Текст книги "Русология. Хроники Квашниных"

Цех был с конвейерами в одном конце и со складом – в другом. Так прежде – так и теперь под мощными и горящими лампами, но с бездействием всех станков средь луж и с оплывшей, в пенистой шапке, грудой товара. Через мобильный Марка звонил-стоял и смотрел на охранников, в чёрной форме верзил; у младшего кровь на лбу. Спрятав трубку, он, улыбаясь, ждал объяснений.

– Тут, – начал старший, чуть шевельнув рукой, – к четырём, кажись… Нет, к пяти… Значит, все уходили, то есть рабочие… Я не помню кто…

– Барабанов.

– Он сказал: иномарка. Я сразу выглянул: есть, ага. У ворот стоит. Все ушли, и я к ней пошёл. Мне качок тянет карточку: налогслужба, да с матюгами… Вдруг повыскакивали пять в масках… Ну, налогслужба ведь. Саня: кто с тобой! А я – «органы»…

– Он: с налоговой! – начал младший. – Я и не знал, как быть. А назвали мой адрес, я и поверил. Пушку забрали, вмазали… и к трубе на наручниках; взяли лом, сбили кран, лили воду. Тут я допёр тогда.

– Знали адрес?

– А и не только, – выдавил старший. – И про детей моих.

– Ты их видел?

– Как мне их видеть? Маски ведь…

– Номер транспорта?

– Я не помню, – старший потупился.

– Главный, – вставил напарник, – он с наглой мордой. Склад поливали и по станкам ломьём, а он чипы бил у станков. Нарочно. Нас после Нилыч спас: он очки забыл да вернулся…

Мы прошли к блоку с выбитой секцией, под которой был мусор. Марка скомандовал, чтоб сырой товар разложили для сушки. Все заработали. Мы остались средь цеха, – я, Марка, Мутин, – полного скрежета. Лишь станки были мёртвые. Мы на них не смотрели. Марка беседовал, глядя вниз, куда стравливал носом дым сигареты.

– Я не виню бойцов. Угрожали, знали их адрес. Тут и любой смолчит… Значит, здесь в шесть ломают… в восемь – звонили мне от Закваскина. Я, как помните, – сразу вам, чтобы дочь с женой спрятали. Через час вы звонили, чтобы людей прислать, для охраны.

– Не получилось. Вас не нашли вчера. – Мутин вытащил файл со справками.

Марка выпустил дым под нос. – Я был с другом… Ну, так и что, Андрей?

– О Закваскине? Вот, тут всё, что нарыли, – тряс тот бумагой. – Вкратце досье его… Дело сложно. Рекомендации я вам выскажу.

– Квас, езжай, – Марка выложил. – Благодарен, что ты подвёз меня. Созвонимся. Ты будешь нужен.

Знаю, чем «нужен». Даст мне подстрочник, переведи, мол, после оплатит как за китайский либо за бáнту; купит ботинки, дескать, размер не тот и «ногастому подфартило». Только не он мне – я помогу ему, коль Закваскин тот самый. И, в силу этого, мне нужда слышать Мутина, все подробности, хотя кружится голова, жжёт внутренность. Потому я остался. Сыщик, или не знаю кто, пробежал по мне взглядом, но вряд ли выяснил, чтó я – квёлый хиляк, жердина, «Павел Михайлович», «друг» клиента. Я же угадывал, что я в центре события, ведь охранно-сыскное, в образе невысокого, в куртке, смуглого человека с именем «Мутин», располагает только лишь справками. С первых слов его я тотчас успокоился относительно собственной роли, незаменимой, как представлялось.

– Эн Эн Закваскин, – Мутин читал для нас, – Николай Николаевич, Тульской области, сорок лет, проживает в Москве, бездетный. Рано в колонии… Дальше вновь разбой с отягчением, срок – шесть лет. По отбытии, в Магадане, в Ногликах и в Охе затем, занимался рыбацкими и другими делами с вором в законе, нынешним председателем ПэДэПэ, госдумцем, спикером фракции Львом Барыгисом, погоняло «Барыга». Эн Эн Закваскин – главный охранных ООО «Витус» и управляющий рынков, гостиниц, дюжины моек, все в Подмосковье. Он был замечен в дерзкой активности в Чеховском и Кадольском этом вот округе, где наладил свой бизнес. Член ПэДэПэ – Прогрессивно-Дем. партии; член Цэ Ка ПэДэПэ, называемой «крёстной матерью криминала». Он привлекался в деле убийства мэра из Холмска, но был оправдан. Есть информация, что в партийной структуре, также в барыгисском частном бизнесе возглавляет бойцов. Пять дней назад ликвидировал президента «Инкредит-банка». Амбициозен, но, как я думаю, интеллектом не блещет, что, с концом войн за собственность, отставляет его на второй и на третий план в ПэДэПэ, побуждая спешить с освоением собственных бизнес-ниш. Говорят, друг Барыгиса… – Мутин спрятал файл в недра кожаной и короткой выцветшей куртки. – Что ещё? Агрессивен, фрукт девяностых. Также признáюсь вам… – Он смотрел в мою сторону.

– Вы, Андрей, – бросил Марка, – всё говорите. Нет тайн. Я слушаю.

Сыщик кашлянул. – Дело, собственно, не о вас идёт. А о нас, об охране. Мы подвели вас…

– Кайтесь.

Мутин темнел лицом. – Извините. Мы бесполезны вам; не про нас масштаб… – Он замялся. – Коротко: вам, Георгий Матвеевич, ставят мат. Барыгис либо Закваскин вас принуждают… Вы, кстати, бизнесом на Востоке кинули высший тамошний криминал, де-факто. Я о Корейце. Вы подчинитесь – либо убьют вас. Это им просто. Хватит средств замести след или устроить, чтобы не видели тот след службы, должные видеть. Мы не спасём вас. Наше – бандгруппы, гопники и залётные. А на вас – оргпреступность высшего ранга. Вы подчинитесь ей, либо вас найдут на шоссе, в кабинете или в квартире с дыркою от контрольного выстрела. Пострадал ваш завод. Следом будет воздействие на вас лично… или на дочь, мать, друга. – Он показал в меня скоком века. – Мафия… только деньги… Твари на всё идут… А потом этот рубль – в шалманы, чтобы увидели, до чего он крутой, магот! – взволновался вдруг сыщик.

– Вы от бессилия? – Марка вставил. – Вы горячитесь, словно не знаете, что так есть и так будет. Денег всегда хотят, кроме странных, как Павел, – он улыбнулся. – Вы, между прочим, денег хотите? Вы ведь из органов ради них ушли? Нет? Призвание? Проявите способности, если вам выпал случай. В органах вам мешала казёнщина, вероятно, коррупция – здесь что? власть уркагана? – Марка ощерился. – Помогите мне, помогите. Вы, знаю, профи. В руки рогатину – и мразь в пах, Андрей. Как, поможете? Без нотаций о тварях, целящих крыть меня. Ведь не вся ПэДэПэ наехала, не сиятельный Лев Барыгис, чтобы я сдался? Давит нас вошь. Почти вошь… – Марка склонился к уху молчавшего невысокого Мутина. – И поэтому он пускай, вас цитируя, где-то с дыркою от контрольного выстрела. А мы с вами мочой в него… Вы ведь в сыске, чтобы когда-нибудь завалить зло и чтобы ведать, что его нет впредь ни в ресторане, ни в казино, ни в бане, ни у путанок: и на Тверской нет, и на Арбате, и на Солянке. Да, нет Закваскина Николай Николаича! И вон в том «мерседесе» больше не он летит. Ибо он с вашей пулей числится в морге. Ведь ради этого вы со мною? Нам ли, друг, маяться в юридических рамках и отступаться, если желается пнуть зло?

Тот бегал взорами… Я ж молчал, вызнав нужное, что Закваскин их – мой, из Квасовки, и что дело, судя по фактам, замысловато. Право бессильно, то есть инертно, как и всегда. Карт-бланш, волей случая, у меня. Зря планы, что не рассматривают роль Квасовки, точно… Мутин завёлся, дёргая курточным, с кобурою, плечом. Помедливши, потемнев лицом чуть малайского типа, он смутно начал:

– Я, раз так… Я, Георгий Матвеевич… Сколько раз, когда был ещё в органах… нет, срываются… Я вёл дело, вдруг обложили: стуки в дверь, на детей наезд. Из своих меня сдали… – Он убеждал себя, ущемлённого чем-то. – Их всех – рогатиной. В пах их!.. Но не решил притом… Словоблудия быть не может, если рассудим, вы да я, что все тысячи, наши люди, сто миллионов, ниже дерьма уже с их законными рамками, а дерьмо – в своём праве и управляет… Я понимаю вас – вас с рогатиной, отчего вы решились… Правильно. Если будет, как вы решили, – что же, не против… Но, – он закончил, – лучше терпеть. Советую. Им отстёгивать проще, чем воевать с ними…

Марка перечил: – Нет, друг, рогатиной! И прочь рамки. Что этим рамкам? Местный разрыв, Андрей. Нам же будет вдохнуть что: воздуха. Нам один только нужен, тот, переквашенный, волк в овчарне. Это реальный путь, и он стоит… Я миллион дам, американских. Ясно, не вам. Вам нужно? Нет, вам не нужно. Деньги – семье пойдут, вашим детям. Вам нужно, верю, видеть шваль мёртвой. Мы так и сделаем. По рукам, да? – И Марка сделал шаг, но с руками в карманах.

Сыщик нахохлился; по виску потёк пот. Расслышалось с лица тёмного: – Я обдумаю… Но пожму, в знак намерений. Другу вашему тоже…

Вслед за чем он исчез.

Он мнил убивать, не зная, что он не нужен вместе со всеми, сколько ни есть в нём, грёзами и идеями. Он из «недо-». Богу плевать в таких. Но он прав, соглашаясь «за рамки», ибо мораль в нас, в «недо-», то есть в отверженных, коих в общем и нет, смешна; в нас мораль – словно бич флагеллантам; только себя казним. Он гонял мысль за мыслью с попранным неподвижным Закваскиным и с горячим стволом в руке. Приоткрыв двери цеха, он посмотрел на нас – укрепить свои прихоти, обещавшие статус избранных – победительных, правых, праведных. Я почувствовал, он решил уже. И пресечь его не стремился, понял я, Тот, Кто «свободою воли» как высшим даром скрыл бойкот ферезеев, русских, хеттеев, прочих отверженных. Он исчез за дверями. Я хотел, чтобы он, умерев в свой час, не полез в меня, этот сыщик, за лейтенантиком.

Марка был в оборот ко мне, в эксклюзивном пальто, с левой, прямо отставленной от бедра непреклонной рукой с чуть дымившею меж двух пальцев в ней сигаретой.

– «Нынче призрю на вас, – вспомнил я, – и размножу. Я есмь ваш Бог с сих пор, а вы род Мой; вам побеждать врагов. Я Господь, Бог Израиля»… Мутин – новенький в мартиролог? – я усмехнулся. – Скольких ещё убьёшь?

– Бог весть, – вымолвил Марка. – Я исторический персонаж. Кто прочие – я не знаю. И не стремлюсь знать. Пусть не встревают. Я длю историю. Я творю её. Это участь израиля. И моя, значит, участь.

– Но им всем верится, что они творцы тоже.

– Нет, это я творю, а они только средство, даже и Кремль ваш… Мне нужна помощь, – вставил он. – На Востоке.

– Нет, прежде в Квасовку.

– Ладно… Мне хлопоты предстоят. Езжай давай. Нике кланяйся. Прилетят мои, посидим.

Я вышел. Вновь солнце, ветер, снег, фуры, люди, ждущие и ходящие, псы и голуби на асфальте, лес вдали… Есть Монмартр, Пикадилли, Токио – а я видел лишь это, жгущее чувствами колоссальнейших мер. О, Родина, моя Родина! Мне б в каморке пить горькую, чтоб запить тоску, потерявшись в громаде, что вобрала мой род к тайному, неподъёмному всякой нацией, непостижному, – да и нам непонятному, – ради коего мы ломаемся, чахнем, гибнем, так и не ведая, для чего, ибо нет у нас ни богатств, ни счастья; разве что в мае, лепящем кроткий русский наш рай, мы нежимся перед сумраком вьюг и слякотей в криках воронов средь пустых серых далей, чтобы и впредь хранить окаянные, словно вросшие в плоть безмерности для каких-то нечеловеческих перспектив. Вдруг Бог здесь сойдёт в Свой час?.. Невольные, бдим мы вверенный окоём, а рыпнемся – лишь творим разрушение как урок не бежать судьбы, но стоять вечной стражей, кличущей тщетно: что тебе, Родина, мать и мачеха?

…От осевшей до дисков маркинской «ауди» я побрёл в магазин вблизи, куда долго, циклически, возил пряности – элитарный, непопулярный, но товар праздничный. При звучании: лавр, шафран, имбирь, стевия, – блещут призраки моря, пагоды в тропиках, смуглых ног незнакомки и, может, счастья. Я среди специй грезил здоровьем, выправкой кэпа чайного клипера, повернувшего судно в галфинд, грезил о знатности, гордой старости, о блистательных ужинах в Новой Англии или Выборге, о спокойствии и довольстве. Но не о дёрганном и замешанном хворью нищенском быте с вечной угрозой мук и несчастий.

Всё вело к моим подвигам.

«Этуаль» был ровесником моей фирмы. В мгле девяностых, изгнанный с лингвистических пажитей и ища, чем кормить семью, занялся я конфетами, утюгами, также РС-шками, серебром, красной ртутью etc., бывшим разве в бумагах и не принёсшим корысти, кроме терзаний. Вдруг – мысль о пряностях. «Этуаль» был тогда «Промтовары» с номером двадцать пять горторга; он, впав в угар реформ, растерялся, где добывать товар; он, как сотни других в стране, торговал всем на свете: яйцами, конфетти, розетками, клеем, скрипками – до поры, когда фабрики сдохли. Год ещё предлагал он ввозной хлам типа спирт «Ройял». Я же со «специей» (совокупность коры, лепестков, рылец, листьев всяческой флоры) занял свободную, в общем, нишу, не приносящую сверхдоходов, но мне пригодную. Я вплыл в заводь, где не толклись рвачи, и отыскивал, сбывал пряности. Но найти товар и доставить стоило денег. Было, что на привычном некоем месте встретивши вакуум, я мчал в новое, чудом всплывшее и словчившее, чтоб в оплаченных мной пакетиках «Перец чёрный горошком» был сбор черёмухи, а «Мускатный орех» был жёлудем. Сдав товар в галопирующей инфляции, прибыль я снимал редко: то, скажем, банк исчез, то вдруг вместо «Наташеньки» некий «Стройинвест-главк». Так жили мы: я с поставкою специй – и «Этуаль», менявшийся из лебёдки совторг-коммерции в буржуазную утицу с банковским счётом и с возрастающей склонностью закупать товар дёшево, чему я, при большой конкуренции, отвечать впредь не мог. Зрел крах. «Этуаль» всё имел со старта, всё, кроме навыков, кои он приобрёл-таки; у меня – моя «нива» с вялым квашнинством как неумением оборачиваться (вообще быть), плюс тоска от синóпсиса, или нашей истории: от того, то бишь, что Бог знает один сюжет – не про нас.

Вот таков Кваснин: лез к реальности, в злобу дня – ан опять сумбур. А ведь нужен обкорнанный, однозначный Кваснин с идеей, где сыскать пропитание.

Дамы вешали рис, грамм в грамм. Глаз внимателен, и совок снимал лишнее, чек низался за чеком. Но, клянусь, в них – любовь, мысль нравиться, беспокойство о детях и порой промельк: что я такое? Хоть мне не кажется, что наш мир только воля, в лад Фихте-Юму (мол, пропади мозги – вмиг всему конец), но внутри что-то шепчет мне, что наш мир от понятий, кои рождает мозг, оттого в нём нет истины. И что правильней: сознавать или жить? – проблема.

– Нам нужно перцу, – вышла директор, рыжая, тридцати лет, с зеленью глаз. – Сто пачек. И желатина, двести… – Это она всё – мне.

– Желатин? Он не мой товар, – засмущался я и извлёк лист с ручкой. Путает меня с кем-то; ей все одно.

– Чей? Чеховских? Вы кто – пряности? Я забыла вас. – Она стукнула по прилавку крашеным ногтем. – Да, желатин ведь чеховских, а вы пряность… Всё записали? Так, и когда вас ждать?

– Деньги бы… ну, за старое, – намекнул я. – Сразу вам новое…

– Не распроданы, – прервала она, – ваш шафран и мускат с корицей. Это любителям; я сама обхожусь лишь перцами… Кстати, дорого. Желатин что привозят, могут дешевле, нам обещали… – О, она знала: я в её власти; я был единственным, но теперь, с фирмой в Чехове и с пройдошливым «Спайсом», я не один, тем более спекулянт по сути. (Марка мне скидку дал, но я вёл с ним дела без скидок и, стремясь к суверенности, обращался и к прочим, даже и к многим). Я конкурировал, но, возможно, час прóбил. – Да-да, дешевле! – произнесла она. – Мы узнали: в Чапово фирма. Чапово ближе к нам… Вы оттуда? Можно дешевле?

– Хоть я оттуда, – врал я ей, – но у нас не всегда всё. Есть товар из других мест… Верно, дороже, но ведь мы как вам: без предоплаты, в ассортименте. Чехов не сможет так… – Я украсил свой вид ухмылкой: этакий дьявол бизнеса. – Мы вам разве руно не возим; в целом Кадольске только у вас все пряности. – Для солидности я упёрся в стёкла прилавка и наклонился к ней, позаимствовав мудрость Кáрнеги, что-де надо пленять людей. Стёкла треснули.

– Вы… вы что! – она охнула, дёрнув рыжей причёской. – Ну, точно маленький!! Что наделали?! Ведь стекло стоит много!!

К нам обернулись.

– Я… Извините… Я ненарочно…

– Ох! – завелась она. – Вы не знаете, что нельзя на витрину жать?! Это как же так?!.. В общем, перец не надо! Ваш перец дорог… Хватит, зачем нам? Вы нам возите лишь кардамон, шафран!

«Этуаль» был потерян. Мне отказали в прибыльных пряностях, а на редкостях, поставлявшихся пачек десять-пятнадцать (что, несмотря на то, нужно где-то найти-купить-транспортировать), не возьмёшь своё… Бизнес сдох. Я кивал… Но я знал, что не стану возить товар. Я подвинут был от кормушки; сходно недуг гнал с жизни. Слёз я не смог сдержать. У неё вдруг сел голос.

– Что вы не пишете? Кардамон пять, дальше, шафран пускай и имбирь и мускат пять пачек… ну, и бадьян с гвоздикой; и ванилину, пачек под сотню. – Явно смутившись, пробуя чёлку тонкими пальцами с обручальным кольцом, закончила: – Триста я вам найду дать… Хоть и не продано.

Мы пошли в кабинет, где сели. Рыжая ныла, чиркая ордер:

– Вы точно маленький, право слово. Слёзы? Зачем вы… Ладно, не вычтем… И… вы не очень. Спали с лица тотчас… Неприятности? У кого их нет! – Она в бланке строчила, чтобы и спрашивать, но и повода не давать решить, что беседуем как мужчина и женщина либо что ей действительно важен я, не ордер.

– Да, простудился. Мы… я на даче был… – стал я врать ей. – «Нива» сломалась. Мне нужно денег. Но, о стекле, настаиваю – за мой счёт…

– Где ваша дача?

– Флавск, это город… Юг Тульской области.

– Флавск… А правильно я пишу? Кваснин вы? Павел Михайлович?

– Да, Квашнин… Нет, Кваснин пока. Пока «эс», не «ша».

– Как? Вы что? Я года пишу ордеры, а и то растерялась: «ша» или «эс» вы?

– «Эс» пока.

Встречи М и Ж сводят в рамки морали, чтобы замедлить резкий срыв в пропасть, в малоосмысленный вопль тел, устремлённых друг к другу. Есть исключения. Но, как правило: где мужчина и женщина – там эдем, кубок полон, пламя без дров горит. Где она и он слиты – там мы как Бог.

Рознь – с умыслом. Если вспомнить, как всяк нелеп в сём мире: заболевающий и давящийся пищей, и задевающий за углы, икающий ни с того с сего, страдающий от жары и холода, потому что расколот в эти вот пóлы, то сознаёшь: не к счастью «твари по паре», но с жутким замыслом извести нас. Я б стал могуч, как бог, доведись мне быть целостным! Первозданный, с невыломанным ребром как с Евой, я Богу в пагубу. И сейчас, рядом с сей незнакомкою, я, идущий к концу, сдыхающий, говорил себе тайному: а не эта ль та самая, что была вне судьбы моей, но какую нашёл-таки? Не отсюда ль все беды, что я – не с той всю жизнь? Я прильнул к ней в безудержной нетелесной тяге.

– Вот, вам стекло разбил, – брякнул. – Что за работник?

– Может, не ваше, эта торговля?.. Хоть время сложное, трудно всем сейчас. – Она кончила ордер. – Вот у меня все друзья в торговле, бывшие техники. Даже медики.

– Даже? – Я вдруг завёлся, вместо чтоб двинуться в бухгалтерию с её ордером, как положено: этикет такой: «благонравие», «лимитировать», «здравый смысл», «жизнь для дел», «нормы», «рамки», «не позволительно» и «пристойность»… полный «бонтон» то бишь. Мы в условиях, где ступить в ширь, вольно вдохнуть и выдохнуть, посмотреть полным зрением, выдать прямо, что мыслишь-чувствуешь, – трудно. Жизнь под запретом. Движемся робко, думаем тупо, чувствуем вяло. Мир наш Бутырка; камню вольнее; нам дважды два везде; я сто лет в этих чёртовых дважды два. – Что медики? – нёс я. – Чем они лучше? Муж у вас медик? Им привилегии? Отчего, если медик вас трогает, – я накрыл её кисть своею, – вы полагаете, что он право имеет как вас врачующий? А не медику – неприлично, пусть бы не медик высмотрел важное, несравненно больное в вас! Может, он бы почувствовал, что вам плохо и, пусть вы дышите, – но не в полную. Что вам медик ваш, если вам нужна истина?

– Мне…

– Век видимся, – ну, и что, кроме просьб привезти товар? – перебил я. – Что кроме выписки накладных с упрёками, что гвоздика не пахнет? Вы хоть задумались, что я жив, не мёртв! что мы видимся чаще, чем ваши медики, кто, однако, вас учит и наставляет, что и как делать? Воображали вы, что я, может, нужней вам этих всех медиков? Думали, что умрёте, помня лишь ящики, сметы, чеки? Я для вас накладная? Знаете… – Я сдавил ей запястье. – Я не приеду, я не хочу вам возить товар. Вы вам посланных мните хламом, в коем единственно драгоценная и живая жизнь – ваша. Я вам не пикуль.

Рыжая вскинулась. – Что вы? Муж мой хоть медик… я их случайно… Вовсе не пикуль вы… замечаю вас… Как вам вздумалось, что вы пикуль? – Вытянув пальцы из-под моих рук, встала.

– Вы – замечаете?

– Да. Наверное… – подняла она взоры. – Но… Как вы знаете, что порою тревожно? Вы не психолог?.. Я буду думать впредь… – отошла она к шкафу. – Знаемся долго, а говорим мы и вправду в общем-то в первый раз, не о перцах, а как… как люди.

– Будем дружить, – я встал. – Вас звать…

– Вера… Но… – притворилась, что смотрит в папку. – Ведь при других мы не сможем так… разговаривать? Не поймут никто…

– Скажут, мы влюблены, – изрек я.

Вмиг покраснела.

Я к ней приблизился. – Да, не шуточно влюблены, не смейтесь. Как нужно всем любить… – И я смолк. («Отцовская», обронил он, «любовь»? ).

Я вставил: – Расскажете о себе? Когда-нибудь? А я вас спрошу о такой вашей жизни. Мне это важно. Мне интересно: вы как есть и вся жизнь ваша, вдруг вас приведшая вот сюда вот директором, чтоб выписывать чек, краснея.

– С рыжими вечно… Это жуть бесит.

– Бесит… – я вторил. Я уходил в себя, где внимал уже первенцу и словам его про любовь – «отцовскую».

– Я все деньги дам.

– Нет… – Я чувствовал муки. – Верочка… Нужно… нужно идти. Всё…

Я брёл к родителям, благо близко. Шашни с директоршей? Я не выгод ищу, а Жизни, чувствуя: сгинь я, кто меня вспомнит как человека, не как лотошника? Мне б – естественность, вроде той, что земля летом тёплая, месяц жёлт, девы нежные. Я ломлюсь в людей, так как все скрыты в панцирях под замками.

Взяв сына с брáтиной, скрытой в ветошь, я вышел к «ниве». Мать сошла в шубе. Мы с ней проехали до Сбербанка, где наши деньги «власть бережёт от нас», пояснила мать. И я ждал её, глядя, как норд метёт лёд в клумбе.

– Пап, она скоро?

– Да… Вон, вернулась… – Я открыл дверцу.

Мать села рядом.

– Что?

– Я хотела… – Мать, взяв ладонь мою, как и я час назад брал Верочку, шла за «рамки». Только напрасно; я ведь не мальчик, кто жив уроками; у меня свои взгляды, принципы, скептицизм и ирония; отстранённость в итоге. Пусть из-за хворости автономия свяла, но в меня сложно.

– Мама, – я начал, чтоб отдалиться. – Марка врачу платил, ради Родика. Знай впредь.

Мать отвела глаза. Ей мечтался сын сильный. А вместо этого неродной, звать «Гоша», им помогает. Будь я моложе, я обещал бы ей звёзд с небес. Но я только вздохнул, уверенный, что судьбу не сломать; красавицам, начиная с Елены Троянской, горше, чем кажется.

– Мы хотим тебе счастья, мам.

– О, я счастлива вами.

– Мной? – подал голос Антон, мой сын.

– Я хочу, чтоб мой внук имел что положено. Чтоб вы с Родиком жили. Честь Гоше. Но его мало.

Я нервно тронул руль.

– Продавать её. Ясно? – Мать улыбнулась: гладкая кожа, собранный подбородок. – Хоть за пять тысяч… Да хоть за сколько.

Я был растерян, стал заикаться и возражать ей: – Я ме… меняю скоро фамилию! Чтобы я это слушал? Нет, ты не можешь так! Так нельзя! Мы никто бе… без брáтины. Он никто – внук твой, я никто.

– Он никто без учения. Ты же… Ты и сейчас тень. Родя наш гибнет. Нам нужны деньги, очень большие. Деньги любые.

Я вылез справиться с дурнотой, сыграв, что смотрю, как там шины. Сняв ногтем наледь на дряхлой щётке на лобовом стекле, сел дослушивать.

– Почему отец дал её? – мать продолжила. – Павел, вещь не его уже. Он не смог решить, не дерзнул решить. А продашь её ты.

– В ней род наш! – я бормотал. – Как род продать?!

Мать расстроилась. – Ты уверен, что сын твой, кто дремлет сзади, дюжину лет спустя, без тебя, я хочу сказать, не сменяет вещь на какой-нибудь «бээмве», девицу?

Я мучась слушал. Я жил квашнинством. Бедность, никчёмность не угнетали, если ты близок древнему роду и есть свидетельства… Мне отец отдал мне брáтину, чтоб с себя снять ответственность? Или он так спасал меня? Я представил, что, вот, продажа – и, ненашедший себя в сём мире, чахнущий от распада тела и духа, я лишусь брáтины… Вряд ли вынесу, вряд ли. Но почему мне опять решать?! Как мне жить в двух ужаснейших ситуациях, не продав и продав её? Отдавая мне брáтину, вместо чтобы самим продать, мать с отцом потерять могли Родиона, вечного мальчика дней Гагарина: я могу удержать вещь. Что, я дороже им? Но как кто? Как нормальный кормщик их внука?

Знали бы, как нормален я – издыхающий, вкупе с предками и потомками представляющий вторсырьё в историческом празднестве колен Гадова, Неффалимова и Рувимова. Богу – я нуль. Матери – нуль второй сын, бедный увечный? Ибо, что б ни было, выбор сделан: я могу не согласен быть, и впредь мне решать: жить ему, Родиону, либо же мне жить славою рода? Или смекнула, что, после первенца, уступлю?

– Он плох? – Я глотнул седатива в виде двух капсул.

– Он жив условно, – произнесла она, чтобы я, это зная, крепнул в решении. – Ты и сам плох.

Брáтину не спасти, я понял. – Ладно, продам её… Будем жить, мама, – я покривился. – Но не сейчас, не вмиг… Ладно?

– Павел, обследуйся.

– Да, – сказал я. – Конечно.

И она вылезла.

Я глядел вслед величию и надеждам, спрятанным под облезшую, но на ней – шубу царскую. Я решил: как бы ни было, подарю ей песцов с шиншиллами. Пусть у гроба сынов своих плачет статная элегантная женщина, не жена, не невеста, – мать в утешение…