Текст книги "Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико"

Один сосед, молодой интеллигентный парень, постоянно был пьяный. И болел из-за этого. Тетка все время ему говорила, чтобы он бросил пить. «Ничего, тетя Кето, я умру и вас там увижу». А она отвечала: «Этого мне еще не хватало, там на тебя смотреть».

Моя мама тоже была остроумной. У нее были какие-то свои выражения. Во время войны она окончила техникум телефонный, не могла не работать. Мозги у нее были математические. Позже она и моей Эке помогала уроки делать.

Как-то мама подозвала меня: «Мамочка, я очень устала. Вырастила тебя – ты моя дочь, и это мой долг. Вырастила Эку. А кто эти дети?» Она имела в виду своих правнуков Левана и Георгия. Я отвечаю: «Ты что, шутишь? Это же твои правнуки!». «Они мои дальние родственники», – сказала она.

Когда Эка приводила к нам своих детей, мама говорила: «Как я рада, что они пришли. Но еще больше обрадуюсь, когда их уведут». И у нас тоже самое сейчас происходит. Мои правнуки не знают, кто я. Они мои дальние родственники. Теперь я понимаю, что мама имела в виду.

Так получалось, что во время наших бесед с Нани в ее доме не было никого. Может, это было совпадением. А может, моей героине самой хотелось, чтобы никто и ничто не отвлекали от путешествия по прошлому.

Потому мне запомнился день, когда едва мы начали говорить, как в дверь квартиры Брегвадзе кто-то позвонил. Нани сама открыла и через секунду представила мне неожиданного – по крайней мере для меня – гостя. Это был муж ее двоюродной сестры, Гурам Каландадзе. Он на протяжении двух, кажется, часов молча просидел в кресле. А когда монолог Нани, прерываемый моими вопросами, был закончен, батони Гурам попросил разрешения что-то добавить.

– Вы знаете, какая у них была квартира? 14 метров. Но – на улице Грибоедова. А тогда самой модной улицей Тбилиси был проспект Руставели. В самый главный день – 1 сентября, когда все возвращались из отпуска, загоревшие, похорошевшие горожане в белых костюмах расхаживали по проспекту.

А к Нани надо было только подняться по улице – и ты уже был у нее. По 10–14 у них человек собирались. Мама тут же накрывала на стол. И были песни, шутки, смех. Когда ее отец вечером возвращался домой, вся комната была заполнена народом. Он садился у выхода и слушал нас. Мог даже заснуть, так как уставал. Но он ни разу не сказал жене, чтобы она не позволяла нам собираться. Такой это был удивительный человек. Разумеется, у Нани просто не оставалось других вариантов будущей профессии.

Мне никто не говорил, что я должна стать певицей. Даже мама не думала об этом. Я должна была стать пианисткой, закончила консерваторию. И хорошо играла, выступала на концертах. Пока училась, то каждый день садилась за рояль. Но едва мама выходила из дома, например на рынок, я тут же бросала играть. И начинала петь. При этом фантазировала: воображала, что вокруг сидят выдающиеся певцы и музыканты. И я пела для них, у меня был настоящий сольный концерт.

Это была потребность – петь каждый день. Как только слышала, что мама входит в дом, то возвращалась к инструменту и играла классические произведения. А вечером снова пела – уже для наших гостей. С огромным чувством и любовью. Потому что видела, как они меня слушают. Это ведь очень важно – иметь хорошего слушателя.

Мама разрешала мне петь, интуитивно чувствовала, что это – мое. Она была мудрой, тут мне повезло. Если бы она не разрешала, я бы, наверное, бросила. Я была очень послушной. Такой уж у меня характер.

Только под конец жизни он чуть изменился. А так я всю жизнь была ведомой.

То, как сложилась моя жизнь – это еще и судьба. Она ведь существует. И этим надо пользоваться. Дает тебе Бог шанс – используй его.

Когда я училась в консерватории, то должна была сыграть концерт Скрябина. Но никак не получалось. И вдруг педагог говорит: «А ты спой!» И это оказалось правильным – я спела, а потом смогла и сыграть.

Между прочим, говорили, что я неплохая пианистка. Но Бог направил меня к другому, подтолкнул, чтобы я пела…

А потом меня пригласили в самодеятельный ансамбль при оркестре нашего Политехнического института (ГПИ). Тогда же пригласили Медею Гонглиашвили, замечательную пианистку. Она уже ушла из жизни, но ее и сейчас все вспоминают.

Мы долго проработали с ней, а расстались по объективным причинам – я осталась в Москве, потому что мой внук поступал в аспирантуру, а она должна была вернуться в Грузию.

В 1957 году вместе с оркестром ГПИ я пела в Москве. Мы выступали на сцене Театра Советской Армии. Это произошло вскоре после Международного фестиваля молодежи и студентов. Я выступала, как начинающая. Даже не певица. Меня просто пригласили на это выступление.

Вместе со мной в Москву тогда поехали папа с мамой. А в зале сидел легендарный Леонид Утесов, который послушал мое выступление и потом сказал: «Передайте этой девушке, что если она продолжит петь, то станет большой певицей».

На той сцене меня увидел Котик Певзнер и взял в свой ансамбль «Рэро», самый знаменитый на то время коллектив Грузии. Для меня в этом ничего нового не было. Я же и так все время пела. И каждый раз думала – вот сейчас последний раз выйду на сцену, вернусь в Тбилиси и стану пианисткой.

С «Рэро» мы часто выступали в московском Театре эстрады. Жили в гостинице «Пекин», а там же, на площади, находилось старое здание театра «Современник». После того как у нас заканчивался концерт, а в театре – спектакль, актеры поднимались в номер к Певзнеру. Котик был «виноват» в том, что началась моя дружба с этими замечательными людьми. Я всегда у него сидела – там пианино было. Я пела, они шутили. Какое было потрясающее время!

И так было каждый наш приезд в Москву в течение пяти лет. Я подружилась с Евгением Евстигнеевым, Олегом Ефремовым, Игорем Квашой, Галиной Волчек. И до сих пор с ней общаюсь. Помню, Ефремов делал концерт шестидесятников. Я так восторгалась им! Это был такой аристократ! Правда, увы, пил. Он говорил своим актерам: «Пойте, как Нани!» А они отвечали, что как Нани не могут. И затягивали «Подмосковные вечера».

Руководитель «Рэро» Котик Певзнер был мне и другом, и братом, и начальником. Всем, кроме чего-то плохого. Я такая была скромная, до 19 лет никуда без мамы не выходила из дома. Даже не знала такого слова – «любовник».

Со мной в «Рэро» выступала очень хорошая и талантливая девушка-композитор. Я думала, что мы дружили. Но она оказалась нехорошим человеком.

«Рэровцы» обожали меня, я была очень чистой. Однажды они сказали: «Ты знаешь, что о тебе Этери говорит? Что ты любовница Котика Певзнера». Я из их слов поняла, что они считают, что я его любимая. И ответила: «Конечно. Я тоже его обожаю». И тут один музыкант мне сказал: «Какая ты дура! А эту Этери я убью!»

Вот такой меня мама вырастила. Сейчас такую наивность можно принять за дурость. Я ребенком долго оставалась. Но мне это жить не мешало.

Я очень медленно развивалась. Не умственно, не дай Бог. А по отношению к жизни. До сих пор удивляюсь – как можно обманывать других, что-то о себе выдумывать? Для меня это дико.

Я всегда была неиспорченным человеком. Такой и осталась. Другое дело, что наивности у меня больше нет. Потому что в моем возрасте наивность – уже синоним глупости. Я, как мне кажется, понимаю людей, могу догадаться, что они на самом деле думают. При этом плохие рядом со мной не задерживаются. Отходят.

А я всегда тянулась к интеллигентным людям. Мы как-то находили друг друга. Я, например, была знакома с великой певицей Клавдией Шульженко, гостила у нее дома. Помню, как-то пришла, когда она собиралась обедать. Накрыла празднично стол – канделябры, красивая посуда. Я спросила: «Вы кого-то ждете?» А она ответила: «Деточка, пока я жива, то сама должна всем этим наслаждаться».

Я, кстати, тоже ем на красивой посуде. У меня нет разделения – на гостевую и каждодневную. Дети должны видеть красоту, привыкать к ней. Даже если вдруг невкусная еда, на такой посуде им все равно будет вкусно.

Какое-то время дружила с невесткой режиссера Григория Александрова. Бывала на даче Любови Орловой во Внуково. Такая там была красота!

С министром культуры СССР Екатериной Фурцевой жизнь только один раз столкнула – когда я с Мюзик-холлом летела в Париж. Она меня очень уважала, я ей очень нравилась. Мне передали ее слова: «Какая чудная певица». А я сама тогда себя певицей не считала.

Запомнилась мне и встреча с Людмилой Зыкиной. Мы гастролировали с «Орэро», я тогда уже работала в этом коллективе. И так получилось, что мы одновременно с Зыкиной оказались в Свердловске, нынешнем Екатеринбурге. Людмила меня спросила: «Что ты завтра делаешь? Отдыхаешь? Приходи на мой концерт и скажи, что там было плохо». Ей были интересны не мои комплименты, а именно критика. «Хорошее о себе я сама знаю, – сказала она. – А плохое, может быть, и не замечу».

Я ничего плохого не увидела, все было блестяще. Но этот урок – относиться к себе критически, не быть влюбленной в себя – запомнила. А потом еще и развила в себе.

Я всегда прислушивалась к людям, которые давали мне советы. Даже в мелочах.

В 1964 году я впервые попала во Францию – благодаря тому, что пела в Госоркестре и в «Рэро». Я тогда была уже популярна в Грузии.

Меня вызвали в Москву на конкурс. Из исполнителей всех жанров со всего СССР выбирали певцов для гастролей в Париже, которые должны были пройти в концертном зале «Олимпия». Кстати, должна была выступать и Людмила Зыкина.

На отборочный тур собралось много эстрадных исполнителей. Была Нина Дорда, ее отличал несколько оперный голос. Юра Гуляев без микрофона пел. Эмиль Кио выступал, а вела программу его жена. Мы потом подружились с ней. Илико Сухишвили и Нина Рамишвили из Греции прилетали. Потрясающее время было.

Отбирать артистов приехал и Бруно Кокатрикс, легендарный директор «Олимпии». Он слышал мое выступление. А мне, в общем, было все равно: полечу в Париж – хорошо, нет – тоже неплохо. Потому что у меня все было здесь, в Тбилиси: друзья, поклонники.

Все, конечно, безумно хотели попасть в Париж – переодевались перед каждой песней! А у меня было одно-единственное платье. Я пела и уходила к себе в гостиницу. Мне было совершенно не важно – понравилась я Госконцерту и Кокатриксу или нет.

Мне было 26 лет, я уже замужем была, у меня Эка росла. Думала: ну не полечу в Париж, домой вернусь, здесь семья, дочь, сестры. Я так хорошо себя чувствовала в Тбилиси!

Замдиректора Госконцерта просто обалдел от этого. Я спела «Калитку», «Московские окна». Наверное, неплохо спела.

После выступления вернулась в гостиницу. И не знала, когда будут следующие репетиции. Стеснялась позвонить и спросить. Нашли меня, наконец, через Тбилиси. Как меня выругал замдиректора!

«Знаешь, что тебя не отпускают во Францию?» – спросил он меня. «Ой как хорошо, – ответила я. – Значит, я могу вернуться домой!»

Он засмеялся и позвал Бруно: «Приходи, я тебя с такой девчонкой познакомлю, ты упадешь».

В итоге я прошла конкурс. Представьте, первая поездка за границу – и сразу Париж! Платье для гастролей мне помогли достать актеры «Современника». Оно было очень красивое. Облегающее, бирюзового цвета, с декольте. Но когда его увидела моя мама, то тут же все зашила.

Мы приехали за 10 дней до начала выступлений. Кокатрикс всем сшил костюмы – платья, туфли, обеспечил все-все-все. Мне, правда, платье не шили, просто снова сделали декольте. Дали только красивую бижутерию – словно бриллиантовые цветочки.

Кокатрикс потратил очень много денег, и правильно сделал. Аншлаги были бешеные.

Меня Кокатрикс баловал. Покупал духи «Кристиан Диор». Приглашал в ресторан.

Он ведь столько звезд зажег! Потом Кокатрикс нескольких артистов пригласил к себе домой и сам для нас готовил. В фартуке! Это было большое уважение.

Каким он был хорошим и широким человеком! Дружил с Эдит Пиаф. Мы ее, увы, уже не застали – наши гастроли были в 1964 году, а она умерла в 1963-м. Бруно рассказал, как его к ней позвали. Она сидела сгорбленная, страшная и вдруг сказала: «Я хочу выступить в «Олимпии». Он испугался – как она в таком виде будет выходить на сцену. Но отказать ей, конечно же, не смог.

Он дал рекламу – вся Франция была на ее концерте. И когда Пиаф вышла на сцену, зал от страха выдохнул.

«Нани, она начала петь, и красивее ее не существовало. Вдруг она стала снова молодой и прекрасной», – сказал он мне.

Я ее тоже обожаю. Ничего не понимаю, но она задевает меня. Нерв у нее очень музыкальный.

Мне Кокатрикс никаких советов не давал. Просто всегда хвалил. Когда кто-то приходил за кулисы, он первым делом говорил: «Вот эта молоденькая девочка далеко пойдет».

Потом, во второй раз, он взял в Париж уже Котика Певзнера с коллективом. И третий раз забрал Эдиту Пьеху. По-моему, в нее он был влюблен. Она же красивая очень была, и французский хорошо знала.

Я в Париже жила в одном номере с Людой Зыкиной. Потом, в Союзе, была у нее дома, она любила гостей принимать.

После успешных гастролей в Париже Кокатрикс пригласил нас в поездку по Франции и Бельгии, а потом еще и Канада была.

Он удивлялся моей наивности. Даже смеялся надо мной. Потому что я такие вещи говорила и вела себя так, что нельзя было не рассмеяться. Когда из окна автобуса увидела, что на улице целуются, закричала. И это была искренняя реакция, а не игра.

Помню, в каком-то магазине увидела платье малинового цвета, тогда в моде была рогожа, очень узкое, закрытое, с короткими рукавами, а на груди три атласных полоски и маленькие бантики.

Я купила платье, шарфик малиновый шелковый и сумку. Заплатила за все десять франков. Кокатрикс удивился: «Как ты смогла все это купить?» Думал, что купила что-то очень дорогое. Ему очень понравилось.

Когда нас пригласили в «Лидо», я большие деньги заплатила – 332 франка – за черное обыкновенное платье в дорогом магазине.

На улице был июнь, жарко, а я в колготках ходила, стеснялась голых ног. Этот консерватизм от мамы шел.

Знаете, какая она была? Я помадой не могла пользоваться и макияж наносить. Перед моей поездкой она даже сказала: «В Париже не говори, что ты моя дочь». Мы так смеялись, как будто кто-то там будет спрашивать. Она сама никогда не пользовалась косметикой. Единственное, чем пользовалась – помадой.

Мама внешне была похожа на тайку. Говорила: «Я хотела, если родится дочь, чтобы были чуть раскосые глаза». А я этого стеснялась.

В Париже я пела с оркестром. Выходила на сцену и стеснялась, стояла все выступление у кулис. Потом мне решили дать немного коньяка, но тут же пожалели об этом. Что я творила!

Сказали: нет, пусть лучше все будет, как было. В первый же день на концерт пришел Шарль Азнавур вместе с сестрой. Она меня много хвалила.

В 1964 году я оказалась одной из первых, кто приехал из Грузии в Париж после большевистского переворота. Там было столько эмигрантов-грузин! После концерта они выстраивались в очередь. Приходили с кульками, приносили подарки.

Жила во Франции и тетка моего мужа, Мариам Гогоберидзе. Ее называли мать Тереза, потому что она за всеми ухаживала. Властная была, в 17 лет уехала в Петербург, потом в Париж. Там и осталась, так и не выйдя замуж.

Я брала разрешение, чтобы встретиться с ней. И мне его дали. Она водила меня по Парижу. Ездили с ней в Левилль, где жили и похоронены многие эмигранты-грузины.

Увидела я однажды и Мери Шарвашидзе – потрясающей красоты женщину, фрейлину императрицы, ставшую моделью Коко Шанель. Она жила в доме для престарелых, правда, таком, что и я бы пожила.

Ну конечно, вокруг было очень много кагэбэшников, которые ходили за нами. Без них мы не могли шагу ступить. Особенно почему-то за мной следили. Хотя вечерами все гуляли, ходили из номера в номер. А я просто спала.

Шок от Парижа был сильным. Даже язык стала понимать. И захотела, чтобы моя Эка его выучила.

А я сама иностранного не знаю. Не было необходимости учить.

Осенью 2013 года на Первом канале снимали телевизионную программу «Пусть говорят», посвященную Нани Брегвадзе. Было очень приятно, что меня пригласили стать одним из ее участников, представив, как «биографа семьи Брегвадзе». На записи я познакомился с близкой подругой своей героини – актрисой Элеонорой Прохницкой, вместе с которой Нани совершала свои первые заграничные турне. Через несколько дней после телевизионного эфира мы снова повстречались с Элеонорой Болеславовной, и она рассказала о своей дружбе с Брегвадзе и той самой поездке во Францию:

– Мы познакомились с Нани перед поездкой в Париж. Никогда не забуду, как она принесла на оформление документов свой паспорт без фотографии. Руководитель нашей делегации даже растерялся и не сразу пришел в себя, чтобы задать вопрос – что случилось с фото? Нани ответила: «Это все Эка». Тут уже наш чиновник рассвирепел: «Какая Эка?!» А Нани опять спокойно ответила: «Моя дочь. Она играла с паспортом и вот, оторвала фото». Конечно же, документ сделали заново и все обошлось. Но не обратить внимания на непосредственную грузинку было невозможно уже тогда.

Или, не забуду, как во время подготовки документов, когда встал вопрос – едет Нани или нет, она с потрясающей чистотой и наивностью ответила: «Ой, как будет хорошо, если я не поеду в Париж какой-то. Лучше поеду обратно в Тбилиси к маме, Эке, Мерабу».

Но в итоге, как известно, наша делегация отправилась в столицу Франции. В министерстве культуры решили отправить в Париж по представителю от каждой союзной республики. Россию представляла Люся Зыкина, Украину – Юра Гуляев, из Таджикистана какая-то девочка народный танец танцевала. Всех уже и не припомню. И мы с Нани подружились. Так сблизились, что друг без друга никуда не ходили.

Знаете, сколько аншлагов дал наш мюзик-холл? Сто один аншлаг!

Накануне поездки в Париж нас собрала Екатерина Алексеевна Фурцева – министр культуры СССР, и сказала: «Девочки! Ни в коем случае не покупайте ничего в маленьких частных магазинчиках. Там все очень дорого. Если что-то захотите купить, то делайте это только в больших магазинах!»

Но, конечно же, Нани именно в маленьком магазинчике увидела в витрине миниатюрное черное платьице. Я тогда впервые в жизни увидела, как с человеком случился столбняк. Нани замерла и не хотела сдвинуться с места, ее я не могла оттащить. Потом она все-таки позвонила в колокольчик и вошла в этот магазинчик. Выскочила хозяйка, быстро поняла, в чем дело и обрядила Нани в это платье. К счастью, оно оказалось велико.

У нас оставался шанс красиво уйти. Я сказала: «Ну видишь, Нани, значит, не судьба. Пойдем отсюда, пойдем, мы опаздываем. И денег у нас все равно не хватит». Но хозяйка тоже поняла, что теряет клиентов, и закричала куда-то вглубь магазина голосом: «Лаура!» Из дальних дверей выползла эта самая Лаура, на руке у нее был браслетик с мягкой подушечкой, в которую были воткнуты иголки, а во рту были булавки. Она быстро подошла к Нани, поправила платье, все наколола и сделала наряд ей по фигуре.

Я сказала хозяйке (а французским владею прилично, особенно разговорным): «Вы все равно не успеете, сейчас уже шесть часов вечера, а у нас в семь в «Олимпии» начинается спектакль». Ну не говорить же, что у солисток советского мюзик-холла нет денег на платье. Но и она не собиралась сдаваться: «Через 30 минут это платье будет у вас».

Я понимала, что мы не расплатимся никогда в жизни, даже сложив все наши суточные – и мои, и Нани. Платье стоило бешеных денег. Но что вы думаете? Когда мы пришли в «Олимпию», на служебном входе уже сидела хозяйка того магазинчика, прижимая к себе огромную коробку. В которой, конечно же, лежало то самое черное платье.

Такой счастливой я Нани не видела никогда в жизни. И она никогда так хорошо не пела, как в этом платье. Чтобы расплатиться за наряд, мы собрали деньги со всего коллектива. Суточные-то были копеечные – нам выдавали по 25 франков в день, делали это один раз в 10 дней, мы сразу получали по 250 франков. Бедная Нани потом уже никаких суточных не получала, а еще долго расплачивалась по долгам.

Нани была очень интересной. Когда она подводила глазки, красила губки… Была такой принцессой. А сейчас стала, конечно, настоящей королевой.

Я помню, мы пришли с ней как-то в большой магазин, по-русски разговаривали между собой, и что-то выбирали. Как всегда, над чем-то громко смеялись. В этот момент в магазин вошло еще три наших девочки. Хрупкие, красивые, все как на подбор.

Продавщицы торгового центра не выдержали, подошли и спросили меня на французском:

– Скажите, вы откуда? Из Польши?

Я ответила:

– Нет.

Они продолжали выспрашивать:

– А, тогда из Италии?

Я снова отрицательно качаю головой:

– Нет!

– Так откуда же вы все?

– Из России.

У парижанок вытянулись лица – в России такие женщины?! С такими талиями? А у меня талия была 48 см, специально приходили папарацци ко мне в гостиницу, мерили.

И продавщицы буквально обалдели:

– А в наших газетах пишут, что в России все очень толстые, ходят в таких широких нарядах, в лаптях, обуви на каблуках не существует. А по улицам медведи ходят.

Я не стала спорить:

– Да, медведи ходят, и еще крокодилы ползают.

Вот такое мнение было в те годы о России. И мы его развеяли. Обо мне, например, в «Пари матч» писали и фотографировали, называли русской Бриджит Бардо. Я на нее действительно тогда была похожа. И Нани была хорошенькая– хорошенькая. Милая очень. А потом, в ней столько было душевной доброты, чувства юмора, теплоты, что она никого не оставляла равнодушным.

Ту нашу поездку во Францию я не забуду никогда. Совершенно потрясающий эпизод случился, когда грузинская диаспора закупила всю «Олимпию» ради того, что бы послушать, как Нани будет петь на грузинском языке «Тбилисо». А мы тогда с Нани не расставались ни днем, ни ночью, очень близко подружились. Так вот Нани накануне этого концерта перед земляками-эмигрантами мне говорит: «Элочка, миленькая, сделай мне длинные-длинные ресницы».

А тогда тушь для ресниц делалась на простом мыле, она была в такой черненькой коробочке, и туда вкладывалась щеточка пластмассовая. Нужно было, извините, плюнуть на эту тушь, а затем щеточкой все размазать и нанести на реснички. А чтобы они стали совсем пышные и длинные, нужно было сначала наносить слой пудры, потом опять слой туши, и так далее.

Сейчас это звучит, возможно, как что-то из разряда фантастики. А тогда я все это проделала, и сделала Нани огромные ресницы. Она вышла, как королева, с роскошными ресницами, в том самом черном платье, встала на абсолютно темной сцене, и запела первую песню «Московских окон негасимый свет».

В какой-то момент ей в лицо ударил яркий луч осветительного «пистолета». Этот яркий свет растопил простое мыло, благодаря которому удалось создать тот самый эффект длинных ресниц. Я стояла за кулисами, смотрю – у Нани потекла черная слеза сначала по одной щеке, потом по другой, а в конце концов у нее нижние ресницы слиплись с верхними, и от этого мыла она и вовсе почти ослепла.

Я вышла, подала ей руку и помогла дойти за кулисы, где она разрыдалась. Мне надо было выходить на сцену, так что успокоить ее мне как следует не удалось.

Одним словом, в тот раз «Тбилисо» она так и не спела. Но грузинская диаспора так хотела услышать эту песню в ее исполнении, что они выкупили зал «Олимпии» еще раз. И вот тогда уже все сложилось.

Во время той поездки мы жили в гостинице в номерах по соседству. У меня был люкс, а Нани жила с Люсей Зыкиной. По вечерам мы покупали длинные французские багеты и уплетали их с кофе и сгущенкой. А однажды решили побаловаться сигаретами. Так-то мы, конечно, не курили, берегли голос. Но один раз ведь не страшно. Сбросились и купили пачку французских сигарет. Только закурили – стук в дверь. Открываем – на пороге стоит Люся Зыкина. Увидев, что мы курим, она тут же развернулась и ушла. Проходит какое-то время – снова стучат в дверь. И вновь это была Зыкина. На сей раз она пришла, укутав лицо полотенцем: «Курите, черт с вами. Так посижу. Без вас скучно».

Нас селили в хороших гостиницах. В номере были все удобства – ванная, душ, биде, шесть полотенец махровых в день, с которыми мы не знали, что делать – три-то еще можно было как-то использовать, а что делать с остальными тремя? Но иногда приходилось ходить в общественный туалет. А надо заметить, что мамочка Нани перед тем, как отправить дочь в Париж, дала ей все бабушкины старинные украшения – с изумрудами, с гранатами, с сапфирами, с бриллиантиками. У нее все пальчики были унизаны этими семейными сокровищами. И она каждый раз, приходя в общественный туалет, и моя там руки, снимала с себя все эти кольца, раскладывала их на умывальник, а потом поворачивалась и уходила. Хорошо, что горничная знала, что тут живут русские, она всех чуть ли не по именам выучила. Так вот она собирала Нанины колечки, стучалась в 24-й номер и говорила: «Мадмуазель, вы опять оставили в туалете ваши драгоценности».

И так случалось каждый раз – в поезде, в самолете – в любом месте, где Нани мыла руки, она везде оставляла свои драгоценности.

Ее непосредственность проявлялась во всем. Вот она покупает подарки, комментирует: «Это для мужа Мераби, это – маме и папе, это – Эке». Мы приходили из магазинов с большими картонными коробками, перевязывали их, и Нани надписывала, для кого они. А потом обязательно оставляла все это в аэропорту и так безо всего улетала в другой город. Всю дорогу потом она плакала, все это, как правило, конечно, в итоге находилось. Но стоило Нани здоровья, нервов.

Она всегда была такой наивной, рассеянной, словно большой ребенок. И до сих пор она такая. Хотя, глядя на нее, миллионы поклонников думают, что перед ними гордая, холодная, как кавказская вершина, недоступная дама. А наша Нани – большой ребенок! Доверчивая, добрая, верящая всему. Удивительный человечек!

А как она все витрины в близлежащих магазинах своим лбом перепробовала. В Париже же почти прозрачные витрины, так Нани увидит платьишко какое-то или жакетик, разбежится и – буум! Выскакивал испуганный продавец: «Боже мой, с мадмуазель, все в порядке, она не ранена!?» Я отвечала: «Не ранена, не ранена». А сама брала Нани за руку и говорила: «Теперь ты будешь ходить по Парижу, а я буду держать тебя за руку, чтобы ты от меня не убегала».

Во время той поездки мы очень сроднились. Я так к Нани привязалась, да и она ко мне. Мы друг без друга вообще никуда не ходили. Потом уже мы попросили, чтобы нас поселили вместе, когда было турне по всей Франции, Швейцарии и Бельгии – три месяца колесили.

Мы с ней, как сестры, стали во время поездки. Покупали одинаковые сорочки, одинаковые халаты, как близнецы ходили.

Кстати, с тем маленьким черным парижским платьем приключилась еще одна история. Мы уже вернулись на родину и давали концерты в Одессе. Я тоже участвовала в той программе и, как обычно, слушала Нани из-за кулис. Она блистательно спела и получила от одного из зрителя огромный букет красных роз. В черном платье с букетом цветов она была обворожительна. И понимала это сама. Со сцены она уходила лицом к зрительному залу, желая, чтобы публика как можно дольше видела ее во всем великолепии. И вдруг в одну секунду исчезла! Была Нани – и нет ее! На ум невольно пришли номера великого иллюзиониста Кио.

Потом стало известно, что в театре работал осветителем большой поклонник Нани. И во время выступления любимой певицы мужчина решил послушать ее из осветительного люка, который он приоткрыл прямо на сцене. Отступая лицом к зрителю, Нани не заметила, как наскочила на люк и прямо каблуками туфель попала на лысину горе-поклонника. Тот не растерялся, удержал Нани за ноги и мягко опустил в люк.

Самое удивительное, что и на другой день осветитель снова наблюдал за выступлением Нани. Правда, на сей раз он был в меховой шапке, несмотря на то, что в Одессе стояло довольно жаркое лето. Когда Брегвадзе закончила петь, из люка показалась голова мужчины, который размахивая руками, словно гаишник, приговаривал: «Обходи, обходи!»

Знаете, каким был наш последний гастрольный день? У нас выходило по одному франку в сутки. На эти деньги на улицах Брюсселя можно было купить огромный пакет жареной картошки-фри. Это был и наш обед, и наш ужин. О каких-то покупках и речи не шло. Мы просто ходили в шляпные отделы магазина, примеряли на себя разные модели и, насмеявшись вволю, уходили.

И вот в последний день у нас как раз осталось по франку. Вечером у нас уже был самолет, а днем мы хотели еще раз прогуляться по красивым старинным улочкам бельгийской столицы и, разумеется, пообедать столь полюбившейся картошкой.

Утром проснулись от звука скрипки. Нани удивилась: «Вай ме, откуда скрипка?» Я согласилась: «Потрясающе!» Выглянула в окно, и вижу, как во дворе стоит маленький мальчик, лет восьми, наверное, и играет на скрипке. Я тут же подозвала Нани: «Иди сюда, посмотри скорее». Она подошла, увидела, и тут же сказала: «Неси наши деньги!» Я принесла. И мы бросили этому маленькому музыканту наши последние два франка и остались в итоге голодные. Нани улыбнулась: «Ничего, в нашем самолете нас покормят».

Потом я не раз бывала у нее в гостях в Тбилиси. Познакомилась с ее мамой и папой. Удивительные были люди! Думаю, только у таких родителей и могла вырасти Нани. Только они могли воспитать такую дочь. И мама, и папа были необыкновенно интеллигентные, необыкновенно добрые, душевные. А как все пели! Приходили еще ее тетушки, все семейство садилось за стол, и раздавалось великое песнопение, от которого у меня наворачивались слезы, я не могла успокоиться, бежали мурашки по спине.

Я очень люблю Тбилиси. Я со всей «Орэро» подружилась. И, конечно, с Бубой Кикабидзе. Нани и Буба ведь всегда были партнерами. Как-то у Бубы был какой-то вечер в Доме актера в Тбилиси. Я тогда как раз была в гостях у Нани, и она меня взяла с собой, так мы и познакомились с Бубой. Он тут же стал меня обнимать за плечи и целовать в щеку – сразу стал родной.

И когда он получил шикарную 3-комнатную квартиру, я была приглашена на новоселье. Помню, Нани спросила: «Буба, ну как тебе твоя квартира?» А окна выходили в зоопарк. И Кикабидзе ответил: «Квартира неплохая, но окна нельзя открыть, потому что слоны под нами».

Они ведь чудесные люди, такие чудаки! Нани с очень большим чувством юмора, очень большим! Мы с ней всегда хохотали вместе.

И всегда звучало великое грузинское песнопение, которого больше нет нигде в мире. Чтобы внук, дедушка, бабушка – все подстраивались под голоса друг друга! С ума от такой красоты можно сойти.

Господь одарил этот народ музыкальностью, щедростью и таким добродушием, гостеприимством. Зайдите в любой дом, вас всегда примут – причем не только накормят, но и споют.

Я очень люблю Грузию. По красоте, а я объездила полмира, считаю, что Грузия – самый красивый уголок на земле…