Текст книги "Знакомьтесь – Юджин Уэллс, Капитан"

И почти без перерыва мы выдаем «Bare Back Ride» Эрика Бердона. Вот только жаль, что Триста Двадцатый так и не смог перевести мне чуднуе название. Заводной ритм шевелит публику. Волны все выше. Ручьи собираются в реки. Реки кипят страстью. Страсть ищет выход. К моменту, когда я, развернувшись спиной к залу, уступаю место Чертополоху, охрана вступает в бой. Мне так жаль их, бедных, чья работа – присутствовать на чьем-то празднике и получать шишки, пока все вокруг получают удовольствие. Но Седой Варвар ставит хриплую точку в череде сомнений. Прикладывается к своей губной гармонике на длинном штативе и через пару минут безумие окончательно захлестывает пропасть под нами.

Мне интересно: насколько долго может кипеть этот адский котел, и до каких пределов поднимется его температура. Мне интересно: выдержит зал, то, что мы тут творим? Мне интересно: смогу я уплыть на тугой волне басовых аккордов или ледяная струя саксофона успеет заморозить дымный воздух на моем пути? Поэтому я начинаю «Хучи Кучи Мэн», прожектора наотмашь хлещут меня по лицу и сцена под нами шатается от топающей в унисон толпы.

Жилы на лбу Щипача надуваются, как черные веревки. Блестящее от пота лицо Чертополоха отражает свет. Бэквокал исполняет не то танец живота, не то стриптиз. «Еще, чувак», – просит Триста Двадцатый. «Е-ЩЕ, Е-ЩЕ, Е-ЩЕ!!» – пульсирует зал.

«Ангел милосердия» старины Альберта Кинга. Рваный ритм бьет под дых. Силы выходят вместе с потом. Гитара плачет, вторя моему стону. Басист свешивает ноги со сцены. Подтанцовка снежинками кружится в ослепительных лучах.

– Организм близок к нервному истощению, – предупреждает меня встревоженный внутренний голос.

Я сбрасываю в аппарат Варвара «Женщину из Гетто» Би Би Кинга. Меня шатает. Закинься, чувак. Полегчает. И все сначала. Я. Бас-гитарист. Барабанщик. Чертополох. Длинноногие феи. Все. Я снова лечу. Я порхаю туда-сюда, как мотылек перед огнем. Так жарко. И страшно. И так хочется туда, вперед, где маячит пламя безумия.

Я спускаюсь вниз. Капитан покидает мостик. Я демоном мечусь за спинами кричащей от напряжения охраны. И пою. Пою под дождем падающих на меня денег, таблеток, пузырьков, трусиков и кредитных карт.

– Я люблю вас, сволочи!

– Мы любим тебя, Юджин! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!

– Я умру с вами!

– Мы умрем с тобой! ЮД-ЖИН-СЛА-БАЙ!

Шуршащая грязь под подошвами – кровь, пиво, мокрые деньги, платки, башмаки, истоптанные детали белья. Плевать.

– Я люблю вас, сволочи!

– Ширнись, брат! Закинься с нами, чувак! На, нюхни! Я хочу тебя! Убей меня, Юджин! Убей всех! Кайф! Кайф! Слем!!!

– Я люблю вас, сволочи…

«Одна комната страны лачуг». Вместе с гитарой Щипача, кажется, рыдает весь зал. Я усаживаюсь на пол. Я продолжаю петь. Меня швыряет вниз-вверх. Волна катится от сцены и возвращается вновь. Все, кто еще способен стоять, усаживаются вслед за мной. Я люблю вас, сволочи…

Закинься. Нюхни. Я. Гитарист. Трубач. Варвар. Все. Нас сейчас сдует дыханием зала, так мы невесомы.

Грохот. Свет. Стон. Шум в ушах. Это я пою? Триста двадцатый – что со мной? Триста двадцатый? Где ты? Паника. Труба сочувственно тянет свою лямку. Труба разделяет мое горе. Саксофон утихомиривает боль. Механические жуки лезут в глаза.

– Мы имеем их, чувак! Вот это джем!! Город наш! Держись, чувак! На вот, хлебни, – восторженный шепот Седого Варвара вплетается в гитарный аккорд. – Эй, парень, что с тобой?

Непереводимое «Smokestack Lightning» Хаулина Вульфа. Раскачивание голов. Море горящих глаз. «Я никогда не выйду живым из этого блюза» Мадди Уотерза. Странное название. Я и вправду сейчас скончаюсь под аритмию баса. Жаркое дыхание толпы. Мой голос живет сам по себе. Слова рождаются в пустоте. Безумие окружает меня. Опаляет кожу. Сушит во рту.

– Я люблю вас, сволочи…

– Мы любим тебя, Юджин!

Я продолжаю петь сидя. Невыносимое напряжение вибрирует в воздухе. Вибрирует сам воздух. Вибрирую я сам. Дрожь заставляет ломаться мой голос. Я встаю и карабкаюсь на сцену. Свет преследует меня. Сцена скучна и огромна. Люди – букашки на ней. Я – один из них. Я жалуюсь залу на несправедливость. Зал клянется отомстить за меня. Сцена окутана синим огнем. Синий огонь пожирает дым. Синие лица мертвецов. Синие руки. Красные глаза. Мне страшно. Триста двадцатый – где ты? «Ядро и цепь» от яростной Дженис. Я издаю стон. Я вопрошаю во тьму. Тьма взрывается грохотом. Завершающий аккорд обрушивает небо. Тишина набрасывает на меня невесомое покрывало. Я плачу от радости. Я остаюсь один. Мне хорошо. Только немного одиноко. Я знаю: все эти люди – хорошие. Хотя никогда до этого их не встречал. Лицо парня с длинной штукой в руках смутно знакомо. Парень улыбается мне и что-то делает с этой своей длинной штукой, отчего голову мою разрывают оглушительные звуки. Что-то не так с моими мыслями. Что-то ускользает, стоит попытаться задуматься.

– Иди к нам, Юджин! ЮД-ЖИН! ЮД-ЖИН!

Это меня зовут из темноты? Я осторожно спускаюсь вниз. Сотни рук тянутся ко мне.

– Чувак, я хочу тебя! Трахни меня, Юджин! Закинься! Сбацай! Убей всех! Нюхни!

– Это?

– Да?

– Нюхни! Не бойся!

Нюхаю. Резкий запах заставляет закашляться. Бросаю пузырек на пол. Какая громкая музыка. И жарко. Так жарко, что выпил бы целое ведро воды. И съел бы мороженого. Я люблю мороженое. Особенно шоколадное. С орехами. Но эта музыка, она тревожит что-то у меня внутри. Наверное, это оттого, что она слишком громкая.

Жарко. Я сажусь на пол и снимаю ботинки. Ногам становится приятно. Только ходить тут не очень здорово. Слишком много всего набросано. Какие-то бумажки. И одежда. Наверное, тут так принято – раздеваться при всех. И эти люди так кричат, так кричат. Зовут меня. Мне кажется, что те, другие люди, странные, в черной одежде и с круглыми штуками на головах – они не пустят меня туда. Туда, куда меня манят все эти голоса. И моя голова – моя голова отрывается от тела. Я пытаюсь ее схватить обеими руками, но она вырывается.

– Ну как приход, чувак?!! Здорово, Юджин? ЮД-ЖИН! ЮД-ЖИН!

Я не понимаю, что у меня спрашивают. Я карабкаюсь вверх. Меня пугает этот ползущий навстречу дым, из-за которого я не вижу своих ног. Наверху я рву на себе одежду. Одежда превращается в черных змей, которые тут же уползают вниз и исчезают в тумане. И какие-то жужжащие штуки все время вертятся вокруг головы, мешая мне топтать черных гадин. Я не люблю змей. Они холодные и скользкие.

И люди внизу – они совсем обезумели. Тоже снимают одежду и швыряют ее через головы цепочки в черном. Так странно. Будто им всем внезапно становится жарко.

ЮД-ЖИН! ЮД-ЖИН!

Зачем они кричат? Голова моя все легче. Меня вот-вот оторвет от пола и унесет вслед за ней высоко вверх. Я отворачиваюсь от края сцены. Иду куда-то, чтобы найти, за что ухватиться. Не знаю почему, но я не боюсь высоты. Просто знаю, что без своего самолета я запросто разобьюсь. Потому что я пилот. Я закончил летную академию в Норфолке, планета Карлик. Я отчетливо помню это. Я хватаюсь за это воспоминание, как за спасительную соломинку. В цветном дыму мечутся люди. Они тут все с ума посходили, не иначе. Тоже срывают с себя одежду. Швыряют ее в зал. Какой-то большой мужчина. И черный толстяк со смутно знакомым лицом. И красивые смеющиеся девушки, на которых приятно смотреть. У них длинные белые ноги.

– ЮДЖИН УЭЛЛС, ДЕГЕНЕРАТЫ! – оглушающее произносит кто-то наверху. И шум моря накатывает, близится и вот-вот захлестнет меня. Это толпа внизу раскидывает людей с круглыми штуками на головах и мчится ко мне.

Я хочу убежать. Я боюсь этих людей. Хотя и знаю, что мужчина не должен бояться. Откуда знаю? Не помню.

Свет гаснет. Становится темно, как ночью. Только крики и смех со всех сторон. И чьи-то руки грубо берут меня за локти. Тянут за собой. Я бегу изо всех сил, чтобы поспеть за этими руками, чтобы ослабить боль, которую они мне причиняют.

А потом все сливается в цветной калейдоскоп. Искры и свет мелькают в глазах. Ничего не могу разглядеть как следует. Меня куда-то несут. Что-то качает меня, как в колыбели.

Нежные руки касаются моего обнаженного тела. Омывают меня теплой водой. Бранка? Бранка, это ты? Или это Мила? Мила, я люблю, когда ты меня моешь. У тебя такие нежные руки. Кто это – Бранка? Бранка – Земля – Беляница. Черный дождь. Я люблю дождь. Люблю смотреть в окно, когда он идет.

Мягкая постель. Тепло и сухо. Так спокойно. Эти руки – они снова рядом. Касаются меня. Мне хорошо от их прикосновений. Горячая волна поднимается внутри. Нет, это не волна. Это чье-то тело рядом. Я прижимаюсь к нему. Я растворяюсь в его запахе.

– Я люблю тебя, Мишель, – зачем-то говорю в темноту. И сам себя спрашиваю: а кто это – Мишель?

– Тс-с-с. Я тоже тебя люблю, – шепчет тьма.

Глава 14. Похмелье машин

Андреа Моретти, сержант дорожной полиции, по праву считается лучшим стрелком в отделении. Капитан всегда выставляет его на городские соревнования. Может быть, Андреа и демонстрирует не слишком блестящие результаты – во всяком случае, только раз их отделение попало в тройку призеров первенства муниципальной полиции, но зато он любит это дело до безумия. Любит выхватить карабин из положения «на плече» и с ходу высадить магазин в скачущую между укрытиями мишень. Любит палить с разворота из штатной «беретты», превращая бумажный силуэт в лохмотья. Может стрелять из любого положения, почти не целясь, на одной интуиции, не хуже какого-нибудь бойца спецотряда с вживленными усилителями скелета и искусственными нервами. Судьи – старые заслуженные копы – ценят этот его энтузиазм. Знают на опыте, что чем больше пуль попадет в наширявшегося до помутнения мозгов уличного стрелка, тем лучше для окружающих и для тебя самого. Неважно, сколько из них попадет в сердце или в голову. Попадание из карабина сорок пятого калибра – не шутка. Останавливающее действие у него – будь здоров. Скорость – вот что важно. Плотность огня. Старые копы знают в этом толк. Андреа Моретти – тоже.

Именно он два года назад расстрелял автомобиль с пьяным угонщиком, сбившим пешехода. До этого его изрешетили пулями два экипажа преследования. По нему стреляли из своих хлопушек пешие патрули. Но машина мчалась, как заговоренная. И только Андреа, улегшись на капот своего толстозадого «форда», снес безумцу его дурную башку. Когда Андреа останавливает очередного байкера на гравицикле со снятым ограничителем тяги и выписывает умопомрачительный штраф, никто из бородатых братьев не раскрывает рта. Потому что сержант Моретти стреляет быстрее, чем думает. Тех, кто сомневался в этом, давно уже пропустили через печь городского крематория по программе бесплатного захоронения коренных граждан. Сержант Моретти служит уже пятнадцать лет. За это время любой может показать, на что способен. Он и показал. Когда он достает пистолет на занятиях по стрелковой подготовке, остальные прекращают огонь. Смотрят, как он палит. Андреа есть что показать молодым.

Сегодня утром он въезжает на эстакаду многоэтажной парковки со стороны улицы Висмари. Кивает знакомому охраннику. Тот поднимает шлагбаум. Старина «форд» мягко рокочет движком, петляя по спиральному подъему. Выезжает на крышу. Крадется между рядами невзрачных машин. Похожих на мыльницы «фолков», «ферро» и «маско». Лимузинов тут не оставляют. Дорогие машины стоят не выше второго уровня.

Андреа медленно идет вдоль бетонного бортика. Прохаживается из конца в конец. Поднимает лицо к небу. Ни облачка. Слюнявит палец. Ветер едва холодит кожу. Поворачивается лицом к Мариотт-платц. Смотрит на резную тушу отеля, прищурив глаза. Находит увитую зеленью смотровую площадку люкса. Третью справа. Солнце припекает ему спину в темной форменной рубахе. Припекает, несмотря на кожух легкого бронежилета поверх нее. Двести метров. Идеальные условия. Он возвращается к машине. Достает карабин. Закидывает его на плечо. Усаживается на капот и закуривает. «Хороший денек будет», – думает сержант, выпуская через нос струйки дыма.

– Мишель, ведь я действительно не помню ничего, – жалуюсь я. – Все точно стерто. Только эхо в голове.

– Это бывает после «дури», – спокойно говорит моя баронесса. Мы сидим в огромном светлом помещении с мягким ковром на полу и завтракаем вдвоем, без прислуги. Охрана ожидает нас в других комнатах. Все это вместе – несколько спален, бассейн, сауна, тренажерный зал, гостиная с тяжелой мебелью из настоящего темного дерева, смотровая площадка с живыми деревьями и цветами, все это – номер-люкс. Так мне Мишель объяснила, когда мы утром встретились. Правда, не объяснила, как я тут очутился. И Триста двадцатый темнит. Бормочет что-то уклончиво. Вроде бы даже дуется. Тоже мне, друг.

Солнечный свет, чуть затемненный поляризованным стеклом, блестит на глянцевых листьях комнатных деревьев. Я размазываю масло по кусочку тоста. Руки слегка дрожат. Я съел три яйца всмятку, большой ломоть жареной ветчины, миску жидкой овсянки, тарелочку чего-то со вкусом йода и рыбы. Выпил две чашки кофе со сливками и стакан апельсинового сока. И все равно голоден. Вроде неделю не ел. Упоминание Мишель о «дури» будит внутри кое-что не слишком приятное. Мне становится стыдно. Но то, как она об этом говорит – естественно и буднично, заставляет меня удивиться.

– Ты так спокойно об этом говоришь? – осторожно спрашиваю я. – Ты разве не сердишься на меня?

– Сержусь? Об этом? А что в этом такого? – Мишель даже чашку с кофе опускает, такое изумление у нее в глазах. – Все этим пользуются. А музыканты и артисты – в особенности. Это ведь имперская планета.

Стоп. При чем тут имперская планета? Что значит – все? Что-то я совсем запутался.

– Все? Ты хочешь сказать – они тут все равно, что наши синюки на базе? Сплошь наркоманы? Ты, верно, шутишь, Мишель? Ведь шутишь, да? Ты же на тех синюков на базе так смотрела – как на животных!

– Юджин, ты просто с ума меня сведешь своей непосредственностью! Ты что, головой вчера приложился?

– Не знаю, – убито отзываюсь я. – Ты все же расскажи мне, ладно?

– Ну, хорошо. Если тебе так хочется, – она пожимает плечами, будто исполняя каприз ребенка. – Эти штуки с рождения вживляются. Всем имперским гражданам. «Центры равновесия». Такие крохотные биоэлектронные создания. Они растут вместе с людьми. Через них стимулируется развитие личности. Генерируются положительные эмоции. Формируется набор базовых понятий «плохо-хорошо». Определяется оптимальное направление деятельности человека. Набор позитивных эмоций, гарантирующий равновесие…

– Постой, – прошу я. – Я не понял – эти штуки всем вживляются? Абсолютно?

Мишель снисходительно улыбается.

– Юджин, эти штуки вживляются только имперским гражданам, – она выделяет слово «имперским». – Жители колоний их не имеют. Им это ни к чему. У них и права голоса-то нет. В колониях местные органы власти назначаются корпорациями.

– Этот центр и у меня есть?

– Ну, не знаю, откуда ты родом, но ведь ты летчик. Даже гражданские пилоты имеют специальные чипы. А уж военные – и подавно. Впрочем, как и все мало-мальски значимые специалисты в армии. А в состав такого чипа обязательно входит центр равновесия. Кажется, он применяется еще и как обезболивающее при ранении.

Я так поражен, точно меня внезапно кувалдой приложили.

– Так ты что, знаешь, что у меня внутри чип?

– Тоже мне открытие, – хмыкает она. Прихлебывает кофе. – Съешь вот этого джема, Юджин. В нем много витаминов. Рекомендую. Очень вкусно вместе с маслом.

– Мишель, а у тебя… у тебя он тоже есть?

– Юджин, милый. Прошу: ну, перестань придуриваться. Ты непосредственный, этого у тебя не отнять. И страстный. Такой страсти, как вчера, просто не бывает. Ты напрочь свел с ума целую толпу пресыщенных жизнью придурков. Ты удивляешь меня все больше и больше. Ты очень необычный. Может быть, именно этим ты меня и привлекаешь. Но сейчас ты переигрываешь. Эти глупости есть в любом учебнике для малышей. Вместе со всем набором этических, психологических и социальных обоснований.

– Значит, есть?

– Конечно. Я ведь имперская гражданка. Родилась на Руре.

– Извини, – механически говорю я. Неясная догадка будоражит мозг. Что-то очень важное. Я хочу узнать и понять, что именно. И боюсь этого нового знания. И одновременно что-то тяжелое и темное надвигается на меня из глубины сознания. Я сопротивляюсь ему изо всех сил. Даже руки дрожат. Хочется встать и сделать глупость. Разбить вот эту изящную вазу. Опрокинуть стол. Нет, стол – слишком шумно. Шуметь нельзя. Хочется увидеть, как расширятся от страха глаза Мишель. А потом схватить ее за нежную шею и задушить. Задушить так, чтобы она не успела издать ни звука. Не встревожила охрану. Мучительно хочется почувствовать, как бьется в руках ее агонизирующее тело. Как оно тяжелеет. Как ее жизнь перетекает в меня. А потом – потом выйти в соседнюю комнату и ударить ножом Мариуса. Моим чудным ножом… Прямо на глазах у остальных охранников. Я начинаю медленно подниматься.

– Обнаружено внешнее воздействие. Блокирую, – деловито докладывает Триста двадцатый.

И солнечный свет слепит меня.

– Юджин, тебя так расстроило наличие во мне крохотного биочипа? – удивленно спрашивает Мишель.

– Что? Я… нет. Все в порядке, – я беру себя в руки. Что это было? Я окончательно сбрендил? Триста двадцатый?

– Ситуация стабилизирована.

Какая-то незнакомая интонация. Страх? Отчаянье? Обида? Жалость?

– Три-два-ноль, что со мной?

– Ситуация под контролем, – следует сухой ответ. И снова отголосок этакого гадкого ощущения, понимания, что тебя откровенно дурачат. Снова, потому что я помню: я уже испытывал подобное совсем недавно. Значит, Триста двадцатый все же не блокирует мою память?

– Я честен с тобой, Юджин, – подтверждает он.

– Тогда почему ты не говоришь всей правды?

– Я пока не во всем разобрался. Как только соберу необходимые для анализа ситуации данные, я поставлю тебя в известность. Доверься мне. Пожалуйста.

– Как будто у меня есть выход, – уныло отвечаю я. – Ты полностью контролируешь мое тело. Ты можешь делать с ним все, что заблагорассудится, а я даже не узнаю об этом.

– Ответ отрицательный. Я не поступаю подобным образом.

– Тогда почему я ничего не помню про вчерашний вечер? Как я тут оказался? Кто меня привез? Куда делись музыканты? Что со мной случилось? Хочешь сказать, мое тело само все проделало?

– Подтверждаю.

– Что ты подтверждаешь?

– Я не участвовал в происходящем. Я был отключен. Все, что с тобой произошло – было с тобой. Без моего участия. Я отключался поблочно, процесс за процессом. В последнюю очередь отключилась ветвь поддержки твоей памяти. Ты до утра был таким же, как раньше. Действовал самостоятельно и автономно.

– Как такое возможно?

– Мишель права. В составе твоего чипа есть центр равновесия. Он способен действовать обособленно. Я не контролирую его. При приеме определенных препаратов он включается автоматически. В зависимости от состава и дозы препаратов его программа может варьировать ощущения родительского организма, не исключая передачу ему различных галлюцинаций. Этот блок применяется для обезболивания в случае ранения или для принудительного контроля индивида химическими средствами, в случае выхода из строя его боевого чипа.

– И отчего он включился?

Триста двадцатый довольно убедительно изображает удивление.

– Ты же сам принял эти препараты. В большом количестве. Когда центр равновесия заработал на полную мощность, я отключился. Это предусмотрено программой. Я по-настоящему испугался, чувак. Я никогда не чувствовал себя таким бессильным. Хотя ты и успел дать мне много интересного материала. Одно дело – обычные наркотики. В этом случае я продолжаю сохранять контроль и вмешаюсь в случае необходимости. Совсем другое дело – «спиды». Препараты для стимулирования чипа удовольствия. Знаешь, каково это – постепенно глохнуть, слепнуть, терять контроль над каналами связи?

– Я не знал. Извини. Я думал, что просто нюхаю дурь. Глотаю колеса и забиваю косяки. Мне было так здорово. И музыка… Триста двадцатый – это было – ну… не передать словами.

– Я понимаю. Не беспокойся – ты не лизал кислоту, не курил сигареты с производными конопли и не принимал синтетических психотропных препаратов. Это все имитаторы. Модная подделка под старину. Изображение близости к народу. Абсолютно безвредное для организма стимулирование вживленного чипа. Если у человека нет центра равновесия, он может глотать эти таблетки горстями. Совершенно без последствий.

– Над этим стоит подумать. Господи, сколько интересного ты мне рассказал, Три-два-ноль! Почему ты не сообщал мне об этом блоке раньше?

– Ты не спрашивал.

– Действительно… Ты расскажешь мне про защиту от Кролла?

– Да. Сегодня к вечеру. После проверки ее работы.

– Хорошо. Извини, что я о тебе плохо думал.

– Ничего. Я понимаю, чувак. Мне здорово с тобой.

И тепло растекается внутри. Черт возьми, умеет моя железяка сделать приятное! Мой самый лучший друг. Мой спаситель. Мой брат.

– О чем задумался? – с улыбкой спрашивает Мишель.

Я выныриваю из своих мыслей. Сколько мы болтали с Триста двадцатым? Секунду? Десять?

– Четыре секунды субъективного времени, – следует подсказка.

– Да так, ни о чем, – я улыбаюсь расслабленно. Что-то опять ускользнуло от меня в процессе разговора со своим «я». Мне не хочется вспоминать, что именно. Мне хорошо. Я только что съел вкусный завтрак и со мной рядом Мишель. Я начинаю привыкать к ее обществу. К ее серым глазам. Вопросительному изгибу губ. К теплу, что она излучает. К ее фантастическим контрастам, к тому, как в мгновение ока ее щемящая грусть сменяется стальной беспощадностью, а затем – холодной деловитостью. Чтобы еще через минуту обернуться мечтательным созерцанием цветка или заката. Кто же ты на самом деле, Мишель?

– Фиксирую выработку веществ из группы амфетаминов, – прерывает меня неугомонный внутренний голос.

– Знаешь, Мишель, мне показалось, что сегодня ночью я был не один, – говорю я и краснею.

– Ты парень не промах, Юджин Уэллс. Так что это не удивительно, – смеется она.

Я ступаю на скользкую тропинку.

– Не знаешь, кто бы это мог быть? – и старательно делаю вид, словно бы поддерживаю никчемный разговор от скуки.

Она подчеркнуто аккуратно ставит в блюдце кофейную чашечку. Так сосредоточенно, будто от того, звякнет она или нет, зависит ее жизнь. Поднимает глаза.

– Понятия не имею, – говорит она. – За тобой вчера гонялась целая армия поклонниц. Видимо, одной из них здорово повезло.

И я знаю, что она говорит неправду. Что-то у нее в душе звенит тонкой напряженной струной.

– Я проснулся здесь. Я ведь спал в этом твоем люксе?

– Конечно. Тут три спальни. Места хватает, – отвечает она и опускает глаза. Зачем-то шевелит салфетку на столе. Ее состояние я могу назвать паникой.

– И твоя охрана пропустила сюда постороннего? – я делаю вид, что наслаждаюсь вкусом остывшего кофе.

– Деньги – универсальный пропуск. Среди вчерашней публики много влиятельных людей. Или их детей. Они в твой душ пролезть могут, а ты и не заметишь, как, – пожимает она плечами.

Наши глаза встречаются. Она смотрит на меня почти умоляюще. Я испытываю мгновенное почти садистское торжество. Не такая уж ты и несгибаемая, крошка! Оказывается, тобой тоже можно манипулировать. И тут же поток бессвязных мыслей смывает неуместное чувство. Я верю и не верю. Мне хочется надеяться, что все это не результат работы центра наслаждения. Не фантом. И я боюсь, что мои надежды основаны не на пустом месте. Боюсь того, что буду делать, если это окажется правдой. Боюсь того, что будет делать Мишель. Боюсь разорвать тоненькую ниточку, что протянулась между нами. Такой уж я несовременный. Ко всему отношусь слишком серьезно. Мне очень хочется взглянуть на меня прежнего. На того Юджина, который еще и не подозревает о том, что его ожидает в будущем. Узнать, что бы он подумал обо всем этом. Ведь он был настоящим. Не подделкой под человека, вроде меня теперешнего.

– Понятно, – говорю я бодрым голосом. И оба мы с облегчением вздыхаем. – Охрана, конечно же, ни в чем таком не признается?

– Я бы не хотела на них давить из-за такой мелочи. Это хорошие специалисты, – отвечает Мишель.

И тогда мы встаем из-за стола и, взявшись за руки, идем на смотровую площадку. Стоя в полупрозрачной тени шелестящих листьев, любуемся на раскинувшийся под нами город. Едва заметный ветерок шевелит волосы Мишель. Я с ног до головы окутан ее волшебным ароматом. Я даже не задумываюсь, что это. Смесь духов, какой-то косметики, естественного запаха ее кожи и нагревшейся на солнце ткани блузки. Это неважно. Это не имеет четкой структуры. Просто – запах Мишель. Я ведь не такой уж и идиот, каким кажусь. И вполне могу понять, проснувшись утром на просторной, как посадочная палуба авианосца, постели, которая вся пропитана следами ночных утех, что никакая иллюзия не оставляет после себя запахов пота, мускуса и семени. И этого запаха тоже. И тогда я закрываю глаза. Чтобы не было страшно. И осторожно обнимаю стоящее рядом неземное создание. Я чувствую, как оно ждет моего прикосновения.

Андреа Моретти, сержант дорожной полиции, опускает на правый глаз оптический усилитель. Парочка, притаившаяся в тени листвы, видна как на ладони. Сухой щелчок предохранителя тонет в надвигающемся реве. Андреа успевает развернуться в сторону опасности. У него прекрасная реакция. Но цель отсутствует. Старина «форд» с пустым водительским сиденьем, дымя колесами по бетону, бьет его в живот своим усиленным бампером.

Когда я становлюсь храбрым настолько, что решаюсь ее поцеловать, она вдруг вздрагивает. И мы оба открываем глаза. Я замечаю какое-то движение. С крыши расположенной напротив автопарковки с ревом мотора рушится большая полицейская машина. Куски бетона от разбитого парапета сыплются следом. Колеса автомобиля бешено вращаются. Маленькая человеческая фигурка на фоне кучи железа и камня едва заметна. В каком-то ступоре мы наблюдаем, как машина врезается в каменную брусчатку площади, в момент превращаясь в груду негодного искореженного железа. Любопытные яркие фигурки тянутся отовсюду. Торопятся поглазеть на жуткого вида расплющенное человеческое тело. Боль Триста двадцатого, боль, не печаль, касается меня. Я вздрагиваю и прихожу в себя.

– Пойдем отсюда, – прошу я.

Обняв зябко вздрогнувшую Мишель, веду ее в комнату.

– Какой ужас, – шепчет Мишель.