Текст книги "Синий роман"

Снилась Тамара – красивейшая женщина на всём белом свете. Карие с синим ободком глаза излучали желание. Высокая грудь томно вздымалась под лёгким топиком. Ноги, мечта порнографа, уверенно стояли на высокой шпильке. Да что там говорить? Эх! Это надо видеть. Одно железо чего стоит. О басовом барабане я просто молчу. А как звучит её рабочий! А альты с томами! Нет! Это всё-таки надо слышать. А всё от того что, вынырнувший из очереди за синими воздушными шарами, карлик с отвратительной бородавкой на носу – он один знал, куда на самом деле подевалась Атлантида – подпрыгнул и вылил мне на голову: «Уменьшительно-ласкательное от Тамара будет не Тома, а ТАМА».

Я проснулся довольно рано. Просто спать дальше мне помешало солнце, а, может быть, голодная и потому оравшая, как резаная, кошка. Не знаю, кому как, а мне надоедает все это хозяйство еще до того, как начинает происходить. Запустив в это милое животное тапочкой сорок пятого размера, встаю с постели и направляюсь на кухню для того, чтобы насыпать в кормушку этому троглодиту, этому спиногрызу с нежной шерстью и мягкими повадками немного корма. А, впрочем, нет. Пусть подавится. Пускай она объестся и… Вообще-то я люблю кошек, но когда они начинают орать, я готов на убийство.

Стоя возле газовой плиты, в одних трусах и одном тапке, замечаю, что душераздирающие вопли сменило довольно мелодичное, мелодично-довольное урчание. Господи! И всего-то! Набить утробу! И только для того, чтобы через некоторое время, проголодавшись, вновь орать. О времена! О нравы!

Радио. Supermax. “Miss You”. Supermax на радио – это раритет. Вот Hauenstein скучает по кому-то, даже песни для кого-то от скуки пишет. Живет человек. Горит. Как Данко с китайским фонариком в руке. А у меня в жизни никаких потрясений, и не люблю я никого. Одна радость в жизни – отходняк, потому что жить не хочется. Поймав себя на том, что я совершенно никчемное существо, я стал собираться не знаю куда. Просто куда-нибудь, лишь бы не сидеть дома. «…но прочь отсюда, скорее прочь». Сказано – сделано.

Я вышел из квартиры. Закрыл дверь. Ключи в карман, и стал спускаться по лестничным пролетам. Спустившись на один этаж, я вновь оказался на своем. Сомнений никаких. Все сходится: дверь моя, и надпись похабного содержания слева от нее. Это был мой этаж. Сначала я решил, что просто задумался и не обратил внимания на то, что еще не тронулся с места, после чего, сконцентрировавшись на этом, стал снова спускаться и вновь оказался на своем этаже. Это становилось уже интересным. Особенно, если вспомнить, что еще каких-то пятнадцать-семнадцать минут назад, я сетовал на то, что в жизни моей ничего, кроме пьянок и следующих за ними отходняков, не происходит… «Получи, фашист, гранату», «получи и распишись» в получении таковой. На часах – половина одиннадцатого. Я присел на лестницу и, пытаясь обдумать свое нелепое положение, закурил. Говорят, что никотин успокаивает нервы. Ерунда. Чепуха. Бред кобылы сивой. Не докурив даже до половины, я бросил сигарету на пол и снова пошел вниз. Результат оказался прежним. Проделав тот же, что и два предыдущих раза, путь, я вновь оказался у виртуального корыта, которое, к тому же, было разбито. Говоря иначе, без метафизических метафор, я опять очутился на своем этаже и еще дымившийся окурок был прямым тому доказательством.

И тогда меня осенило. Какого, спрашивается, меня постоянно тянет вниз, когда ещё имеется путь наверх? Закурив для храбрости ещё одну сигарету, я стал подниматься. Поднявшись на шесть лестничных пролетов, я оказался на последнем, пятом этаже. Дальше передо мной стоял путь на чердак и дилемма в виде огромного навесного замка, закрывающего этот самый путь. Не ломать же его, в самом деле? Да и возможности у меня такой не было. Немного постояв в раздумьях перед ржавым амбарным красавцем, я стал спускаться. До второго этажа всё шло просто замечательно, и в душу мою уже закралось радостное предчувствие, что, может быть, все обойдется. Однако предчувствиям сбыться было не суждено.

Прошло около двадцати минут. Странное дело, я перемещался во времени, не имея такой же возможности в пространстве. Я вспотел. А, вспотев, вспомнил о том, что буквально рядом есть выход из этого кошмара… И выходом была не какая-то мистически-символическая, а самая обыкновенная дверь. Дверь моей квартиры. Возился я с замком, как мне показалось, долго. Достаточно долго для того, чтобы понять: ключ не подходит. И когда, отчаявшись, я отошел от двери, она открылась. Не сама, конечно. Мне открыл ее Я. И ладно бы он, то есть я, был в трусах и одной тапочке. Так нет же. Дверь открыл гладко выбритый, отутюженный, холеный и к тому же, что противнее всего, аккуратно причесанный скот. Он, как ни в чём не бывало, смотрел на меня вопрошающим взглядом. Конечно, не таким диким, как у меня, а просто, как бы спрашивая: чего, мол, надо? А что я мог ему ответить? Тогда, ничего не говоря, он, пожав плечами, закрыл дверь перед моим небанальным носом.

Нужно ли говорить, что чувству моего гнева праведного предела не предвиделось. Хотя, если честно, плевать я хотел на свой гнев. Мне просто было страшно. Хичкок – ребенок со своими психологизмами. Что может быть страшнее отвергнувшей тебя действительности? Смерть не так страшна, потому что после смерти тебя все же, так или иначе, но куда-нибудь, да определят. А как быть тому, кто жив, здоров, но по какой-то непонятной, нелепой случайности, выпал из этого мира, не понимая, что именно с ним произошло, но зная, что место его занято? Мне было страшно. Страшно до такой степени, что я проснулся…

Крик голодной кошки – вот кошмар, неподдающийся описанию. Запустив в нее домашней тапкой, я встаю и приступаю к утреннему осмотру помещений своей не избалованной ремонтом квартиры: туалет-дерьмо, ванная-мыло, кухня… хочется кофе. Я завариваю себе чай. Как сказал Паша: «За неимением горничной, имеем дворника». Курю.

Радио. Supermax. ”Miss You”. Голодная кошка требует завтрака. По-моему, где-то это уже было. Может, не стоит сегодня выходить из дома, от греха подальше? А? Хотя, с другой стороны, такое возможно только в кино или, на худой конец, во сне. Снов бояться – из дому не выходить. Наплевав на предрассудки, я оделся в шлёпанцы и бодрым шагом вышел из квартиры.

За порогом меня ждал труп мужчины. Не дошёл. Бедолага. Если судить по внешнему виду – это был самурай. И торчащий из его живота классический японский меч подтверждал мою догадку. Харакири. Но почему у порога моего дома? Да, жизнь загадками полна!

В милицию звонить я не стал. Моё жилище находится на самом краю необъятной, как атом, вселенной. Иначе говоря, моя хата с краю. Я просто аккуратно переступил самураистого покойника (его открытые стеклянные глаза норовили заглянуть мне под шорты – не возбуждает) и пошёл за кормом для кошки.

Подходя к магазину, в его витрине я увидел: 1+1=1. Ностальгия. С математической точки зрения данное утверждение, наверное, ошибочно. Не мне судить. Но с точки зрения одиночества…………………………………………………

Андрей Тарковский, похоже, был одинок. В противном случае, чего ради ему стоять в очереди за этим «равно один»?

Худая роса, не успев расположиться на листьях пыльной травы, разложилась на солнце.

Дождь. Последний раз он баловал своим присутствием этот измученный город во времена первого пришествия Христа. Грянул гром – умер Иисус, и хлынул ливень, смывая следы и тех, кто их оставил.

– А что это за мальчик? – спросила ребёнка упитанная жизнью тётя Кдара и протянула ему апельсин.

– Я не мальчик. Я Анастасия, – гордо ответила девочка, взяла фрукт и, сказав: «Спасибо», удалилась.

Ей ещё и четырёх не исполнилось, а она уже была хозяином города, в котором две с лишним тысячи лет не было дождя. Смерти там тоже не было.

В изнеженный солнцем, последний день февраля маленькая птичка, пролетая над городом, немного потужилась и какнула балкой, основательно побитой шашелем, на голову скромному труженику гильотины. Прежде, чем нож упал на шею несчастного, палач познал истину, а приговорённый – радость амнистии.

В зияющих цельной пустотой глазницах окон погибающей цивилизации изредка колыхались разноцветные, легкомысленно весёлые занавесочки. Глазницы были, а самих окон… извините. Они, поддавшись зову сердца, вслед за перелётными птицами улетели в тёплые страны. А ведь бытует мнение, что форточки предмет неодушевлённый и, поскольку лишены крыльев, им чуждо чувство полёта. В детских мечтах любая фантазия становится реальностью,

и негоже взрослому дядьке топтать своими немытыми ногами детскую утопию. Я обошёл город десятой дорогой. Правда, сделать это было непросто. Анастасия, как всякий нормальный ребёнок, не могла долго оставаться на одном месте. Город передвигался вместе с её запахом – корица с молоком.

Вынашивая в кармане одинокие мысли, я, пройдя одну лишнюю зиму, понял, что пропустил мимо ушей – идеальный пробор – конечную цель своего путешествия: кошка, корм, магазин. Пришлось возвращаться.

Ловлю такси. Времена, когда они клевали только на червя, канули в Лету. Теперь его запросто можно поймать на пустой крючок.

С таксистом я обошёлся изуверски щедро.

«Ты душка», – таксист молнией взобрался на башню Эйфеля, прошёлся по карнизу, закурил и плюхнулся, словно коровья лепёшка, на землю. Суицид, однако.

«Это уже вторая за сегодняшнее утро смерть. Как бы не вошло в привычку», – подумал я и, сжимая подмышкой корм для кошки, направился к своему подъезду.

                              Первая любовь.

АЛЕКСАНДРИЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА – самая известная и крупная библиотека Древнего мира – была основана при Александрийском мусейоне в начале III века до нашей эры, при Птолемеях. Древние ученые насчитывали в ней от 100 тысяч до 700 тысяч томов-свитков.

Возглавляли библиотеку крупнейшие ученые своего времени – Эратосфен, Зенодот, Аристарх Самосский, Каллимах, являвшиеся также, как правило, воспитателями наследников престола. В ней занимались выдающиеся философы, ученые и поэты. Среди них – Аполлоний Родосский, Евклид, Архимед, Плотин.

Часть Александрийской библиотеки погибла во время пожара в 47 году до нашей эры во время войны, однако позднее библиотека была восстановлена и пополнена за счет Пергамской библиотеки.

В 391 году нашей эры при императоре Феодосии I часть библиотеки, находившаяся в храме Сераписа, была уничтожена христианами-фанатиками; последние остатки ее погибли при господстве арабов в VII-VIII веках.

Не успел я вскрыть пакет с кошачьей едой, в дверь настойчиво постучали.

– Редин, что ты знаешь о синероссах? – с порога, вместо «здрасте» выпалил запыхавшийся, как паровоз, Костик.

– Ты что, начал по утрам бегать? – ответил я, пропуская его в комнату.

– Ты не ответил.

– Ты тоже.

Минут пять мы препирались, после чего забрались в Интернет и под чай со свежими вчерашними пирожками задали ему вопрос, первоначально адресованный мне. Недолго думая, всемирная паутина послала нас, словно на святую Хуй-гору, в одно из семи чудес света – знаменитую Александрийскую библиотеку. Вместо того чтобы там же, в Интернете, выяснить, где именно находится эта святая гора, нетерпеливый Константин потребовал:

– Звони Кате.

– Зачем? – если бы я не знал, что он служил в спецназе, то пинком под зад отпустил бы ему грехи и выгнал к чертям собачьим.

– Ну, она же у тебя в Египте.

– Ну, – согласился я, – и что?

– Александрия тоже там, – блеснул познаниями в области географии он.

Пререкаться – бесполезная трата времени. Отмазки не катят. Я набираю пятнадцать цифр номера телефона Кати и прошу её зайти в Александрийскую библиотеку:

– Ты понимаешь, нашему Костику, как снег на голову, вдруг понадобилась информация о каких-то синих россах, – дышал я в трубку, а сам думал о том, что уже больше месяца не был с женщиной. Верность вредна для здоровья.

– Редин. Милый, – как можно мягче начала Катя, – твою библиотеку сожгли.

– Давно?

– Давно. Где-то году в 48, – она немного подумала: стоит ли меня расстраивать? А потом, сказав: – до нашей эры, – убила.

– И кто этот изверг? – по инерции поинтересовался мой труп.

– Гай Юлий Цезарь…

– А…

– А что не успел сжечь он, довершили местные придурки.

Так я узнал, что Константин Трав принадлежит к несуществующей нации синероссов.

Включаю радио. Там терзает свои связки некто Лебединский.

Профессор умирал. Жил он, вернее, пил (что в лоб, что по лбу) на небольшом, но довольно уютном островке. От людских глаз подальше. Водка кончилась. Началось похмелье. Лодки не было. Страдать без горькой профессор должен был ещё два с половиной дня. Именно через столько, учитывая предварительную договорённость, обещался приплыть к нему лодочник.

Лодка – водка.

Медленная мебель молчала.

Мело мелом мелодию мелодрамы: «Я люблю тебя, лодочник!», – запел профессор, увидев приближающуюся лодку.

– Странный он тип – этот профессор Лебединский, – сказал, расстроенный непредвиденным пожаром в Александрии, Константин, сожрал все мои пирожки и, не попрощавшись, вышел из дома.

Я допил свой чай, закурил и подошёл к окну. Что такое? Опять? Проклятый символ мира! Сколько можно срать? Кыш. Я кому сказал? Кыш!

– Кого ты там терроризируешь?

От неожиданности я выронил свою старость. Вздрогнул. Обернулся. Передо мной стоял Костик. В руках он держал двухлитровую банку. Похоже, самогон.

– Это не самогон. Это настоящая чеченская чача! – последнее слово он произнёс с кавказским акцентом.

– Ты меня так заикой сделаешь, – я знал о его способности читать мои мысли и поэтому акценту его не удивился.

Кухня, если не считать аритмичного протеста капающего на мозги крана, молчала. Да закрути ты его! На столе одиноко скучает большая спелая дыня – подарок из Джамбула. Выбрался из своего жилища сонный таракан. Затуманенным глазом с грустью посмотрел на дыню – предел его гастрономических потребностей и, осознавая тщетность своих желаний, вернулся в свои апартаменты. На прощание он помахал нам усами. Наверное, благодарил за то, что не убили.

В негромком кухонном кафеле болотного цвета живет образ старого Леонардо: на трезвый глаз – прожилки и больше ничего. Но стоит только накатить…

– Как, по-твоему, на что похожа первая любовь?

Я набрал в лёгкие воздуху, но ответить не успел. Костик встал, закрутил кран, сел на место, прикурил, сладко затянулся, задумчиво выпустил дым и, не дожидаясь ответа, сказал:

– Смотри. Видишь? Да Винчи, – на кафеле явственно проступил орлиный профиль ученого.

– Да. Да Винчи. Точно, – употребляемая между строк чача с профессиональной лёгкостью экскурсовода Третьяковской галереи объяснила, где именно надо искать абрис графического автопортрета великого художника.

Слово, словно слоёная слогами слюда. Его вставляют в глаза и смотрят на мир в розовом цвете. Камешек жёлтый, камешек зелёный. Из какой бутылки принесло этого нелепого джина, мастера трансформаций и перевоплощений, красивого одноногого юношу, и откуда взялась сама бутылка, я не знал, но я точно знал, что он приручил своего демона (о чём свидетельствовало отсутствие одной ноги), и мне хорошо было известно, что…

…в двух шагах от пляжа прибрежный лес нехотя позволял прятаться наглой, но пугливой сойке в шепоте своей листвы. Неспелый приморский ветер оставил едва различимый, словно вилами по воде, след в моей душе и навсегда поселился в твоих карих глазах. Горизонт – я его не видел, но отчётливо слышал – навалился нарисованной темнотой на картонную действительность, и в руки твои попросилась ночь. Цикады и звёзды то и дело подтрунивали друг над другом.

– Почему ты её застёгиваешь?

Моя рубашка постоянно расстёгивалась у неё на груди.

– Не знаю, – я действительно не знал, зачем я это делаю. – Лена.

– Что?

– Лена.

– Ну что?

– Мне просто нравится произносить твоё имя.

Загудел, отходящий от причала, последний прогулочный катер. Маленький, почти бумажный кораблик. На нём навсегда уходили в море к звёздам чьи-то радости и печали, страхи и надежды, желания и разочарования – всё то, что, наполняя существование дыханием жизни, мешает жить. Со мной осталась лишь истина. Но я, словно во сне, никак не мог разглядеть её лица. Какая она?

– Значит так. Берёшь большую спелую дыню. Разрезаешь её пополам. Затем наливаешь себе стакан водки, – его передёрнуло. В этот момент он познал истину – до него дошло истинное значение слова «вздрогнем», – выпиваешь его и погружаешь своё лицо в дыню. Прямо в середину.

– И что?

– Ну, ты же хотел знать, на что похожа первая любовь?

– Нет, – не согласился со мной Костя, – я вчера влюбился, но мне совершенно не хочется дыни, – он взял стакан и, сказав: – а вот выпью я с удовольствием, – выпил.

                              Кристина.

Пришёл Алик, с гастрономической тоской в голосе жадно посмотрел на стол, произнёс: «О! Дыня!» и выпил чачи. Потом закурил и принялся изливать нам свою, заляпанную портвейном, душу.

Фитобар. Стоя у стойки, он стойким оловянным солдатиком внимал наставлениям настоятеля. Закурил.

На стенах домов разрисованных радугой улиц висела весна. Он не заметил, как в это царство фитотерапии, сдобренное лёгкой музыкой, вошла она. Подошла к стойке, заказала какую-то хрень из апельсино-ананасно-грейпфруто-банано-вишнёво-яблочного сока и отошла к свободному столику. Оказывается, здесь и такое подают. Для полного счастья в этом коктейле не хватает томатного сока и пары чайных ложечек майонеза. Впрочем, каждый сходит с ума по-своему. По своему личному, сугубо индивидуальному рецепту. Вот, скажем, мне пришла же в голову мысль: закурить в этой кузнице здоровья, в этой житнице счастья и хорошего настроения, от чего у моего, непонятно откуда взявшегося, собеседника появилась причина для новой порции нравоучений, которой он без колебаний воспользовался.

От скуки я стал глазеть по сторонам и увидел… Высокий каблук, стройные ноги, короткая юбка. Поднимая глаза всё выше и боясь разочарования, понял, что в мире есть и приятные моменты. Этот был одним из них. На меня смотрела обладательница красивого, с лёгким оттенком ядовитости, присущим всем умным женщинам, лица. Длинные волосы подстать цвету её глаз – то ли чёрного, то ли тёмно-коричневого цвета. И вообще, девочка была, что надо. Только слегка подводила грудь, вернее, полное отсутствие таковой. Но зато в остальном наблюдался полный порядок.

Изучив меня, она отвела свой взгляд в сторону, чего я сделать не смог, да и не пытался.

Девочка и Весна.

Стояла ранняя весна. Чирикали воробьи. Пели коты и птицы. За моим окном был слышен французский гомон неугомонных голубей. На чьём-то неогороженном огороде нежился под ласковым весенним солнцем рыжий соседский пёс. Короче говоря, идиллия, лубок и прочая хохлома.

Как и подобает, в такую погоду на улице резвилось много детей. Некоторые играли с мячом, некоторые забавлялись со скакалкой, а одна милая маленькая девочка, вооружившись мелом, что-то старательно выводила на асфальте. Это что-то, судя по всему, было очень большое и достаточно масштабное, потому что девочка чертила длинные (больше метра) белые линии и асфальт терпел. Эх. Да что лукавить-то? Асфальту было приятно прикосновение детских рук.

Выкурив две сигареты и поняв, что дело, хоть и движется, но отнюдь не семимильными шагами, я решил, что будет лучше вздремнуть. Что мне снилось, не помню, но, проснувшись через два часа, я вышел на балкон для того, чтобы размять свои лёгкие табачным дымом. Затянувшись, посмотрел вниз. С высоты птичьего полёта взору моему открылась следующая картинка: на асфальте огромными белыми буквами, толстыми и тщательно заштрихованными было написано два английских слова: «Fuck off». И это всё.

Возможно, именно такой, не по годам эрудированной, маленькой симпатичной девочкой была обладательница стройных ног и чудесного коктейля, включающего в себя двадцать три наименования фруктового сока. Ей, судя по всему, надоел мой настырный и настойчивый взгляд, а может быть, просто понравился владелец этого взгляда. Не знаю. Но она встала из-за стола и прямиком направилась ко мне. Хороша. Ничего не скажешь. Даже очень. Наверное, она знала, что, если ею не восхищаются, то, по крайней мере, изучают. Это уж точно. Шла она, как модель по подиуму – дефиле среди столов с пустыми стаканами (нехватка рабочих рук или неоправданная экономия хозяина этого фито-заведения). Даже мой персональный лектор, так увлечённо рассказывающий о вреде всего вообще и табакокурения в частности, прервал на полуслове свой монолог и с открытым ртом наблюдал за её походкой. Подойдя, она произнесла:

– Меня зовут Кристина. Я люблю лето, диско, море, шумные компании и «Amaretto», – вот так и никак иначе мы привыкли представляться незнакомым людям.

– А. Бабоукладчик.

– Что? – её брови удивлённо взметнулись вверх.

– Да нет. Ничего. Меня зовут Олег. Я не люблю всё Вами перечисленное, но это не помешает попытаться нам найти общий язык.

– Где?

– Что где?

– Где мы будем пытаться его найти? У тебя или у меня? – более короткого перехода на «ты» мне наблюдать не приходилось.

– У меня дома мама, – солгал я, надеясь на то, что она пригласит меня к себе. Захотелось посмотреть, как и где живёт столь бескомплексный человек.

– А! Маменькин сынок?

Вообще-то это глупость, кажущаяся верхом крутизны для какого-нибудь пятиклассника, а, может, и того моложе, но я постарался пропустить эту ошибку мимо ушей.

– А, как насчёт того, чтобы поехать к тебе? Возьмём «Amaretto», пару дисков с диско-музыкой, наберём в канистру морской воды и станем шуметь до седьмого пота, чтобы было похоже на летнюю жару.

– А ты весельчак, – похоже, с «маменькиным сынком» она просто погорячилась, – только диски выбирать я буду сама. Да и без морской воды, я думаю, мы как-нибудь обойдёмся.

– Как скажете, сударыня, – иногда меня пробивает на псевдоинтеллигентность.

После непродолжительного вояжа по магазинам, в основном в поисках музыки, удовлетворяющей эстетические запросы незакомплексованной Кристины, мы пошли на стоянку такси. Она находилась в двух шагах. В Ялте всё рядом.

Весна, устав от бесцельно подвешенного состояния, спустилась на тротуар и, дойдя до ближайшего такси, забралась в него вместе с нами. Третьим, бесплатным пассажиром. Хотя, нет. Это просто мне показалось. В конце концов, было бы непростительным эгоцентризмом с моей стороны, взять и забрать всю весну себе. Пусть даже на время непродолжительной поездки. Пусть даже в такси. Однако, пребывая в таком приподнятом настроении, то ли от близкой близости, то ли от того, что весна сошла на тротуар, а может быть просто из-за лихой езды таксиста, я не заметил, как мы добрались до её дома.

В её однокомнатной квартире творился творческий беспорядок, но пыли, как это ни странно, не было. Её не было даже там, где она должна, просто обязана была водиться. Например, в каком-нибудь дальнем углу или, скажем, на кинескопе телевизора. Её не было нигде. Даже плафоны люстры были освобождены от её присутствия.

– У тебя уютно, – сказал я, и это было правдой.

– Я знаю, – ответила она, и это тоже не было ложью.

– А где у тебя водится холодильник? – зайдя на кухню, я не обнаружил этого домашнего представителя вечной мерзлоты там, где он должен был находиться.

– Он не водится, а живёт, и живёт он на балконе, – почти кричала она из комнаты, не зная о том, что у меня отличный слух.

– Привет, старина, – попытался я поделиться своим игривым настроением с холодильником.

– Привет, мудило, – холодильник был настроен отнюдь не игриво.

Ну, что ж, на нет и суда нет. Положив в сей неприветливый агрегат (одно слово – холодильник) бутылку водки, два банана, три мандарина и одно яблоко, я пообещал себе, что больше не буду общаться с этим грубияном. Ликёр я предусмотрительно оставил на столе.

– Что ты здесь делаешь?

Я был уверен: она знает о том, что её неодушевлённый сожитель обладает крайне сомнительной для холодильника способностью разговаривать.

– Да вот, только что поругался с твоим холодильником.

– Не обращай внимания. Он всегда груб с незнакомцами, но когда ты познакомишься с ним поближе, увидишь, что он умеет не только грубить…

– Но и хамить…

– Да. Этому его тоже не надо учить. Кстати, он так же, как и ты, любит джаз.

– Откуда ты взяла, что я люблю джаз?

Я был уверен в том, что не говорил ей о своих музыкальных предпочтениях. Не на лбу же у меня это написано.

– Да у тебя на лбу это написано, – я подошёл к зеркалу…, – не в прямом смысле, конечно. Я не знаю, как это объяснить, но почти всегда могу безошибочно определить людей предпочитающих джаз, другим музыкальным направлениям, не говоря уже о панках и рокерах.

– Интересно, как это у тебя получается?

– Я же сказала: не знаю.

– Не знаешь и ладно. Ну, что приступим?

– К чему?

– К поиску общего языка, – я открыл грубияна и извлёк из него водку.

Она достала из кухонного шкафчика две семидесятиграммовые рюмки.

– Приступим.

И мы приступили. Первый тост был поднят за успешный поиск. Второй – за весну. А третий, я не удержался и поднял за её ноги, как за красоту вообще.

Она поняла мой тост по-своему (впрочем, и по-моему – тоже). Встав из-за стола, она освободилась от одежды и, подойдя ко мне, уселась на мои колени. Дальше было… Мне бы очень хотелось написать о том, что было дальше и, причём в таких подробностях, чтобы волосы на голове, и не только на ней, встали дыбом. Но, как говорится, не судьба. Перлы типа: «он взял свой могучий горячий штык и погрузил его в её благоухающий цветок» – не по мне. А посему мы поставим в этом месте многозначительное многоточие… и даже снабдим это хозяйство на коду восклицательным знаком! Вот. Или даже тремя, чтобы не было сомнения, в том, что всё было просто прекрасно!!!

Выкурив сигарету, которая, как известно, приятна не только после обеда или с кофе, но и после вышеозначенного многозначительного многоточия, я сказал:

– Хочешь, я научу тебя жесту, который придумал сам?

– А что он означает? – она встала с постели и надела свой домашний халат.

– Он означает: ты и я – одно целое, – указав на неё правой рукой, я дотронулся до своей груди, а затем сжал её в кулак.

– Похоже на жест индейцев.

– Да. Наверное. Я не задумывался над этим…

– Нет. Вы должны мне ответить. Почему Вы курите?

Как же ты меня достал, демон в сутане. Помечтать спокойно, и то не даёт.

– Наверное, потому что нравится, – я с некоторым сожалением продолжал смотреть на обладательницу соблазнительных ног.

Ей, судя по всему, надоел мой настырный и настойчивый взгляд. Встав из-за стола, она, словно модель на подиуме, прошла мимо столов с пустыми стаканами и направилась к выходу. Мой католик-нервотрёп, на полуслове прервал свою тираду и с открытым ртом наблюдал за её лёгкой уверенной походкой.

– А теперь, Редин, представь себе такую картину, – докричаться до Костика – гиблое дело. Он, положив голову на руки, мирно похрапывал, – Она подошла к двери. Повернулась и, сначала указав на меня, дотронулась до своей груди правой рукой, затем сжала её в кулак, чему-то улыбнулась и вышла на улицу, – он выжидающе посмотрел на меня.

– Мечтать не вредно, – резюмировал Редин.

– Да не об этом я сейчас, – Алик вылил себе в рот остатки чеченского самогона. – Откуда она узнала про этот чёртов жест?

– Да. Жизнь загадками полна.

Эта фраза подействовала на Константина, как будильник. Он поднял голову. Наводя ориентир, покрутил ею по сторонам и, сказав:

– О! Стихи! Я люблю стихи, – стал декламировать:

В одних трусах на босу ногу,

Из кухни прямо в поднебесье,

Я пытаюсь нащупать дорогу

К Богу.

Но коварные хитрые бесы

Наличием стройных и длинных ног,

Обтянутых в лайкру, обутых в каблук,

Мешают мне. И я слышу, как слог:

Тук-тук. Тук-тук.

Тукумский – нет – тунгусский каменюка

Упал на Землю, расчесав тайгу

(слегка похоже на Эдемскую гадюку

Что шороху наделала в саду).

Стакан кефира на столе

Мне вдруг напомнил о тебе,

А в пепельнице сигарета

Лишь подтвердила мне всё это.

И кошка, сидя у окна

Зимой и ожидая лета,

Сказала мне, что ты одна,

Как безгарнирная котлета

И ждёшь меня…

Любовь – игра,

Как баскетбол или футбол

Где Стэнли Джордан Марадонна

Пытается в ворота гол

Забить. Но нету гола.

И мяч, увы, не кокаин,

А нос, похоже, не ворота.

И вот теперь сей ас один…

Однако Бог ему судья.

А Он – не я.

Зима – это не лето

И тьма мне не заменит света

А впрочем, так же, как свет тьмы.

И вот итоги: мы одни.

Война похожа на прогулку

По венам кайфа. И проулком

Дождливым и грязным к тебе я бреду,

Как подобает, в пьяном бреду

Я пытаюсь нащупать дорогу

К Богу.

В одних трусах на босу ногу

Из ночи прямо в поднебесье,

А может быть к морю, выйдя из леса.

Он замолчал, а я подумал:

– Неужто он сам написал?

– Нет, – ответил Костик, – не я.

– А кто?

– Не помню, – сказал он и свалился под стол.

– И что теперь делать? – Алик с сожалением посмотрел на пустую банку из-под чачи и любовно пнул Костика ногой в область печени.

– Ничего, – ответил я, – проспится. Сам уйдёт.

– Да я не о нём. Я об этом, – он показал мне пустую банку.

                              Azzillo.

…в поисках ключа от солнечной стороны Ай-Петри, построенной над морем дождём и ветром, они перелопатили три пляжа, две библиотеки, ящик пива и водки, обслюнявили телефонными звонками рыжую душу последнего поэта виноградно-целлофановой эпохи и, ничего не найдя, в расстроенных чувствах ушли в запой.

Похмелялись они матэ и солнечной музыкой Matia Bazar.

За спиной серого рассвета – он выдался дождливым – пытался спрятаться мой город. Но все его попытки оказывались тщетными. Музыка намокшего тротуара проникла в его переулки раньше, чем он успел засобираться в дорогу. Города так же, как птицы, редко сидят на одном месте. И ещё реже думают о предстоящем пути. Они вообще не думают. Просто собираются и идут…

Я не знаю, как у других, а вот у меня с бодунища, если и получается думать, то только членом…

– А откуда у тебя этот диск появился? – спросил один, добавляя в тыкву с травой горячую воду.

– Мне его Наташа прислала, – ответил второй.

– Это какая?

– Та, что сейчас в Италии.

– С неприлично огромной грудью?

– Неприлично огромная грудь у тёти Кдары. А у Наты просто высокая и, скажу я тебе, очень красивая грудь, – ожидая, когда подойдёт трава в тыкве, он закурил.

– Ну, это как посмотреть…

– Да как ни смотри. Красивая грудь – она и в Италии красивая.

– Ты хотел сказать: в Африке?

– Хоть на северном полюсе! – он непроизвольно поёжился. – Только там холодно и размеры не имеют никакого значения.

На матэ их подсадили Борис с Ромой. Нет, до этого был, конечно, Кортасар, но он почему-то ничего не рассказал им о рецептуре приготовления парагвайского чая. А вот Рома, добрая душа, и Борис, генерал Солнца, поделились знаниями. И теперь матэ – фаворит употребляемых жидкостей. По крайней мере, на ближайший час. Пока не пробьёт восемь утра.