен,
но иного не надо.
Главное, хороший
человек – рядом.
 

Расстрелу Пермского ОМОНа

***3 марта 2000-го

 
Привычно! Проснешься – и в горы!
Привычно… Саднящие выси…
Привычен, увы, лязг затвора…
Плюс – в накрест ему – просвист гильзы.
Упор не надежен, но прочен.
И мчатся свинцовые строчки,
житейскую блажь многоточий
дробя на прицельные точки.
Да, смерть – слишком горький соавтор.
Но всё ж, прозревая в отчаянии,
не спрашивай, что будет завтра.
Хотя бы – в минуту молчания.
 

С небес вода ледячит…

***30 октября 2009-го

 
С небес вода ледячит
бескомпромиссно как-то.
В лес уж не тянет, значит,
буду глазеть на кактус.
Дома, как в Мехико, сухо.
Кактус цветёт – пригретый.
И поминает муху,
пришпиленную
им летом.
 

Не выпускай планшет из рук…

***8 октября 2011-го

 
Не выпускай планшет из рук,
шли сообщенья снова, снова.
Мысль изречённая есть звук.
Мысль начертАнная есть слово.
С благоволения АйТи
и шестикрыла Серафима
мысль укрепляется в Сети,
в Сети она – неукротима.
Секрет метаморфозы прост,
её природа безупречна:
мысль начертАнная есть пост,
мысль перепощенная – вечна.
 

Марату Гельману

***27 июня 2012-го

 
В океане – либо-либо,
зазевался – жди беды.
Потому чем мельче рыбы,
тем теснее их ряды.
 

Ополченец

***26 июля 2014-го

 
Две тысячи четырнадцать. Донбасс.
В ладони жёстко – ложе автомата.
Ты должен снова в бой идти сейчас.
Как дед когда-то.
Плечом к плечу – кацапы и хохлы.
И те же – во врагах, а это гадко —
когда браты друг другу не милы
до смертной схватки.
Но он настиг-таки – разлучный час.
Идут бои, и льётся кровь рекою.
Оставьте же, оставьте же Донбасс
и нас – в покое.
Будь проклята гражданская война,
ракеты, танки, пули и гранаты.
Вот если бы наладить хунту на…,
и всем – до хаты.
Избавим Новороссию от пут —
настанет мир, и минут дни лихие.
Но если жить спокойно не дадут —
посмотрим Киев…