Текст книги "Мемуары фрейлины императрицы. Царская семья, Сталин, Берия, Черчилль и другие в семейных дневниках трех поколений"

Если бы я знала, что ей оставался всего один день жизни, я бы, конечно, провела его только с ней.

Мама никогда не боялась смерти. Только говорила: «Вот, такой маленький коридор у меня, что гроб не смогут нормально вынести. Придется либо боком нести, либо с балкона спускать. Не по-дадиановски хоронить будут».

Она ушла тихо и спокойно. Когда священник пришел совершить последнее причастие, она уже не могла встать. Но ни за что не захотела принять причастие лежа.

Попросила священника выйти и обратилась ко мне: «Одень меня». Я пыталась ее отговорить: «Мама, ты же не сможешь встать». Но она все-таки встала, прополоскала рот и потом сказала: «Пусть священник войдет».

И приобщилась. В этом тоже была сила ее характера.

Отпевали ее в Сиони. Проститься пришло много людей, уйма цветов была. Гроб сопровождал весь Синод и патриарх.

И много слез было. Удивлялись еще люди: «Девяносто шесть лет было женщине, и так горюют».

Даже мои сотрудники, мои друзья, девочки, не сдерживали слез. Помню, Лиана Асатиани пришла очень рано. Я спросила:

– Почему ты так рано?

– Я хотела, – отвечает, – посмотреть на тетю Бабошку.

Правда, мама лежала, и на ее лице одухотворение какое-то было. Мне неудобно говорить об этом, но все правда.

Католикос-патриарх большое уважение оказал маме, похоронив ее в Сиони. Потому что она очень и очень любила ходить в этот собор. Все свои тяжелые дни проводила там.

Мама не жалела ни о чем. Была довольна, что смогла нас с братом воспитать. У нас с ним были верные друзья, хорошее окружение, добрые отношения со всеми. И она этим гордилась.

Она всегда подписывалась фамилией папы. А когда в конце жизни ее все чаще и чаще стали называть «Бабо Дадиани», она даже возмущалась.

На могильном камне мы написали: «Бабо Дадиани-Масхарашвили».

* * * * *

Мне сегодня 87 лет. Уже на три года пережила Тенгиза.

Его не стало в 2007 году. Последнее время он уже почти не вставал. А до этого успел объехать чуть ли не весь мир.

Когда ему надоело ездить в Европу, он захотел поехать в Африку. Его отправили в Анголу и Намибию. И там он заразился тропической малярией. Рассказывал мне, что запомнил, как малярия залетела к нему в палатку через дырку в марле.

Он потом все двадцать лет после той поездки болел. Так и умер.

Каждый день вспоминаю Тенгиза, маму.

С памятью что-то происходит. Иногда пытаюсь вспомнить какое-то стихотворение и не могу закончить. Плохи мои дела, видно…

Вчера в окно увидела, как одна старушка пыталась перейти улицу. Переставит вперед сумку, а потом сама пытается к ней шагнуть. Но в это время появляется машина, и ей приходится опять притягивать сумку к себе.

Я не выдержала, выбежала к ней и помогла перейти дорогу. Она была согбенна и, не видя моего лица, поблагодарила: «Спасибо тебе, доченька».

Я спросила, куда она идет. Оказалось, старушка пришла купить кусочек мыла, копила на него и вот, собрав деньги, отправилась в магазин. Я вместо нее зашла в магазин, купила ей мыла, отдала и предложила проводить до дома.

«Нет, я далеко живу, – ответила она и назвала адрес – противоположный район Тбилиси. – Но уж коли ты мне купила мыло, то я на эти деньги на маршрутке поеду».

Конечно, я посадила ее в маршрутку, заплатила за нее. И до сих пор ругаю себя, что не дала ей с собой денег.

В конце я спросила, сколько ей лет. «Да уж семьдесят семь, доченька», – ответила она. «Ну, тогда вы поспешили меня доченькой назвать, – говорю. – Мне на десять лет больше, чем вам».

На днях зашла в автобус и передала 20 тетри, как платят пенсионеры. А водитель у меня спрашивает: «Не рано вы по двадцать тетри начали платить?» Мол, почему я книжку пенсионную не предъявила.

Я почему-то так разозлилась на него. «Спасибо, – говорю, – что усомнились в том, что я могу платить двадцать тетри. Хоть и еле дошла до автобуса и еле в него вошла». И показала ему удостоверение.

А потом подумала – это же хорошо, что меня не считают старухой.

Мне мой сын не разрешает ездить на автобусе, дает деньги на такси. А я выйду из дома, проверю – не смотрит ли он из окна, и иду на остановку. А деньги откладываю и потом трачу – на подарки, на панихиды.

Много пришлось пережить потерь.

В 2010 году не стало брата Георгия. И сегодня почти каждый день уходят друзья. Даже страшно становится.

Мой брат Чабуа, с которым столько всего связано в моей жизни, принял монашеский постриг. Он, увы, уже не может говорить, только пишет на доске то, что хочет передать. Когда я разговариваю по телефону с его женой Тамрико, он сидит рядом с ней и пишет для меня послание: «Твой брат-монах целует тебя».

Я столько всего наговорила. Неужели это будет кому-нибудь интересно?

А с другой стороны, это ведь не только моя история. И я была бы счастлива, если о ней узнало новое поколение.

* * * * *

Недавно зашла в Сиони. Службы не было, просто захотела поставить свечи. Присела отдохнуть и вижу – мимо меня несколько раз прошел священник. А потом подошел: «Извините, вы не родственница Бабо Дадиани? Вы так на нее похожи!»

Я ответила, что я ее дочь.

Он чуть с ума не сошел.

Извините, мне сложно говорить об этом…

Что помогло маме пережить все трагедии, которые выпали на ее долю? Сила воли и вера в Бога. Она жила ради нас. Сама по природе была собранная, с характером. Никогда не поддавалась печали. Теряла что-то – ну и ладно. Лишь бы дети были здоровы.

Прочла одну ее запись: «Не могу заснуть, так как два дня ничего не ела». Но она никогда не показывала этого.

Мама никогда не теряла надежду. Я нашла ее запись времен Казахстана: «Нас освободят, я поеду в Париж навестить своих». И дата – 1952 год. Потом в Тбилиси, годы спустя, она написала: «Не Бисмарк ли я?» Это значило – что, мол, угадала.

И все к ней обращались: «Бабо, что нас ждет?»

И она отвечала: «Мы вернемся в Грузию!»

Стойкость ее характера меня поражала. Она всех воодушевляла вокруг себя. Через три месяца жизни в Казахстане пригласила всех на мой день рождения. Чем, говорю, ты угощать будешь? А чем есть, отвечает, да хотя бы просто хлебом.

Каждый раз, когда она начинала что-то новое, писала: «Я снова почувствовала себя счастливой. Если, конечно, это возможно без моего Алеши».

Главное, чему меня учила мама – аккуратности, никогда не врать и не перекладывать ни на кого свою вину. Если ты в чем-то провинился, имей мужество в этом признаться.

Хочется верить, что я смогла выполнить ее уроки.

* * * * *

Мама похоронена на верийском кладбище. Она часто бывала в здешней церкви, все священники хорошо ее знают.

Я очень хотела отметить на этом кладбище и отцовскую могилу. Знаете, как делают – просто духовное захоронение. Но не разрешили мне дети. Сказали, может, это будет лишнее. А мама, наверное, была бы довольна.

Но я счастлива, что его имя восстановили в этой книге. Часто говорят о репрессированных выдающихся людях – о писателях, поэтах, художниках, композиторах.

А о таких простых людях, которые просто достойно провели свою жизнь, молчат. О них кто знает? Лидия Чуковская точно заметила: «Каждый из них был не муха, а человек своей судьбы. Их вывели из дому, а возвратили простой бумажкой: «Реабилитирован посмертно».

Большое как будто утешение. Никакого утешения!

Как-то у нас в институте зашла речь о тридцатых годах, о репрессиях. Я сказала, что это было очень непросто. А одна сотрудница ответила: «Татули, всем пришлось в те годы нелегко, у всех были свои проблемы».

Я ничего не ответила, молча вышла из комнаты.

Эта женщина потом ко мне подошла: «Прости, Татули, я не подумала, когда тебе такое говорила».

«Простить легко, – ответила я, – забыть нелегко. Ты в тридцать четвертом году только родилась, а я к этому времени уже была в ссылке в Поволжье. А до этого у нас дважды отнимали квартиру, и родителям приходилось начинать жизнь с нуля».

У меня хранится четыре бумаги о реабилитации – за 1924, 1931, 1937 и 1951 годы.

Когда я их получила, было горько. Брат тогда уже работал в Москве, маме я ничего не говорила. Сама написала заявление, потому что в период Шеварднадзе родственникам репрессированных давали пенсию за ущерб.

Мне выдали эти четыре справки, и когда я вышла на улицу, то не знала, в какую сторону идти, даже не знала, где я нахожусь.

Когда я прочла, что папу расстреляли, было тяжело очень.

* * * * *

Татули сохранила послания отца из тюрьмы и позволила мне прочесть их.

Исписанные убористым почерком узкие полоски бумаги бережно сложены в конверт, на котором рукой Бабо Дадиани написано: «Письма моего Алеши. Пепел, превращенный в счастье».

«Дорогая моя Бабошка, твое чудное письмо имело на меня эффект одурманивающего наркотика или успокоительного эликсира.

В этом письме видна мощная струя твоих благородных чувств, идущих из самых глубоких и сокровенных частиц твоей кристальной души, где именно таится твое «я» – где находится эссенция твоего существа.

Там таятся те качества, которые облагораживают и одухотворяют тебя и делают счастливыми твою троицу, которая обожает и мечтает компенсировать свою прехорошую, дорогую мамочку за все ея нежные заботы и благородные поступки.

Говорят, что «реальна не плоть, а душа; плоть – прах, душа – пламя». Именно реальная душа и видна в твоем письме и в твоих действиях.

Что было бы твое красивое тело, твоя породистая осанка, твое милое сияющее лицо без этой души? Ничего.

Разочарованный Филиппо Миланский сказал: «Я вкусил золотого плода, и рот мой был полон праха…»

Давно я ждал именно это письмо. Я люблю это письмо. Оно является частицей самого лучшего твоего существа. Оно дало мне успокоение и почти разрешило вопрос, который я тебе предоставлял разрешить: «Быть или – не быть».

Вопрос этот стоял предо мною самым серьезным образом, ибо вне тебя нет моего бытия.

К сожалению, моему блаженству не суждено было быть долговечным.

Бабошка, видеть тебя в самой смрадной, самой затхлой и испорченной части не только нашего города, но может быть и целого мира; там, где происходят такие ужасы, которые даже сам Dickens, описывая Вайтчапель и думая, что дал миру картину гниения и ужаса, не подозревал, что Вайтчапель в сравнении с этою отвратительною и грязною частицею мира является храмом цивилизации, культуры и нравственности.

Там, где каждый человек хуже всякого гада, липкой медузы, пресмыкающегося рептилия, ядовитого и злого, там, где в каждом уголке дома или развалин, происходит нечто страшное, адски чудовищное, разврат, убийства, хищения, кражи и все мерзости, которые могут встретиться только в редких темных безднах и затхлых болотах человеческого невежества.

Видеть тебя там, неопытную, хрупкую, хорошенькую, молоденькую, бедненькую мою беззащитную девочку, вооруженную только женским инстинктом, с помощью которого легче ощутить и использовать хорошую позицию, чем защитить…

Ты не думай, что я хочу сетовать, что я жалуюсь, нет – но я хочу подчеркнуть, что ты являешься моим светом, без тебя вокруг меня царит только мрак и пустота.

Если этот свет не только погаснет, но если даже хоть на чуточку померкнет – для меня все кончено».

* * * * *

«Дорогая моя Бабошка, я вернулся после таких сильных переживаний, какие могут потрясти и выбить из колеи самого сильного.

Я испытал и пережил многое: счастье, блаженство, радость, горе, досаду и все, вместе взятое.

Я видел тебя в твоем уютном уголке, который ты так особенно хорошо умеешь создавать, именно создавать.

Ты как райская птица вносишь благородство и отдых в своем гнезде. Оно отличается от других так же, как гнездо райской и красивой тропической птицы отличается от гнезд воробья и вороны…

Я видел тебя всю, мою дорогую, красивую, несомненно красивую, но не грубой животной, а нежной, одухотворенной красотой… Мне показалось, что ты очень грустная, тебя что-то беспокоит, и мне от этого тяжело…

Очень тяжело, но мое счастье! Не будь грустная, пусть тебя ничего не беспокоит, моя милая, дорогая девочка. Знай, что во мне у тебя есть не только муж любящий и обожающий, – это не удивительно, такую жену, как ты, нельзя не любить и не ценить, но во мне ты имеешь преданного, опытного, сильного и стойкого друга.

Верь мне, твоему другу, твоему Алеше, который готов сгореть как свеча для того, чтобы согреть тебя и ярко осветить твою жизнь…

Мое золото, я хотел бы писать сегодня совсем другое, длинное, сильно вдохновленное письмо, но, к сожалению, я получил эти плохие известия.

Я их боялся, очень боялся именно такого стечения обстоятельств, но об этом я пишу тебе как другу вместе со всеми теми, которые могут тебе в этом помочь.

Я прошу тебя, моя хорошая, ни о чем не беспокоиться. Действовать надо вовсю, всей энергией и умением, но пусть тебя ничего не огорчает.

Береги себя и детей. Обнимаю тебя, моя Бабошка, моя дорогая —

Твой М.»

* * * * *

«Поздравляю тебя, моя хорошая Бабошка, с Новым годом!

Прошли дорогие для меня дни твоего рождения и именин, наступают счастливые для меня дни нашей свадьбы и день появления первого плода нашей чистой любви.

Но злые люди, как бы озлобленные завистью, лишают меня возможности ощущать счастье, дарованное мне Богом и тобою.

Найдя в тебе идеал женщины и друга, я ощущал полноту счастья, мне только оставалось ценить и охранять ее.

Я уже говорил тебе, что я ощущал это счастье даже там, где самые храбрые и самые стойкие проявили бы слабость. Я считал бы самым большим несчастьем быть слабым, ибо счел бы себя недостойным тебя, твоей чести и благородного сердца.

Я в каждую минуту чувствовал твое присутствие, я видел твой дух около себя, ты ярко передавала мне твои ласкающие мысли…

Я был горд…

С восторгом и глубокой нежностью вспоминал я все минуты нашей честной жизни, сиявшей величием нашего обоюдного уважения и чистой любви.

Мысль о беззащитном положении моей дорогой троицы болезненно заставляла сжиматься мое сердце, но ты гордо сумела доказать, что ты не беззащитна, что самая мощная защита – в тебе самой.

Я еще лучше понял слова прелестной Ровены, обращенные к самому доблестному рыцарю, единственному сопернику (в силе) Ричарда Львиное Сердца: «Могу тебя уверить, гордый рыцарь, что ни в одном из жесточайших сражений не проявлял ты в большей мере своего хваленого мужества, чем проявляет его женщина, когда долг, привязанность, любовь и честь призывают ее к этому».

Ах! Какая ты была чарующе прекрасная; ты являлась ко мне в белоснежном чистом, тающем на тебе платье, лицо у тебя было настоящее твое, то, которое я люблю, чистое, нежное, и в ласкающих глазах отражалось кристальное сердце, полное любви и благородства. Ты утешала, успокаивала меня своим видом.

Но нарушение душевного равновесия, о котором я упоминал, наступило, и я почувствовал ни с чем не сравнимое страдание. Я чувствовал, как будто я тебя теряю. Я страдал, но ужасно было то, что в этом страдании я был одинок.

Я не могу тебе ничего писать о твоей службе. Скажу одно, что это самое большое наказание, которое пока послала судьба. Я мучаюсь, но что делать? Что сказать?

К сожалению, не нахожу возможным дать тебе указание в категорической форме. Надеюсь, это не повлечет за собой мое счастье, твою чистую неприкосновенность и не повлияет на будущее и счастье твоих детишек. Пока больше ничего не могу сказать…

Позавчера мне было больно получить от тебя деньги, не присылай больше, если меня любишь. Если мне будут очень нужны, сам буду просить. Передачи тоже не нужны, я могу без них существовать.

Я чувствую себя сильным, ни тело, ни душа совершенно ни в какой мере не согнулись и не ослабли под тяжестью страшных испытаний. Наоборот, я стал сильнее.

Теперь разреши, мое золото, просить тебя следующее: смотри за собой, будь спокойна, пусть ничего тебя не беспокоит. Старайся питаться насколько возможно лучше. Самое главное – отдых и сон. Будь осторожна на службе, не теряй свой стиль и жанр, не будь развязной, будь скромной.

«Воды глубокия плавно текут, люди премудрыя тихо живут». Никому не разрешай фамильярничать, никого ничего не проси. Пусть не соблазняет тебя ничего. Что полагается, получи, но даже и от этого лучше отказывайся, чем просить и добиваться.

Не верь никому в искренности, таковых не найдешь. Не разрешай никому провожать и любезничать.

Не обижайся на меня, я ни в чем не виновен…

Никому даже не хочу произносить твоего имени, ибо мне кажется, что, делая это, я отдаю частицу от тебя.

Я все время думал только о тебе, писал, беседовал, безумно ласкал. Я перебирал все моменты нашей жизни и только боготворил тебя за доставленное счастье, за бесконечное истинное счастье…

Я всегда обожал тебя, боготворил и любил чистой рыцарской любовью. Не было в нашей совместной жизни ни одного такого момента, когда я не дышал тобой, когда бы я, не только делом, но даже мыслью тебя оскорбил.

У нас ведь и ссор никогда не было серьезных, а если и были маленькие, то согласимся с Oscar Wild’ом, что «без ссор жизнь была бы невыносимой. Добрая ссора – соль жизни».

Я тебя люблю, обожаю как жену, друга, родную мою девочку. Крепко-крепко обнимаю и целую, твой навсегда Алеша».

Это было последнее письмо Алеши. Через несколько дней арестованный Масхарашвили был расстрелян…

* * * * *

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАПИСЬ В ДНЕВНИКЕ БАБО ДАДИАНИ:

«Неужели правда время залечивает раны? Кто знает…

Думаю обо всем, что было, что есть.

Хочу сказать – пусть все преступления, которые были совершены по отношению ко мне, будут прощены.

Пусть Грузия и грузинский народ будут процветать и будет благословен молитвами в наших церквах.

И тех пусть простит Господь, кто доставил мне такую невыносимую боль и разочарование.

Пусть Бог всем простит…»

Эпилог

Когда я решила напечатать записи мамы, не думала, что они будут интересны другим. Но потом многие стали говорить, что я и сама должна написать о своей жизни.

Я бы никогда не смогла этого сделать.

И вот, к счастью, состоялась моя встреча с Игорем Оболенским, который заинтересовался судьбой грузинских женщин.

При личных откровенных беседах я рассказала ему истории тяжелой жизни моей семьи.

Мне неловко откровенничать, но с этим умнейшим человеком, Игорем Оболенским, я, как оказалось, была абсолютно откровенна. Когда он читал мне записи наших разговоров, мне становилось неловко – неужели это будет кому-то интересно.

Жизнь была непростой, но в ней были просветы. Иначе я бы, наверное, не дожила до сегодняшнего дня.

Благодарность – это маленькое слово, чтобы выразить мои чувства к Игорю.

Может, кто-нибудь прочтет эту книгу и задумается.

Таких, как я, было очень много.

Тамара Масхарашвили-Гвиниашвили

1 ноября 2011 года,

Тбилиси

Иллюстрации

Баронесса Бабо Мейендорф, урожденная княжна Шарвашидзе

Баронесса Бабо Мейендорф, компаньонка принцессы Ольденбургской

Принц Константин Ольденбургский с женой, графиней Зарнекау, и детьми

Пикник в Скерневицах у князя Барятинского (князь в центре), на первом плане – Светлейший князь Георгий Шарвашидзе и баронесса Бабо Мейендорф

Барон и баронесса Мейендорф, одно из последних фото. Англия

Бабо Дадиани

Бабо Дадиани и Александр Масхарашвили, Константинополь, 1921

Грузинские эмигранты в Константинополе, клуб «Московский кружок», 1921

Бабо Дадиани и Александр Масхарашвили с детьми: Татули и Георгием, Абхазия, 1935

Бабо Дадиани и Александр Масхарашвили с детьми: Татули и Георгием в Сухуми. Последняя семейная фотография, на которой изображен Александр

Дмитрий Дадиани, Бабо Дадиани и Александр Масхарашвили

Юнкер Михаил Дадиани, брат Бабо Дадиани

Георгий Дадиани, брат Бабо Дадиани

Симонико Дадиани, брат Бабо Дадиани

Георгий Дадиани, Мери Церетели, Бабо Дадиани и Мия Дадиани, первая встреча в Париже

Бабо Дадиани, Георгий Дадиани, Мия Дадиани с другом

Каталикос – Патриарх Всея Грузии Илия Второй вручает Бабо Дадиани церковный орден

Прием в доме художника Ладо Гудиашвили

Бабо Дадиани с братом Михаилом

Бабо Дадиани в своем любимом «шарвашидзевском» кресле

Бабо Дадиани с Татули (в центре) и Георгием (справа) в ссылке в Казахстане

Татули с подругой

Бабо Дадиани с дочерью Татули Гвиниашвили и внуками – Давидом и Мией

Тенгиз Гвиниашвили, режиссер Татьяна Лиознова, Татули Гвиниашвили с сыном Давидом, Карловы Вары

Татули Гвиниашвили и Игорь Оболенский, Тбилиси, ноябрь 2011

Татули Гвиниашвили в квартире своей матери Бабо Дадиани, Тбилиси, ноябрь 2011 (фото Александра Георгадзе)