Текст книги "Мемуары наших грузин. Нани, Буба, Софико"

* * *

Когда я вернулась в Тбилиси, меня пригласили в ансамбль «Орэро», самый популярный в те годы. Мама сказала – надо идти. И тут тоже проявилась ее мудрость.

Уход из «Рэро» был довольно болезненным. Я не смогла даже сказать Певзнеру, что ухожу. Просто старалась в последний период не ездить с ними на гастроли. Я тогда училась в консерватории и причины каждый раз были уважительные.

Но потом я перешла в «Орэро», и Котик воспринял это как предательство, он был обижен. Но я сказала, что хочу выступать сама. Потом Певзнер понял, что я на самом деле должна была двигаться дальше. Такое мне письмо прислал! И мы с ним до последнего его дня оставались друзьями. Он мне потом две песни написал. Одна лучше другой. И я их пою до сих пор.

Теперь все внимание было направлено на меня. И это было здорово. Начались гастроли по всему Советскому Союзу. Жуткие условия, плохие самолеты, грязные вагоны. Я переживала, но бросить не могла. Потому что понимала: это – мое.

Отношения с «Орэро» начали заканчиваться в 1975 году. Тогда из коллектива ушел руководитель Роберт Бардзимашвили, создав «ВИА 75».

Тогда Буба Кикабидзе стал руководителем «Орэро». Помню, был незабываемый концерт возле собора Метехи. Я пела «Аве Мария» на грузинском, словно паря в воздухе, обратившись лицом к Нарикала. Это было удивительно.

Увы, «Орэро» к тому времени напоминал поезд, который едет по инерции. Да и я отдала уже все, что могла. Просыпалась по ночам и думала, что мне делать? Очень переживала. И Бог послал Медею Гонглиашвили – пять лет каждый день она звонила мне и маме и говорила: «Давай сделаем сольный концерт». Я отказывалась: «Это неприлично – вот так взять и оставить их». Ведь акцент был на меня, зритель уже шел на меня. Но потом сказала мальчикам: «Вы меня извините». И они поняли, что лучше дать мне свободу.

Я проработала в «Орэро» 15 лет. Это был такой грузинский «Битлз». Наш руководитель всегда смотрел вперед. Когда мы вокруг света отправились на теплоходе и о нас фильм сняли – «Орэро» полный вперед!», это ведь был один из первых клипов! Замечательный фильм получился, а я какая там молодая!

В 1980 году я начала сольную карьеру. Хотя уход, конечно, тоже дался очень тяжело.

Удивительно, но даже когда в 1964 году я ехала во Францию, то не думала, что пение – моя будущая профессия. Как-то спокойно на все смотрела.

Восхищалась всеми вокруг себя. Я так выросла. Мама иногда говорила о какой-то певице: «Как эта девочка хорошо поет, я должна позвонить и сказать ей об этом».

Наверное, ей нравилось и то, как я пою. Иногда она говорила о ком-то: «Она поет, как ты». А мне не нравилось. Даже сегодня, когда слушаю свои старые записи, мне становится иногда стыдно. Подмечаю какие-то нюансы и понимаю, что не надо было так делать.

Первое время не осознавала, что пению надо учиться. Просто чувствовала, что называется, свое горло и делала так, как считала нужным.

Помню, в Баку один певец, хороший баритон, спросил, как я все это делаю. «Понятия не имею», – искренне ответила ему я.

Если надо, могу и оперным голосом спеть. И он у меня не изменился. Тональность я не поменяла.

То, что пение – моя профессия, я поняла, когда мне дали звание заслуженной артистки. Я уже пела в «Орэро». И параллельно выступала с романсами на каких-то концертах с Медеей Гонглиашвили.

Сольные концерты я начала давать только после сорока. До этого боялась. Не верила, что смогу. Сомневалась: ну что я за певица. Да и по сей день перед каждым выступлением думаю – примут меня сегодня или нет. В это, наверное, трудно поверить. Но те, кто меня хорошо знает, подтвердят.

Слава Богу, все концерты проходят блестяще. Честное комсомольское. Провалов не было. И такая аура в зале чувствуется, такая энергетика! Наверное, потому, что я целиком отдаю себя публике.

Я всегда жила на то, что зарабатывала пением. Как солистка «Орэро», получала очень мало. Когда уже давала сольные концерты в зале «Октябрьский» в Ленинграде, на которые приходили по 5 тысяч зрителей, получала 48 рублей за выступление. И это была самая большая ставка.

Мой импресарио, пожилой человек, Владимир Янковский, говорил, что ему стыдно смотреть мне в глаза. Потому что у метро билеты на мой концерт стоили гораздо дороже.

Мне повезло в жизни со всем, кроме денег. Сейчас я должна была быть очень богатой, но этого нет. И не надо. Что Бог дает, за то и спасибо. Потому что ничего не бывает бесплатно – что-то дается, а что-то отнимается.

Я вообще не обращала внимания на деньги. Через три года после начала сольных концертов получила звание Народная артистка СССР. Я не знала, что это такое. (Нани Брегвадзе стала первой среди своих коллег по сцене обладательницей высшего звания – Эдита Пьеха, Иосиф Кобзон, Алла Пугачева получили звание годами позже, – прим. И.О.)

Но разница, оказывается, была: теперь меня селили в хорошую гостиницу, в самолете сажали в первый класс.

Но все равно, когда на концерте объявляли: «Поет народная артистка СССР», я стеснялась и боялась – оправдаю ли. Я немножко ненормальная в этом плане, очень обязательный человек. Не могу выйти на сцену просто так.

В архиве Нани Брегвадзе есть маленькая фотография. Снимок как снимок, маленький цветной портрет певицы. Но именно с этим фото связана необычная история. Нани стала лицом парфюма, и фотография служила рекламой.

В семидесятые годы в Советском Союзе появились первые «именные» духи. Они были названы «Нани Брегвадзе». В то время в репертуаре певицы был популярный романс «Левкои», и у духов был именно этот аромат.

Популярность у парфюма была невероятной. Впрочем, стоит ли говорить, что сама Нани не имела с этого ни копейки. Мало того, ее просто поставили перед фактом: выпускают духи, называться будут «Нани Брегвадзе», аромат – левкои. Единственное, о чем спросили – нравится ли ей этот запах, и попросили сняться для рекламы. Ответ подразумевался только положительный, он и прозвучал.

Сегодня о тех духах, наверное, мало кто помнит. У самой Брегвадзе не сохранилось ни одного флакончика. Зато есть то самое фото, благодаря которому я и узнал этот факт биографии своей героини. Ее всегда волновало другое – хорошо она выступила или нет.

Никогда не забуду свой творческий вечер в Центральном доме работников искусств в Москве. Потому что на него пришел великий Иван Козловский.

Он любил Грузию до умопомрачения. Был влюблен в Кетеван Орахелашвили, нашу знаменитую красавицу, жену моего родственника Евгения Микеладзе.

На тот вечер в Москву за мной поехала, кажется, вся Грузия, весь самолет был заполнен моими друзьями.

А я так боялась выступать с Медеей. Но она настояла, чтобы мы во втором отделении показали, что у нас есть программа романсов. И мы выступили.

В конце на сцену вышел Козловский, поцеловал меня и опустился на одно колено. Все это оценили, кроме меня. Я хотела только одного – поднять его с коленей. Мне было неловко.

А потом был банкет, и какой! Из Тбилиси привезли всякие вкусности, мои мама и папа приехали. Тамадой был Мелор Стуруа. Присутствовал Давид Гамрекели, неповторимый певец, которого больше нет и второй такой не скоро появится. Был поэт Анатолий Софронов, главный редактор «Огонька». Знаю, его не все любили. Но для меня он написал «Рябину». (Изначально песня «Ах, эта красная рябина» была написана для спектакля «Ураган», который шел на сцене ленинградского Александринского театра. Спустя годы, когда постановка сошла со сцены, поэту предложили дать стихам второе рождение, что и сделал композитор Семен Заславский. Впервые песня была исполнена на авторском вечере Софронова в Колонном зале Дома Союзов. Как вспоминала вдова Софронова Эвелина Сергеевна, предложившая сделать исполнительницей песни Нани Брегвадзе, муж потом получал письма от слушательниц: «Как вы смогли угадать мою судьбу?», – прим. И.О.)

Какой это был вечер! Как обидно, что тогда не было видео.

А какой мама устроила прием в Тбилиси, когда я получила звание народной СССР. Вся Грузия собралась. Был пик – юмора, песен. Мы даже боялись, как бы чего не случилось. Передать не могу, что это было! И это все моя мама делала!

Она успела увидеть мой успех. Умерла, когда моей внучке Наталье был год. Вот уже 19 лет прошло…

Не могу говорить, это запретная тема. Я год потом не выходила из дому. Не знала, что делать дальше.

Помогла природа, Бог, я не потерялась. И все в свои руки взяла моя Эка. Продолжила мамину деятельность. Она так же за мной ухаживает. Это ведь тоже дар.

Даже не знаю, сколько у меня песен. Иногда они появлялись совершенно случайно. Порой я отправлялась с композитором, который предлагал свою песню, в студию и сразу записывала. Потом слушала и ловила себя на мысли: неужели это я пою?

Так получилось с песней «Снегопад». Честно говоря, записала ее только для того, чтобы автор, композитор Алексей Экимян, от меня отстал. И потом о ней не вспоминала. А зрители стали писать письма и просить исполнить эту песнию на концертах.

Я даже спросила Медею, что это за песня такая, о которой все время записки пишут. «Та, что ты ненавидишь», – ответила она.

И я решила «Снегопад» начать исполнять. И до сих пор пою ее, как первый раз. С новым отношением. Это феноменальная песня.

В программе концертов у меня ее нет. Но я знаю, что на каждом выступлении обязательно спою «Снегопад», «Калитку» и «Тбилисо».

Кстати, многие думают, что «Тбилисо» писали специально для меня. Но это не так.

Был объявлен конкурс песен о Тбилиси, который выиграли композитор Реваз Лагидзе и поэт Петре Грузинский. Я эту песню спела только в 1976 году, через несколько лет после ее премьеры.

Петре удивлялся: «Почему все обалдели от этой песни? У меня что, других нет?» И ведь действительно были, но в первую очередь все говорили про «Тбилисо».

Мы с ним много работали, дружили. Петре был настоящей богемой. Писал стихи, любил женщин и кутежи. Мы говорили: «Что было бы, если бы ты стал царем Грузии?» Он ведь являлся прямым потомком царской фамилии Багратиони.

Его обожали все, он был широким человеком. Много написал прекрасных стихов и переживал, что его считают только песенником.

У него была песня о виноградной лозе. Эту песню он думал отдать мужчине. И не знал кому. А потом кто-то ему сказал: «Чего ты мучаешься, когда Нани есть?» И он отдал эту песню мне.

Это была единственная песня, которую я репетировала. Обычно никогда не репетирую, записываю сразу. Конечно, с каждым концертом я пела песню иначе, лучше понимала ее. Сразу ведь это сделать очень трудно.

Песню о виноградной лозе тоже не сразу поняла. Попросила Резо спеть ее, чтобы почувствовать характер. Потому что сама сразу очень лирично начала петь. И мне не нравилось, и ему, я видела, тоже.

Мы репетировали дома у Лагидзе, и он предложил: «Давай прервемся, выедем на природу». Мы так и сделали. И все получилось.

Но это была единственная песня, над которой я так работала. А так все делалось спонтанно.

В 1956 году вышел фильм «Колдунья», в котором главную роль сыграла Марина Влади. Она сразу стала настоящей звездой.

А у нас был очень хороший поэт Леван Чубабрия, который написал стихотворение «Синеглазая колдунья». Композитор Шота Милорава сказал мне: «Это будет твоя песня. Я посвящу ее Марине, а споешь ты».

Так появилась песня, которая стала очень популярной.

Никогда не забуду, как часа в два ночи у меня вдруг зазвонил телефон. На другом конце трубки был режиссер, который дружил с Влади: «Сейчас с тобой будет говорить Марина Влади». Я возмутилась: «Что за шутки посреди ночи? Как тебе не стыдно!» И вдруг слышу голос Марины: «Нани, ты, оказывается, поешь эту песню? Сейчас за тобой пришлю машину».

В то, что это не розыгрыш, я поверила, только когда увидела Марину. Она была простой-простой, никаких тебе звездных закидонов. Вообще все большие артисты не играют, они в жизни очень простые.

Потом Марина начала приезжать в СССР и стала женой Владимира Высоцкого. Ей нравилась эта песня. Я часто ее пела.

У меня вообще много песен шлягерами стали. Повезло, наверное. Но каждый раз пою их, как впервые. Иначе не могу.

Я до сих пор свои записи не слушаю. Ненавижу себя.

Даже когда мама хотела послушать, я просила – погодите, уеду, тогда слушайте. Теперь понимаю, что интуитивно была права. И если сейчас слушаю – мне не нравится. Потому что сейчас я лучше мыслю, а в тех записях, что называется, головы нет, хотя голос, конечно, хорошо звучит.

А вообще на концерте голос звучит лучше, чем в записи. Люди потом прослушают и могут удивиться: «И чего эта певица всем так нравилась?»

Может, никто не поверит, но я себя и на телеэкране не люблю. Это плохо. Очень. Но ничего не сделаешь. Я себе не нравлюсь.

Когда идет передача обо мне, я не смотрю. Только если близкие скажут, что было хорошо, включу повтор.

Это у меня от мамы. Она мне говорила: «На кого ты похожа?» Для нее главным было, чтобы я выросла порядочным человеком. И я не жалею об этом. Потому и в людях ищу эти качества. Не люблю, когда восторгаются собой или своими детьми.

В Петербурге, помню, после концерта приходили люди восторженные, буквально двери ломали. А я объясняла им, как на самом деле все было плохо. Друзья потом у меня спрашивали: «Ты что, ненормальная?»

Но, может, это и хорошо. Я все время пытаюсь сделать лучше, идти вперед. Мне понравилось, как гениальный Рихтер в дневниках написал об одном пианисте: «Тот вышел с концерта и сказал, как гениально сыграл. После этого он перестал для меня существовать».

И дирижер Юрий Темирканов такой же. Он как-то приезжал в Тбилиси, и мы встречались. Я в него влюблена во всех смыслах.

«Как вы бесподобно дирижировали без палки!» – сказала ему и тут же смутилась: как я обозвала дирижерскую палочку. А он ответил: «Правильно – палка она и есть палка. Главное – пальцы, в них все чувства». И добавил: «Я так стесняюсь, когда меня хвалят. Слушаю свои записи и удивляюсь – что им там так нравится?»…

При этом они так бесподобно сыграли Мусоргского! А ведь это был очень тяжелый композитор, его надо понять! Мы в антракте все в шоке были. И вот этот дирижер стесняется комплиментов!

Я очень дорожила встречами с нашим прекрасным писателем Нодаром Думбадзе. Мы с ним часто виделись. Не могу сказать, что были дружны, но я тянулась к нему. Он тоже часто бывал у меня дома.

Нодар был очень интересным человеком. Знаете, есть такие писатели, которые хорошо пишут, но в жизни ничего из себя не представляют. А Думбадзе был личностью. Его нельзя было не любить. Он был очень добрый и глубокий человек. Всегда писал только о том, что видел и знал.

Кстати, Эдуард Шеварднадзе его обожал, они с Нодаром из одной деревни.

У Шеварднадзе вообще было очень хорошее отношение к людям искусства. Во время его руководства республикой уровень культуры в Грузии был высочайший.

Недаром во времена СССР Тбилиси был почти культурной столицей. Когда в Советский Союз приезжал западный гастролер, то первым делом его посылали именно в Тбилиси. И по тому, как его принимала наша публика, можно было понять, что будет в Москве. Грузинский зритель – очень требовательный, обмануть его невозможно.

Самая большая оперная певица для меня – Мария Каллас. Я любила и люблю многих, но если говорить об эталоне, то это – Каллас. Все в ней мне нравится. Иногда она красивая, иногда – совсем даже наоборот. Но все равно прекрасна! Из мужчин отмечу, пожалуй, Давида Гамрекели.

Только не подумайте, что они мои кумиры. У меня их нет, потому что уверена: не надо иметь кумиров. Кстати, фанаты – тоже плохо.

Я сама к себе спокойно отношусь. И могу все свои недостатки назвать. Кто-то меня научил: «Не надо самой рассказывать о своих недостатках». А то я ведь так делала – ко мне за кулисы приходили с восторгами, а я принималась объяснять, что во время концерта не получилось. Мол, должна была вот так спеть, а в итоге получилось иначе. И на меня смотрели по меньшей мере с удивлением – кто она такая. А я продолжала: «Что вы, все было не так хорошо, как вам показалось». Потом, конечно, перестала так делать.

При этом критика меня никогда не ругала. Наоборот, судьба в этом отношении очень баловала. Хотя я сама за всю свою жизнь довольна только 5–6 концертами.

Есть такая присказка о том, что «скромность – не порок…». Так вот в отношении Нани ее можно было бы продолжить так: «…а самый яркий штрих характера Брегвадзе».

Иногда нежелание Нани верить в сонм восхищений, то и дело звучащий в ее адрес, вызывает удивление, а порой и возмущение. Ну честное слово, вот уже столько десятилетий на занимаемый ею трон королевы русского романса никто даже не претендует. А Нани все сомневается, все думает, что поклонники просто не заметили того или иного огреха, допущенного на концерте.

Да что там поклонники, когда сами коллеги, не менее именитые и талантливые, начинают говорить комплименты, Брегвадзе пытается их поправить, а то и вовсе остановить.

Никогда не забуду, как во время празднования своего семидесятого дня рождения Людмила Гурченко решила сказать несколько слов в адрес присутствующей на банкете Нани.

«Как-то меня пригласили в Тбилиси в ансамбль «Рэро», – начала Людмила Марковна. – И вдруг на сцену вышла Нани…»

Брегвадзе, стоя слушавшая монолог Гурченко, не удержалась от предположения: «Увидела меня и тут же разочаровалась. Наверняка».

Гурченко на секунду замолчала, с легкой укоризной взглянула на Нани, а потом продолжила: «Вышла юная красавица…»

На сей раз героиня повествования юбилярши ничего не сказала, лишь недоверчиво заметила: «Ой!»

Но Людмилу Марковну уже нельзя было сбить: «Да! Степенная, спокойная, собранная, мудрая. Я думаю: «Люся, вот какой ты должна быть!» Но прости, я тебя сейчас разочарую. Нани, сейчас ты очень хорошо говоришь на русском языке. Тогда же это звучало иначе (и Гурченко спела так, как когда-то, как ей казалось, пела Нани – с акцентом. – Прим. И.О.). Так не по-русски, не по-харьковски. Я попала в другой ритм, в другую природу. Я умирала от Тбилиси, я умирала от грузин, я умирала от языка, я умирала от музыки, которой не нужен текст. Эти запахи, над Курой эти дома, я думала – как они там стоят и не падают, эти серные бани, в которых тебя трут-трут и все трется. Этот фуникулер, с которого виден весь Тбилиси, этот Чабукиани в «Отелло». И так высоко-высоко, над всем в моей жизни – Нани Брегвадзе!»

Гости, пришедшие чествовать Гурченко, с удовольствием поддержали восторг хозяйки вечера, рассмеялись и зааплодировали. И лишь Нани стояла, прижимала ладони к груди, благодарила юбиляршу. И наверняка опять не верила.

Хотите, расскажу о самых необычных гастролях?

Мы отправились с «Орэро» в Северную Африку. В Марокко нас пригласил к себе домой король Хусейн Второй. Перед выступлением мы с ребятами в щелочку заглянули в зал – там было смешение Европы и Азии: мягкая мебель и восточные шкафчики. Очень красиво! А сегодняший король был тогда еще принцем, бегал по дворцу, а за ним гонялась прислуга. Смешно было за ним наблюдать.

Мы выступили перед королем, он был в восторге. Много денег дал нашему руководителю – 7000 долларов, которые он должен был нам раздать. Но офицер КГБ, который был с нами, уже стоял начеку и всю сумму, конечно же, забрали в посольство. А нам выдали по 100 долларов. И все равно мы себя почувствовали такими богачами!

А еще король преподнес подарки: всем музыкантам – серебряные кинжалы, а нашему руководителю – золотой. Такие маленькие, загнутые, с инкрустацией.

А мне перед концертом преподнесли какой-то бумажный сверток. И пока на сцене были другие артисты, я, как крыса, пальцем пыталась расковырять сверток и узнать, что же в нем находится. Потом кто-то из королевского окружения это увидел и сказал мне: «Там платье, которое Его Величество преподносит женщинам, которых любит и уважает. В таких весь его гарем ходит».

Я удивилась: а почему, если это платье, оно такое тяжелое. Оказалось, оно расшито: золотыми нитями. Очень красивое платье. Оно у меня и сейчас есть. Настоящий королевский подарок!

Смешные были гастроли в Непале. По-моему, мы были первыми, кого непальцы видели из иностранцев. На концертах до этого никогда не были. Сидели в белых костюмах, с какими-то гирляндами на шеях. И молча ждали, когда мы запоем новую песню. Они не знали, что надо хлопать. Только когда мы им показали со сцены, что надо аплодировать, они стали хлопать.

Мы много гастролировали за границей. Я, пожалуй, и не знала, как на самом деле живет наш народ. Думала, что хорошо.

Проблема была в том, что даже если у людей были деньги, заработанные честным путем, они все равно ничего не могли купить. Что-то достать можно было только у спекулянтов. Я, правда, никогда у них ничего не покупала. Их и не знала. Да и денег никогда столько не было.

А потом, если надо, я могла что-то купить за границей, я же часто ездила. А в Грузии разве что материал покупала и из него шила. Даже туфли! У меня потом все спрашивали: где вы такие туфли купили? Я отвечала – сшила в Тбилиси. У нас раньше не грузины шили, а армяне. Они были очень талантливы в этом, рука у них хорошая.

У меня никогда не было зацикленности на одежде. Хотя я неплохо одевалась.

Я знаете, что в себе выработала? Ходила за границей по магазинам и все покупала глазами. Все витрины были мои, я была удовлетворена. И спокойно жила благодаря этому.

У меня внучка Наталья такая же. Она как-то ходила с моей подругой в Москве по магазинам. И когда ей что-то нравилось, спрашивала: «Я понимаю, что это дорого. Но ты мне купишь?» И если ей отвечали «да», она была счастлива. Большего ей было и не нужно.

И сегодня я не помню, чтобы я звонила домой откуда-то и мне говорили: «Купи это и это». Такого у меня в доме нет. Ни внуки, ни Наталья, ни моя Эка ничего не просят. Я сама знаю, что им купить.

Я себя за границей стала уверенно чувствовать только после того, как разрушился СССР. Хотя когда мы ездили с «Орэро», с нами уже из органов никого не посылали. Так мы хорошо себя зарекомендовали.

Другие же гастролеры возили с собой технику, водку с икрой, чтобы продать за границей и получить хоть какие-то деньги. Суточные же выдавали мизерные, ничего купить было нельзя.

А мы ничего такого не делали. Бог же знает, что правду говорю.

Я чистый человек. Даже сейчас, когда знаю, что бояться нечего, испытываю дискомфорт, когда прохожу контроль. А раньше тем более дрожала.

При том, что никогда бы не позволила себе ради лишней тряпки трястись. И привыкла к этому.

Вообще ко всему надо относиться спокойно и не сходить с ума.

Я знаете, что один раз сделала? Знакомый режиссер в Америке дал мне почитать книгу Солженицына «Бодался теленок с дубом». Тогда этот писатель считался в Советском Союзе запрещенным. А я так увлеклась книгой, что, не успев ее дочитать во время гастролей, положила в чемодан, и так привезла домой. Все обошлось, никто и не заметил.

Человек себе самый лучший судья. Хотя иногда он может быть и необъективен. А кто-то и вовсе влюблен в себя. Для меня это самое страшное.

Я к себе придираюсь, это есть. Но когда концерт закончен и публика довольна, то довольна и я. Просто принимаю это.

Один раз пели с Еленой Образцовой в консерватории в Тбилиси русские романсы. Без всяких придирок могу сказать – было хорошо.

Другой раз такое чувство возникло после концерта в Доме художника в Москве.

А как-то раз спела просто ужасно. А меня после концерта хвалили, как никогда. Я разозлилась на себя, а меня хвалят. Так обидно, что люди не все понимают.

То, что у меня есть народная популярность, я почувствовала только на старости лет. Я ведь не уходила со сцены, все время выступала. И лет десять тому назад поняла, что меня любят.

В Грузии люди более гордые, не так открыто выявляют свое отношение. В России это больше проявляется. Иногда у меня даже слезы на глазах появляются от такой любви.

Мама мою популярность воспринимала хорошо. Очень гордилась, конечно. До сих пор удивляюсь, как она могла спокойно приходить на мои сольные концерты. Перед первым попросила: «Приготовь мне хорошие места – я и Кето придем».

Она приходила и спокойно сидела. А я у Эки ни на одном концерте не была. Боюсь услышать что-то, что мне не понравится или не то движение увидеть. Слишком нервничаю.

У меня есть одна очень плохая черта – сижу, могу ничего не делать. Но обязательно должна сесть за рояль. Это моя потребность. Не могу без этого.

Но знаете, как трудно так о себе говорить? Получается, что все время себя хвалю! По мне, лучше рассказывать о своих недостатках!

Когда Тенгиз Абуладзе, наш великий кинорежиссер, предложил мне эпизод в своем фильме «Ожерелье для любимой», я была счастлива. Понимала же, какой это художник.

Я играла роль мамаши-фурии, которая третирует своего сына. Такая смешная роль получилась. Я и сегодня, когда вспоминаю о некоторых съемочных днях, не могу удержаться от смеха.

Мне говорили, что у меня есть способности драматической актрисы. Правда, ролей в кино больше никогда не предлагали. А мне было бы, конечно, интересно. Не красоту, которой нет, изображать. А какую-нибудь гротескную роль сыграть.

Пару лет назад исполнила небольшую роль в фильме «Любовь с акцентом» у молодого режиссера Резо Гигинеишвили. Вместе с Бубой Кикабидзе сыграли семейную пару, которая отмечает 50-летний юбилей своей свадьбы. Я потом шутила, что хоть на экране стала, наконец, женой Бубы. Так ведь весь Советский Союз считал, что мы муж и жена.

Кстати, обычно меня озвучивала Софико Чиаурели. Так было в фильме Абуладзе. И она очень точно меня почувствовала.

Зато потом, когда снимали «Мелодии Верийского квартала», за нее пела я. Мы вместе приходили в студию, Софико стояла рядом и смотрела, как я пою. И потом в кадре делала те же движения.

Я, между прочим, довольна этой работой. Особенно тем, как пою в тот момент, когда героиня Софико входит в камеру. По-моему, все достойно получилось.

Вообще с Софико Чиаурели меня связывала какая-то творческая близость. У нее были, конечно, люди ближе, чем я.

Родители наши не общались. Несмотря на то, что мой папа хорошо знал Верико. Я к ним, бывало, приходила на Пикрис-гору и Верико говорила: «Папа твой хороший человек».

Когда первый раз к ним попала, подумала: «Боже, где я нахожусь?!» Это же было легендарное место – дом Миши и Верико!

Тогда Софико была уже вместе с Георгием. Я с самого детства была влюблена в нее. Она мне была очень интересна – как личность.

Еще в восьмом классе мы наблюдали, как она ходит в кино. Она шла вместе с подругами – и мы все за ней. Она была лидером.

А учились мы в разных школах. Я – в первой, а она – в пятой. Первая женская гимназия была очень популярной, славилась красавицами. Еще в шестой учились красивые девочки, и всегда было между ними какое-то соревнование.

Софико мне нравилась. Да все были в нее влюблены. Черты лица у нее всегда были правильными, а потом она стала совершенной красавицей. Когда вышла замуж за Георгия, мы были счастливы, потому что появилась возможность к ней приблизиться. И мы подружились.

Сама Софико абсолютно не была влюблена в себя. Она была такая простая! Смеялась, когда ее называли звездой. И не хотела, чтобы открывали ее звезду перед театром. Я, кстати, этого тоже стеснялась.

Я была знакома с Нино Рамишвили. Она была такая удивительная! Действительно, последняя из могикан! Меня просто тянуло к ней. Когда мы встречались, она словно становилась моей ровесницей.

Сейчас мне кажется, что я училась у нее чему-то.

Я звонила: «Вы никуда не уходите?» Приходила к ней. Она встречала меня вся в украшениях: «Пойми, я никуда не хожу. Но я должна быть одета. Для себя». Она многое рассказывала, всегда с огромным юмором.

Ее муж, Илико Сухишвили, был очень колоритный человек, настоящий импресарио. Она репетировала, а он организовывал гастроли.

Нино знала себе цену. Ее так все боялись, одного ее взгляда! А меня она любила и уважала. Когда шла куда-то, звала с собой. И я с удовольствием отправлялась вместе с ней. Я ее называла тетя Нина.

Как-то привела к ней маленькую Наташу, свою внучку, и они играли вместе. Рамишвили вообще как будто сравнивалась по возрасту с теми, кто находился с ней рядом.

Она не была красавицей, но была очень величественна! Для меня это важнее. Она была личностью! И чувствовала, что я ее боготворю.

После Верико Анджапаридзе осталась она, Нино Рамишвили. Но к Верико я не могла близко подойти. Была в ней какая-то сила. Она выходила к нам с Софико, недолго сидела с нами и возвращалась к себе.

Думаю, Верико знала, что она великая. И в то же время могла дома убраться, помыть окна. При этом она была недосягаемой. Но всегда меня хвалила и любила, я это чувствовала.

Вот ее муж, Михаил Чиаурели, был очень остроумным, пел, шутил. Я с ним была ближе, чем с Верико. Он брал меня за руку, уводил в комнату, и мы слушали записи его и других артистов.

А Нино была и мудрая, и остроумная, и какая-то земная. Такая, как была Софико. Она не витала в облаках, хотя могла на всех смотреть свысока. Была одинакова со всеми.

Софико звонила мне чаще, чем я ей. «Нюня, спустись». Мой дом в Тбилиси находится выше ее. И я шла к ней. Она все время что-то строила. Все время была занята. Я была свидетелем их любви с Котэ Махарадзе. Она не многим говорила об этом. А мне доверяла.

Их роман начался, когда и Софико, и Котэ были не свободны. А Тбилиси – город маленький, и конечно, очень быстро об их отношениях стали говорить. Я точно знала, как и что было. Но не смела никому об этом рассказывать. Мало того, когда однажды мой муж произнес за столом: «Говорят, у Софико и Котэ роман», я его тут же одернула: «О чем ты говоришь?! Как это может быть, она же замужем!»

Когда встал вопрос о разводе, мне позвонил муж Софико Георгий Шенгелая – как все-таки оказалась переплетена наша жизнь! – и попросил поговорить с Софико, чтобы она не уходила. Но я ему прямо сказала: «Как ты себе представляешь мой разговор? Разве возможно переубедить Софико?» Георгий помолчал, а потом согласился: «Да, ты права. Это невозможно». Правда, с тех пор наша с ним дружба сошла на нет.

Софико безумно любила театр, больше, чем кино. Играла в театре имени Руставели, а потом в театре имени Марджанишвили. Очень красивой была – худая, очень пластичная, глаза просто светились.

А какой юмор был! А как рассказывала!

Она не имела права уйти из жизни так рано! Сколько у нее энергии было, она всем раздавала свою любовь! Если кому-то что-то было нужно, она шла куда угодно. Знала, что для нее сделают все.

В отличие от меня очень смелой была. Я стеснительная, она – нет!

Свой дом Софико превратила в гостиную. Все у нее в гостях были – Ростропович, Плисецкая. Чиаурели побывала и депутатом Верховного Совета. Ни черта в этом не понимала. Но была очень решительной!