Текст книги "Доктор Ахтин"

22

Суматоха улеглась. Тело умершего доктора отправили в морг. Лариса, долго и многословно рассказав всем о том, как она принимала ночью больного, и что она не сомневалась в диагнозе, ушла домой раньше, отпросившись у заведующего отделением. Я обошел свои палаты с обходом. Те больные, которые болели – почувствовали себя значительно хуже после утренней смерти поступившего пациента, кто выздоравливал – просился у меня на выписку, объясняя мне, что дома и стены помогают выздоравливать, и даже мужчина с простатитом уже не лежал, отвернувшись к стене. Он сидел на своей кровати со странным выражением лица.

В ординаторской я слышу последнюю фразу Веры Александровны, которую она говорит достаточно громко:

– Это непростительная ошибка со стороны Ларисы. Просто недопустимо так халатно относиться к своим обязанностям!

Заведующий отделением Леонид Максимович, сидящий напротив неё за столом, поворачивается ко мне и спрашивает:

– Вы, Михаил Борисович, тоже так думаете?

– Я ничего не думаю, потому что об этом можно говорить только после вскрытия и патологоанатомического заключения. Может, Лариса была права, и мужчина умер от болевого шока на фоне перфорации язвы желудка. Пока мы этого не знаем, говорить о том, кто виноват, преждевременно.

Леонид Максимович, пожав плечами, говорит:

– Ладно, обсудим это завтра.

Он встает и уходит.

Вера Александровна, на лице которой блуждала довольная улыбка, смотрит на меня и говорит:

– Какая, к черту, перфорация? Почему вы её защищаете? И дураку понятно, что больной умер от острой сердечной недостаточности на фоне ишемической болезни сердца. Лариса поверхностно собрала анамнез и поленилась посмотреть больного ночью, поэтому и не поставила правильный диагноз.

Я, придвинув к себе клавиатуру и глядя на монитор, тихо говорю:

– Нет справедливых, земля отдана криводушным.

– Что вы сказали, Михаил Борисович? – спрашивает она.

– Вера Александровна, а ведь вы радуетесь тому, что Лариса ошиблась. Ваш коллега облажался, а вы довольно потираете руки. На лице у вас написано удовольствие оттого, что Лариса поставила неправильный диагноз, и уж, конечно же, вы, такой опытный профессионал, такого бы никогда не допустили в своей практике.

Я поворачиваюсь к собеседнице и смотрю в её глаза.

– Да что вы такое говорите?! – возмущенно реагирует она, отворачивая от меня довольное лицо.

– Да то и говорю, злобная вы моя, – ухмыляюсь я, – если бы это было в первый раз, я бы еще сомневался, но за те годы, что мы работаем вместе, я говорю то, в чем уверен.

Вера Александровна обиженно молчит, чему я только рад – мне надо оформить посмертный эпикриз. Доктор Мехряков несколько часов лежал в моей палате, значит, это моя обязанность.

Я смотрю на сухие строчки его паспортных данных. Ему было всего пятьдесят девять лет, из которых большую часть он был парашистаем. Что это дало ему? Как он прошел по жизни, зная о смерти практически все, и сталкиваясь с ней ежедневно? Как он воспринимал человеческое тело, – как кусок мертвой ткани или как вместилище души, которая покинула его?

Я печатаю посмертный эпикриз и вспоминаю его глаза. Я увидел в них много, даже больше, чем мне хотелось бы. В бездонном омуте его глаз проскользнуло уходящее сознание, в котором хранилось все – и добро, которое он всю жизнь пытался сделать, и зло, что делалось само собой. Именно сознание парашистая толкнуло его на пятом курсе медицинского института пойти в патологоанатомы, хотя его друзья и будущая жена удивлялись его выбору.

Он думал по-другому, и скрывал это.

Он жил странно и сам этого до конца не понимал.

Но смерть все расставила на свои места – в последние часы жизни он очень сильно хотел умереть, сделав все, чтобы его не вытащили с того света.

Когда жизнь прочно переплетается со смертью, нет ничего удивительного в том, что последняя торжествует в сознании человека.

23

Я помню, как слезы текли по моему лицу, когда я смотрел на лежащее в ванной тело. Беззащитное в своей обнаженности, и ослепительно прекрасное на фоне белизны ложа. Безмятежно-спокойное лицо с закрытыми глазами, что к лучшему – мне совсем не хочется смотреть в бездну её глаз. Я не уверен, что увижу там, то, что мне хотелось бы увидеть.

Поправив спутавшиеся волосы, я печально улыбнулся – впереди долгая разлука, ведь только Тростниковые Поля вновь соединят нас, – и закрыл дверь в кладовку. Мне надо делать дело.

Я знал, где взять необходимую мне жидкость, чтобы сохранить тело. Всего то, нужно поехать, взять её в достаточном количестве, чтобы заполнить ванну, и привезти сюда. Пустяки для человека, когда цель у него грандиозна, и любые препятствия ничтожны по сути своей.

Ближе к ночи я пошел в свой гараж, где стояла моя «четверка». Я пользовался ею редко, а в последние месяцы вообще не появлялся здесь. Неторопливо смахнул пыль с металлической и стеклянной поверхностей, залил в бак бензин, освободил багажник и загрузил в него металлическую бочку. Когда-то я притащил её в гараж, словно чувствовал, что она обязательно понадобится.

Иногда мы подсознательно знаем, что нам пригодится в жизни, словно можем заглянуть в будущее, не осознавая этого.

Пока ехал в направлении медицинского института, где на кафедре нормальной анатомии хранились достаточные запасы формалина, я тихо бормотал речитативом слова из дальних тайников памяти:

 
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как исцеление после болезни,
Как освобождение после заключения.
 
 
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как запах ладана,
Словно как когда сидишь под парусами,
В свежий ветреный день.
 
 
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как запах цветка лотоса,
Словно как когда находишься на грани опьянения.
 
 
Сегодня Смерть стоит передо мною,
Как молния на небе после дождя,
Как возвращение домой после военного похода.
 
 
Сегодня Смерть стоит передо мною
Подобно сильному желанию увидеть свой дом,
После долгих лет, которые ты провел в заключении.
 

Фасад здания лабораторного корпуса медицинской академии выходил на оживленную улицу, где сновали автомобили и прогуливались люди, зато, подъехав сзади к служебному входу, я оказался в тишине темного двора. Забор, ограждающий стоящий рядом жилой дом, отрезал этот участок от всего остального мира. Жители окрестных домов предпочитали не пускать сюда детей и не выгуливать здесь собак, хотя сочная зелень травяного покрова, широкие кроны лип и чистота создавали определенный уют в этом месте. Не заходили сюда и алкоголики – в городе достаточно мест, где можно спокойно выпить.

Я знал, что на кафедре есть охранник – подрабатывающий по ночам студент. Он не мог мне помешать, но хотелось сделать все тихо, чтобы не привлекать лишнего внимания. Посмотрев на окна, я нашел освещенное и прикинул, что парень сидит в дальнем конце кафедры и вряд ли услышит меня. Я открыл топором дверь, произведя некоторый шум, и, зайдя внутрь, прислушался. На кафедре анатомии царила гробовая тишина, – я улыбнулся, подумав об этом сравнении. Подойдя к двери, из-под которой пробивался свет, я заглянул в щель и совсем успокоился – студент сидел за столом с наушниками на голове и что-то переписывал в тетрадь.

Я вернулся к машине и поставил бочку на «попа» прямо в багажнике. С помощью длинного шланга, просунутого в окно, я слил в бочку формалин из резервуара. Собрав шланг и закрыв за собой окно и сломанную дверь, я вернулся к машине.

Я понял, что не смогу положить тяжелую бочку с жидкостью на бок, и решение этой проблемы пришло само собой, – я зафиксировал бочку в багажнике шлангом. И уехал.

Как оказалось, самым сложным в операции по краже и доставке формалина был постепенный перенос нескольких десятков канистр с жидкостью из гаража в квартиру. Это было тяжело, даже, не смотря на то, что я жил на первом этаже. Я раз за разом приносил две емкости, выливал их в ванну, каждый раз проговаривая фразу:

 
Даю тебе силу,
чтобы ты могла улететь,
чтобы могла подняться к небу
и стать сияющей звездой на Востоке.
 

Я закончил только к утру, и, обессиленный, посмотрел на свои труды. Она лежала в ванной, полностью покрытая прозрачным раствором, и, казалось, улыбалась мне, поощряя мои действия. Рядом на тумбе стояла банки с растворами, в который лежали её внутренние органы – печень, желудок, кишечник, поджелудочная железа и селезенка. Осталось совсем немного – промазав края ванны клеем, закрыть её оконным стеклом, чтобы жидкость не испарялась.

Сделав это, я упал на диван, и уснул.

Возможно, именно тогда я в последний раз нормально спал.

24

Иван Викторович Вилентьев дождался. Появилась первая улика – Парашистай оставил отпечатки своих пальчиков на месте преступления. Во всяком случае, ему очень хотелось надеяться на то, что найденный стакан с неидентифицированными отпечатками пальцев, даст ему возможность раскрыть эти серийные убийства. Ну, или приблизиться к разгадке этих преступлений.

Четвертая жертва – вконец опустившийся наркоман, у которого унитаз забит отходами его жизнедеятельности, из-за чего капитан дал ему кличку «засранец». Его до сих пор коробило от картины, которую он увидел в туалете на квартире убитого. А ощущение присутствующего запаха до сих пор заставляло его морщиться.

Иван Викторович, придвинув к себе телефон, набрал номер и приложил трубку к уху.

– Здравствуйте, могу я Степана Афанасьевича услышать?

– Как это нет?! – на лице Вилентьева отразилось удивление. – Я хотел узнать результаты вскрытия доставленного утром трупа.

– Как умер! – удивление на лице сменилось на оторопь, он побледнел, и в расширившихся глазах возникло неверие в то, что он услышал в телефонной трубке. Но по мере того, как он слушал, что ему говорят, Иван Викторович мрачнел и сильнее сжимал трубку. Когда послышались короткие гудки, он отлепил трубку от уха и медленно положил её на аппарат.

После короткого стука, дверь в кабинет открылась и вошла Мария Давидовна Гринберг.

– Здравствуйте, Иван Викторович, я к вам по делу, – сказала она, пока шла к столу, но, сев на стул и увидев лицо собеседника, обеспокоено спросила, – что с вами, вы бледный, как простыня?

Вилентьев, подняв глаза на женщину, коротко сказал:

– Друг умер.

И подумал, что, конечно, на самом деле, не такой уж друг, скорее хороший знакомый, но смерть всегда возвышает тех людей, которые неожиданно уходят. Думать о Степане Афанасьевиче Мехрякове, как о друге, было значительно лучше.

– Опытный доктор, пятьдесят с чем-то лет, любящая жена и дочь – живи и радуйся, а он – умер.

Иван Викторович говорил, с грустью глядя на Марию Давидовну, и не ощущал того, что обычно чувствовал в её присутствии. После небольшого молчания, он, вернув свои мысли к повседневным делам, сказал:

– Что у вас?

– Я посмотрела статистику убийств за последние годы и нашла интересные моменты, – сказала Мария Давидовна, – два года назад шесть наркоманов были найдены мертвыми на квартире одного из них.

– Помню, – кивнул Иван Викторович, – передозировка у всех шестерых.

– Да, и поэтому никто внимательно не присматривался к месту преступления. Сейчас, конечно, уже ничего не вернуть, но мы знаем, что все они были ВИЧ инфицированы, и если предположить, что их убил Парашистай, то это были его первые жертвы.

– Может, не надо предполагать, – сморщился недовольно капитан, – а то можно много напридумывать и домыслить.

– Хорошо, – покладисто сказала Мария Давидовна, – пойдем дальше. Год назад серия убийств наркоманов, когда их подкарауливали в темных подворотнях и забивали насмерть металлическим прутом. Четверо из них имели вирус в крови, а двое – нет. Но, если предположить, что они только недавно получили вирус, и он еще не определялся в крови, то мы имеем снова шесть убитых ВИЧ-инфицированных наркомана. А это, Иван Викторович, уже тенденция, от которой невозможно отмахнуться.

Мария Давидовна говорила и смотрела на отстраненное лицо собеседника. Она понимала, что он сейчас вряд ли способен адекватно мыслить, но откладывать на потом свои мысли она не хотела.

– Иван Викторович, почему вы молчите?

– Мария Давидовна, – вздохнул капитан Вилентьев, – единственная связь во всех этих случаях только в том, что все жертвы инфицированные наркоманы. Да и то в двух случаях это притянутая за уши связь. Тела их никто не резал, глаза никто не выдавливал. И к тому же, недавно убийцы были арестованы и осуждены на длительные сроки заключения.

И предупреждая возможные возражения, он поднял руки:

– Все, Мария Давидовна, давайте больше не будем на эту тему.

Женщина резко встала, пошла к выходу из кабинета, и, повернувшись у двери, сказала:

– Вы прекрасно знаете нашу судебную систему. И что вы, Иван Викторович, скажете, если и сейчас убийства прекратятся после шестой жертвы? И ко всему прочему, еще и найдется тот, на кого можно будет свалить вину за эти преступления?

И, не дожидаясь ответа, она вышла.

25

Иду домой. Рабочий день позади. Кому положено умереть – умер, кому еще положено жить – продолжают существовать, не зная, что впереди и насколько к ним благоволит судьба. В том, что я по-прежнему живу, нет ничего удивительного – в моей жизни есть цель. Труден путь к этой цели, но приз, который я получу в конце пути, стоит настоящих тягот и лишений.

Девушка с ребенком на руках, идущая навстречу по тротуару, останавливается и обращается ко мне:

– Пожалуйста, помогите мне. У меня кошелек с зарплатой вытащили из кармана, и нам с Ванечкой кушать нечего.

Девушка сравнительно неплохо одета – потертые, но не рваные джинсы, белая футболка. Она слегка накрашена, и в глазах нет печати обездоленности, да и ребенок не выглядит изможденным. Пухлощекий мальчик года на два. Большие любопытные глаза.

Она выбрала тот путь в своей жизни, который никуда не приведет.

Я смотрю в улыбающиеся глаза мальчика и говорю девушке:

– Извините, но я ничего вам не дам, потому что я бессердечный и циничный ублюдок. Может, вам лучше сразу убить своего ребенка, чтобы он не мучился от голода?

Девушка, отшатнувшись, быстрым шагом и не оглядываясь, ушла. Я подмигнул ребенку, который, повернув голову, смотрел на меня и по-прежнему улыбался, медленно покачиваясь на руках уходящей матери.

Беда в том, что у ребенка по вине родителей действительно нет будущего. Пока он еще нужен матери для попрошайничества, он сыт и здоров, но пройдет немного времени, и мальчик окажется на улице. И детство закончится, так и не начавшись. Став токсикоманом, он проживет короткую и убогую жизнь.

Может, этот мальчик – Бог. Тогда он разделит судьбу тысяч подобных брошенных родителями мальчишек, вместе с ними вдыхая пары клея и рано умирая. Такая уж у Бога участь – тащить на себе тяжелый крест человеческих пороков, и умирать молодым, так и не узнав другой жизни, словно её нет, и никогда не существовало.

На лавочке у моего подъезда сидит и курит участковый Семенов, который живет на третьем этаже. Поздоровавшись, я присаживаюсь рядом.

– Что грустный, Петрович? – спрашиваю я.

Тот помотал головой и ничего не ответил. На лице участкового ничего не было – погруженный в себя, он раз за разом подносил сигарету к губам.

– Я слышал, убийца позавчера в доме номер 13 наркомана убил, – говорю я утвердительно, – и это уже не первый случай.

– Зачем тебе это, доктор? – спрашивает участковый, бросив окурок на землю и затоптав его.

– Сосед на втором этаже, Николай, тоже наркоман. Его могут убить.

– Могут, – соглашается Семенов, – и что с того?

– Ничего, – пожимаю я плечами и встаю с лавки.

– Слушай, Михаил Борисович, – говорит Семенов, – как ты думаешь, откуда в человеке это паскудное зверство? Мало того, что этот проклятый ублюдок убивает, так еще тело кромсает и глаза выдавливает.

Я снова сажусь.

– Зверство – это когда медленно режут живого человека, смакуя его боль, наслаждаясь его мучениями, а убийца, насколько я знаю, сначала убивает, а потом кромсает тело. Зверство – это когда изощренно пытают, насилуют и живьем закапывают в землю. И потом, для тебя, Петрович, это же хорошо, – чем меньше на твоем участке наркоманов, тем лучше.

– С чего это ты решил? – удивленно округляет глаза Семенов.

– Ты сам только что сказал.

– Ничего подобного я не говорил, – отмахивается он. – Что это ты с больной головы на здоровую переваливаешь?!

Семенов встает и, не прощаясь, уходит.

Я сижу на лавочке, смотрю, как медленно темнеет, как люди спешат по своим квартирам, как загораются в окнах огни, как кошка неторопливо бежит через улицу, поглядывая на чирикающих воробьев, как старушки у соседнего подъезда эмоционально обсуждают свою нищенскую пенсию, обвиняя власти всех уровней.

И, когда совсем стемнело, я тоже иду домой.

26

Я сейчас с трудом могу вспомнить, что я делал в первый год после смерти Богини.

Ходил на работу. Да, но я не могу вспомнить ни одного больного, которого бы я вылечил. Приходил и автоматически делал то, что необходимо. И ни одного лишнего движения, даже когда видел, что человек хороший, и я смогу избавить его от будущей смерти. Мне было безразлично, выздоравливали люди или нет.

После работы заходил в магазин. Складывал продукты в корзину, не глядя на ценники, и, в основном, покупал всё то, чему она радовалась, когда я приходил из магазина.

Готовил дома ужин. И ел в одиночестве то, что она любила, порой даже не чувствуя вкуса того, что ел. Механически насыщался, подчиняясь требованию организма.

Смотрел в окно на ночной город, пытаясь отвлечься от мыслей. Но ничего не получалось, и я еще больше думал о своем предназначении.

Включал телевизор и через пять минут выключал – по всем каналам или тупая петросянщина, или бесконечная информационная жвачка.

И я не спал. Словно отрезало, – даже если и пытался уснуть, лежа в темноте, ничего не получалось. Именно тогда я стал рисовать при свете свечи. Сначала рисовал абстрактные рисунки, но скоро понял, что мои ночные образы для того и существуют, чтобы их запечатлеть на бумаге.

Думал, что от недостатка сна не смогу вести такой образ жизни, но, к своему удивлению, прошел месяц, а я чувствовал себя даже лучше, чем раньше. Впрочем, наверное, я спал около часа перед самым рассветом, сам не замечая этого.

Часто меня тянуло к кладовке. Я подходил к запертой двери. Стоял, прижавшись к ней ухом, и слушал тишину. И отходил.

Когда придет время, я открою дверь.

В годовщину её смерти – этот день выпал на выходной – я принес первые жертвы. Конечно, сначала я подготовился к этому. Нашел будущие жертвы, свел их вместе, обеспечил всем необходимым и вовремя появился.

Первый блин оказался комом – только у двоих из шестерых я смог заглянуть в глаза. Пока я смотрел в глаза первых умирающих наркоманов, остальные уже успели оставить этот мир. Я думал, что принес Богине две личности, которые будут служить ей в Тростниковых Полях. Как я понял сейчас, я ошибался даже в отношении этих двух.

Неудача не сломила мою решимость продолжать дело. В конце концов, я только еще начинал, и такие ошибки простительны.

В следующем году я начал жертвоприношения за полтора месяца до годовщины, так что последняя жертва была принесена точно в тот день, когда Богиня пребывала два года в путешествии к миру и спокойствию.

В это раз самым сложным для меня стало уловить тот момент, когда жертва начинала умирать. Железный прут в качестве оружия оказался не очень удобен в этом отношении – дважды я перестарался, и упустил жертвы, потеряв их личности. К тому же, шум, производимый мною и жертвами, порой мешал мне спокойно заглянуть в глаза умирающему.

Таким образом, я за два года принес Богине двенадцать жертв. И как я сейчас понимаю, эти двенадцать убитых в мире Богини всего лишь бесплотные тени – «кА» жертв я не взял.

Все предыдущие месяцы я рисовал по ночам и думал.

Я творил на листе бумаги её образ и создавал в своих мыслях ритуал, который обеспечит максимальный эффект от жертвоприношения.

Я готовил инструменты для будущего действа и подбирал жертвы.

Я продумывал сценарии жертвоприношений и пути безопасного для меня завершения этих актов.

И – все удалось.

На данный момент осталось только две личности, у одной из которых я возьму тело, имя, тень, «кА» и «БА». Они еще не знают своей участи, но – она уже предрешена. Жаль, что у одной из жертв придется оставить «кА», но и здесь я нахожу оправдание себе – пусть лучше так, чем я попаду под подозрение.

Пять элементов у каждой жертвы.

Пять жертв для службы в загробном мире.

Шесть слуг для Богини, из которых только один придет тенью. Остальные – полноценные личности, которые будут служить ей вечно.