Текст книги "Синий роман"

Можно не мучиться и пойти в магазин, что работает круглые сутки, но ночники предназначены для ночи, а при свете солнечного света (даже если он с трудом пробивается сквозь тучи) лучше тариться в магазине, открывающем свои гостеприимно-скрипучие двери в восемь утра. Себе дешевле будет.

Разобрав по слогам Наташу с неприлично красивой грудью и споив кошку, хранительницу жилища, остатками матэ, они вышли под дождь.

Некто Ганг Кулебякин, для подтверждения своих атеистических заблуждений, в пьяном бреду зарезал Бога. Заблуждения стали мировоззрением.

В магазине сонный, плохо выбритый продавец отчаянно боролся с зевотой. Что-то должно произойти. Потому что так не может дольше продолжаться.

И ведь произошло же. Не успели они убить дилемму: порадовать истерзанную душу мускатом или ограничиться SV, в магазин вошла лошадь. Верхом на ней сидела обнажённая красивая женщина с окровавленным мечом в руке.

Три отвисших челюсти безмолвно говорили о том, что их обладатели не ожидали увидеть ничего подобного. Впрочем, отвисло только две челюсти. Третья корячилась в безудержном зевке. Похоже, продавец уже успел привыкнуть к подобным визитам.

– Что, опять в долг? – лениво подавляя очередной зевок, произнёс он и потянулся за бутылкой, стоявшей на солнечной стороне Ай-Петри (ключ они так и не нашли).

– Почему же? – ответила амазонка, – сегодня у меня для тебя кое-что имеется, – она достала из холщовой сумки, привязанной к седлу, голову Александра Македонского и брезгливо швырнула её на прилавок, – держи, извращенец.

– Ну, – промычал вмиг проснувшийся торговый работник, – это же совсем другое дело, – и стал расстегивать ширинку.

– Ты бы сначала рассчитался, – напомнила о себе воинствующая наездница.

– Бери что хочешь, – отмахнулся от неё тот и через рот стал насаживать омытую легендами голову великого полководца на свой член.

Но бардак этот продолжался недолго. Голая амазонка, затарившись водкой, ускакала по ту сторону дождя, а продавец, утолив свою историко-некрофилическую жажду, как ни в чём не бывало, зевнул и вежливо поинтересовался:

– Чего молодые люди желают?

– А что это было? – вопрос был задан хором (если только хор способен состоять из двух голосов).

– Вы это о чём? – не понял продавец.

– Ну, как же? А лошадь? – недоумевал один.

– И баба на ней, – вторил ему второй, – голая и к тому же с ножиком.

– И позвольте поинтересоваться, – продолжал первый, – что это Вы там делали с головой?

– С чьей головой и где это там? – зевота стала нервной и, немного погуляв по лицу продавца, уступила место испугу.

Испуга на лице торговца они не заметили.

Этот диалог мог продолжаться бесконечно долго, если бы они, наконец-то, не поняли: продавец – это Зоя Космодемьянская, и пытать его бесполезно. Проще провести его голышом через заснеженную тундру, а затем повесить. Поэтому, купив у него бутылку муската и литровую ёмкость SV, они ретировались из волшебной лавки и сквозь дождь направились домой. Похмеляться.

Матэ, конечно, хорош, но не идёт ни в какое сравнение с напитками, содержащими алкоголь. Они это поняли сразу после бутылки муската. Водка только подтвердила их наблюдения. Медленные молчаливые мысли, как-то сразу повеселев, стали похожи на солнечную татуировку тёти Кдары и никак не вязались с хмурым утром.

– Я задумал книгу написать, – сказал я, – уже и название придумал: «Синий роман».

– Хорошее название. Правильное, – одобрил Алик и осведомился, – и что?

– Как что? – оскорбился я, – напишу и продам. Стану богатым и популярным.

В ответ на это Алик, чтобы не сглазить, три раза постучал по металлическому боку холодильника, хотя рядом стоял деревянный стол. На мой удивлённый взгляд он заметил:

– Столько раз стучал по дереву. Не помогает. Может, по железу лучше. А о чём он?

– Кто?

– Твой роман.

– Ааа. Роман. Как всегда, ни о чём. Об одном парне. Он может слышать мысли людей, а свои – никак.

– Не повезло, – Алик плюхнул в стаканы водки и улыбнулся, – в отличие от нас.

Мы выпили, и я продолжил:

– Но стоит ему посмотреться в зеркало…, короче, он слышит своё отражение.

– Ты Павича начитался. Чувствуется, – вынес приговор Алик.

– Да, – подтвердил я его наблюдения, – как выясняется, Павич мне ближе, чем Кортасар. И не только географически.

– У латиносов кровь быстрее циркулирует.

– Да и культура православия существенно отличается от католической.

– Это уж точно, – согласился со мной Алик, – особенно в футболе.

Сгущались сумерки. Выходя из ванной, Архимед открыл дверь и свою теорему. С сигаретой в зубах прогулялся нагишом по тёмной квартире. Включил свет. Везде. Прошёл на кухню. Чисто. Заварил себе контрабандного монгольского чаю. Глубоко вдохнул-насладился его ароматом и осторожно, чтобы не обжечься, стал прихлёбывать из китайского фарфора. После чего направил стопы свои чистые в комнату, натянул на крепкое модное тело вечно молодые штаны от Пифагора и во всю глотку прослезился следующим откровением: «Эврика», – а про себя отметил:

Оказывается, хороший чай ничем не хуже водки. Наоборот, впрочем, тоже. В ванной его посещали гениальные мысли. Всегда.

– На берегах туманного альбиноса англоязыческие последователи Ричарда Львиное сердце…

– Чего-чего?

– А что?

– Не альбиноса, а Альбиона, и не англоязыческие, а англоязычные…

– Какая разница? – обиделся он, налил себе водки и выпил, чем вызвал зависть на грани отвращения всего прогрессивно непьющего населения моей головы.

После тридцатилетнего запоя – мои университеты – он смог-таки раскрыть свой мозг. Воодушевлённый этим фактом, китайский тайкунавт Сунь Хунь В Чань стартовал через третий глаз из моей головы, вышел на её орбиту и, совершив вокруг оной шестнадцать витков, успешно приземлился в районе моей Внешней Монголии. Кошки запели в совершенной душе:

– Аззилло! Я нашёл его!

– Кого?

– Ни кого, а что. Вот он! Смотри, – предчувствие радости нежно, но уверенно сжимало в руке ключ от солнечной стороны Ай-Петри.

– Ну, и на кой хрен он нам теперь? Выкини его нахрен, – сказал Алик, налил мне водки, выпил и закусил тертым хреном.

Я не понимал его, но, чувствуя женской стороной своего тела, что он прав, повиновался. Аккуратно расковыряв в горизонте маленькую дырочку, просунул в неё ключ и разжал пальцы.

Звука падения я не услышал. В дверь постучали, и я пошёл открывать.

– Где он? – это была она. Только без лошади и в одежде. Одетая женщина без лошади всегда более желанна, чем нагая. Одежда даёт простор воображению.

– На балконе, – я, снедаемый ревностью, провёл её в эпицентр синевы и показал на Алика, – вот он.

– Нет. Это не он, – и, чтобы прекратить не начавшиеся, но вполне возможные возражения, она пояснила: – мне нужен аззилло.

– ???

– Это ключ, который вы искали. Вы ведь нашли его?

…в поисках ключа от солнечной стороны Ай-Петри, построенной над морем дождём и ветром, они перелопатили три пляжа, две библиотеки, семь рассветов и…

                              Небо.

Книга, что подарила Костику Ивана, научила его слышать себя. Как выяснилось, для этого достаточно было вместе с сараной встретить рассвет и, пока не проснулся одуванчик, послушать своё сердце. «Только мысли сердца от Бога», – было сказано в Синей магии.

– Перестань пить, – ультимативно сказала Ивана, после чего со вздохом добавила, – с рыбами.

– А чем тебе рыбы-то не угодили? – Костику не хотелось ругаться, но, если вдуматься, то рыбы здесь не причем.

Четверг ел среду обитания среды и, облизывая свои костлявые пальцы, не подозревал, что сам он будет съеден пятницей с таким же наслаждением, с каким он поглощал ни в чём неповинную среду.

В дверь дважды позвонили и, не дожидаясь, когда откроют, вошли: две стерляди, три черноморских бычка и одна морская собака. С собой они принесли чекушку водки, два портвейна и пива. Это продолжалось каждый четверг на протяжении полутора лет. Квартира пропахла рыбой, как не пахло даже в рыбном магазине. И Ивана взорвалась.

Она одним умелым движением повесила бычков на бельевую веревку вялиться; стерлядь, предварительно накачав вином, чтобы была сочнее, аккуратно положила на сковородку, а собаку, больно ударив ложкой по голове, отправила на рыбное кладбище, по счастливой случайности, находящееся в пасти их кошки Москвы.

– Ну, что ты за человек? Говоришь, просишь, настаиваешь, угрожаешь… А ему, как о стену горохом, – миролюбиво говорила Ивана, подавая к столу две аппетитно зажаренные рыбины.

– А откуда ты взяла, что ещё живую стерлядь надо поить вином, перед тем, как положить её на сковородку? – Костик попытался уйти от её провокационного вопроса. Ему это удалось.

– Вычитала у Павича.

– А где?

– "Пейзаж, нарисованный чаем", – после чего, словно спохватившись, она вдруг вспомнила: – так ты ответь мне: почему ты такой непробиваемый?

– Потому что рыбы отучили меня от бесцельного брожения (это как бродит квас – ни вина, ни водки, даже браги нормальной и то не получается) по лабиринтам рифмы.

– Ты что, пишешь стихи? – она была удивлена, потому что на поэта он, мягко выражаясь, похож не был.

– Писал.

– Прочти что-нибудь.

– Ты это серьёзно? – Костику польстила её заинтересованность.

– Да.

– Ну, что ж. Сама напросилась. Слушай:

"О! Чудных звуков начинанье.

Всё это было, как в бреду.

Сношаться, право, на рояле я не могу.

Я б мог попробовать, конечно,

Обвить твой дивный стан руками…

Рояль, как томная беспечность

С тремя ногами.

Была б четвёртая нога, мне было б легче…

Но, что хочу тебе сказать – любовь не вечность…

Во мху уж пятая конечность,

Но онанизм –

Практически не афоризм,

А лишь беспечность.

Поэтому в воспоминаньях,

Оставив зыбкий, терпкий след,

Рояль напомнит об изгнаньях

В поёбке массовых побед".

– И это всё? – спросила озадаченная его рифмоблудством Ивана.

– Всё, – как на духу признался Костик.

Кровь с рубашки никак не отстирывалась, и что Ивана не пыталась сделать, все её попытки превращались в пытку и оказывались тщетными. Наверное, придётся её выбросить. А жаль. Это была его любимая рубаха, да и ей она тоже нравилась. Ослепительно белая (в оригинале) вещь от какого-то крутого латиноамериканского кутюрье, имени которого, в силу того, что это был не французский, а латиноамериканский кутюрье, они никак не могли запомнить.

– Да и хрен с ней, – в сердцах, крикнул Костя, – Богу на неё теперь молиться, что ли?

– Может быть, попытаться ещё раз? – скорее для самоуспокоения, спросила Ивана.

– Проще купить новую.

Два с лишним года прошло с того момента, как он научился видеть сны и обходиться без телевизора. Два с лишним года с того момента, как красная волосатая кошка познакомила их. Два с лишним года совместной жизни – не много, но и не мало. Некоторые через неделю после свадьбы разбегаются. А им за всё это время ни разу не пришлось пожалеть о том, что они вместе. Хоть и жили они во грехе. Но это достоинство или недостаток не помешали им понять, что они нужны друг другу. Нужны, как синяку необходим последний стольник белой; как наркоману первый куб чёрного; как спортсмену побитие рекорда; как музыканту наличие того аккорда, что был бы понятен простым смертным и чтобы коллеги, восхищаясь, с уважением говорили: «Ну, ты дал, чувак. Как тебе это удалось?»

– Что у тебя было с Рединым? – прикрыв книгу, спросил Ивану Костя.

– Ничего особенного, – ответила я, а сама подумала: – Ты ревнуешь. Но кого к кому? Меня к нему, или друга ко мне?

– Конечно, тебя. Ты спала с ним?

– Да.

– Долго?

– Да. Где-то около года, – на миг в моей голове пронеслись и летний дождь, и аромат кофе, и коньяк, и музыка, но, посмотрев на кислую физиономию Костика, я поспешила его успокоить: – два раза.

– И всё? – обрадовался он. – За целый год только два раза? Но почему?

– Все мужчины – зануды, а ты среди них number one. Загляни в рассказ «Ивана», – закрыла тему она. – И, вообще, пойдём спать, – она невольно зевнула, – извини. Так мы идём или да?

– Или.

– Тогда пойдём, – зевнула ещё раз, но извиняться уже не стала. Понятно и без того, что ей неловко.

– Ты иди, а я скоро. Только главу добью.

Он читал «Игру в классики» Кортасара и, забегая вперёд, скажу: только с пятой попытки он овладел этой интересной и сложной игрой. Спокойной ночи.

Была ночь, и было тихо. Тихо, как в ночи у моря, где плеск волн лишь усиливает ощущение тишины. Звуками французского рожка, словно прелюдия к поцелую, тишина звучала внутри огромного, как мир, колокольчика. Она звучала внутри меня.

Костя проснулся. Какой короткий сон.

– Ты знаешь, мне приснились стихи.

– Что за стихи?

Он прочитал. Что-то про кровь, любовь и баттерфляй на водной глади.

– Похоже, тебе не даёт покоя твоя рубашка, – Ивана взяла на руки Москву и принялась её причёсывать.

– Ты это о любви и крови?

– Конечно.

– Не знаю. Я не психолог. Во всяком случае, ничего подобного мне не снилось, – Косте захотелось сделать зарядку. Он закурил и: – а, вообще, как тебе мой зарифмованный сон?

– Ничего. Только мне не понравилось о том, где баттерфляй на водной глади, – теперь волосы кошки она заплетала в косу. Бедное животное.

– Ну, знаешь ли, я неволен управлять снами, пусть даже собственными.

– То есть, ты хочешь сказать, что написал это не ты? – она отхлебнула из кружки зелёный чай с жасмином.

– Конечно не я. Ты полагаешь, что Пушкин писал сам? – он посмотрел на неё. Она утвердительно кивнула, – Ты заблуждаешься, малыш. Просто Некто – называй его Богом или Высшим Разумом – выбирает кого-то из нас для того, чтобы донести закодированную информацию в виде стихов, картин, музыки и прочей ерунды до человечества.

В комнате повисло молчание. «Сегодня лучше, чем вчера, а вчера было лучше, чем позавчера. Прогресс налицо. Не правда ли? Так неужели непонятна надежда на завтра?», – написал как-то Алик.

Он, словно почувствовав, что речь идёт о нём, заявился в полдевятого утра. Наглый и синий до неприличия. Кроме двух дисков от Chick Corea в его пакете имелась бутылка «Ахтамара». Коньяк этот я пробовал первый и последний раз лишь на заре перестройки в Городе Королей. Не Chick Corea, а именно «Ахтамар» решил мою дилемму: гнать или оставить синего Алика в пользу последнего.

Убрав почти в одиночестве бутылку вышеозначенного напитка, мне открылась истина: не коньяк воняет клопами, а клопы пахнут хорошим коньяком. Ещё я понял, что 350 грамм хорошего коньяка – это только начало. Было бы начало, а концовку мы уж как-нибудь организуем. Похоже на рекламный слоган. Но эта фраза ничего общего с рекламой не имеет. Просто так говорили мои партнёры по портвейну в пору безоблачного детства, которое провёл я в Ливадии. Хорошо там было. Весело и беззаботно. Успокаивает только то, что я до сих пор бегаю где-то там. В своём босоногом детстве.

– Снег летом похож на дерматин.

– Почему?

– А кто его знает? Вот, скажем, пришла же сдуру в светлую голову Пикассо сомнительная мысль: обозвать голубя символом мира.

Он заглянул в распахнутое окно. Так летом смотрят в душу. Или в зеркало зимой. Душа от зеркала отличается лишь временем года.

Пьяные от любви воробьи, облюбовав вишню, занимались на ней любовью. Первый жёлтый лист под тяжестью солнечного света оторвался от ветки и маятником начал свой последний путь к земле. Полёт к смерти. «Скоро осень», – подумал он. Закурил. И…

…она, легко отталкиваясь от мелкой гальки, согретой бесшабашным солнцем, бежала по пляжу. Стройная, как молодость и беспечная, словно лето. Уже не девочка, ещё не женщина. Она не любила солнце, но ею восхищались звёзды. И я. Её проклял дьявол, потому что благословил Бог. Она читала небеса, а в книгах видела только небо. Беспечный ребёнок травы и моря.

Зная, что ей нравится смотреть на то, как я прыгаю в воду, я этим беззастенчиво пользовался. Забиравшись на скалу и выдержав паузу (смотрит. Теперь можно), я «ласточкой» устремлялся вниз. К морю. Полёт к жизни. Я люблю море, и оно до сих пор отвечает мне взаимностью.

Мы целый месяц провели вместе. Днём купались в море, и я кормил её мидиями. А вечером пили дешёвое сухое вино (дяденька, купи бутылку сухаря. А тебе зачем? Да, девчонка одна понравилась. Для храбрости) и танцевали на открытой танцплощадке. С ней я сосчитал все звёзды и стал мужчиной. Она со мной разучилась считать и познала радость разочарования, потому что я не любил её, и она об этом узнала в тот момент, когда последняя звезда упала в мой карман.

Странное дело, но память – штука избирательная. Я совершенно не помню, как познакомился с ней, но хорошо помню старый сад моего деда. Сад был большой и походил на лес с зарослями ажины, кустами малины, смородины и крыжовника. В абрикосовой тени черешни и двух яблонь до сих пор стоит деревянная скамейка. Рядом стол, покрытый простенькой белой скатёркой с синими цветами. Ими играет лёгкий приморский ветерок. На столе краплёные карты вперемешку со сливами всех цветов радуги. Над ними вавилонской башней возвышается недопитая бутылка дешёвого портвейна – путь к Богу. Я тихонько подкрадываюсь к столу, беру бутылку и, пока не видит бабуля, делаю два больших глотка. Глотку обжигает. И как только дед пьёт эту гадость? Хватаю со стола сливы и жадно запихиваю их в рот. «Кто закусил, уже не безнадёжен», – говорила мне Таня Кормилицына. Бабушка в летней кухне. Жарит картошку с салом. Сало на сковородке аппетитно шкварчит. Ворчит недовольная жизнью бабушка. Она умерла за два года до моего рождения. А моего деда не помнит даже его дочь. Но дождь об этом не знает и затевает своё упругое фанданго. Он прогоняет с вишни сексуально озабоченных воробьёв и сбивает с алычи сливы. Солнцем налитые плоды падают и разбиваются о жестокую поверхность стола. Из них брызжет сок. Постепенно летнее фанданго превращается в танго осени.

Завтра в школу…

Время. Нам только кажется, что оно движется. На самом деле, время – величина постоянная и мы навсегда остаёмся там, где нам было хорошо. В противном случае память бы просто отсутствовала. «Тогда, почему же мы помним не только хорошее?», – спросите вы. А я отвечу: «Это, чтобы жизнь малиной не казалась» или, как говорили древние: «Memento Mori».

После "Ахтамара" я начал чудить.

Страшные глубоководные рыбины, не обращая на меня никакого внимания, легко и грациозно летали там, где люди не имели простой возможности поплавать. Разогнав диковинных монстров, я, с чувством хорошо проделанной работы, присел на лохматый мхом камень и закурил. Как это здорово – курить на глубине в тысячу метров. Нихрена не видно, холодно и тесно (давление), но впечатления незабываемые.

Большой, но какой-то болезненно-хилый кит с татуировкой на всё пузо: "Не забуду мать родную" поедал планктон. Сначала я хотел дать ему пинка под зад, но, не обнаружив последнего, просто скорчил непростую рожу, от чего у него случился запор, и он, испросив у меня прощения, отлучился в ближайшую аптеку за пургеном.

Таксы и такси (уши по ветру, словно знамёна) сновали туда-сюда. Туда голимые. Сюда набитые до отказа. Водилам приходилось отказывать своим постоянным клиентам, не говоря уж о простых смертных, которых было большинство. Большевики з переляку взяли Зимний, три разведённых моста, телеграф, телефон, телевидение, телепузиков (всех) и напрокат проститутку Изольду Марсовну Подопристена. Она, оправдывая свою не экзотическую, но вполне городскую фамилию, ожидая клиента, стояла, подпирая собой стену.

– Лично мне больше нравится "Вам бы здесь побывать" или "Обратная сторона Луны". А "Стена" чересчур уж надумана…

– Молодые люди, – прервала музыкально-критическую мысль новоявленного Артемия Троицкого Изольда Марсовна, – не желаете ли поразвлечься?

Она с лёгкостью, присущей Игорю Кио, извлекла из холщовой сумки, татуированной изображением, отдалённо напоминающем группу ABBA, ящик портвейна "Агдам".

– Дёшево и сердито, – добавила Изольда.

– Насколько дешево? – сердито поинтересовался один из молодых людей, которому на вид было далеко за семьдесят.

– У тебя, касатик, отсосу бесплатно.

– Нужна ты мне…, – старый красноармеец скорчил рожу, проглотившую лимон, – я об ентом, – и он указал указательным пальцем с грязным, нестриженым третью сотню лет, ногтём на ящик.

– Ну, я не знаю…, – начала набивать цену женщина.

– Значит так, – в разговор вступил юный и потому более наглый соратник старика по революционно-сексуальным предпочтениям, – мы конфискуем у Вас этот ящик.

– Но на каком основании?

– Именем революции, – сказал боец и игриво ущипнул старца за сухощавый зад, – Да и ты тоже пойдёшь с нами. У нас в полку ещё остались извращенцы, предпочитающие баб.

Создавалось впечатление, что за красное и счастливое наше будущее боролись исключительно голубые.

Через неделю дама для плотских утех рабочих и крестьян, ополчившихся на русскую буржуазию и в её лице на весь белый свет, стала именоваться уважительным словом: "товарищ". А через месяц…

Муза революции – так окрестили товарища Подопристена певцы, художники, поэты и прочая творческая интеллигенция, примкнувшая к новому строю.

Ленин, сидя в своём скромном кабинете, точил мандарьсины с бананасами и строчил апрельские тезисы, которые он должен был довести до революционно настроенной общественности ещё в апреле. Но всё как-то было не досуг. А что до сук, сорвавших поставку партии кокаина («есть такая партия») от товарищей из Бразилии, то с ними разберётся металлический Феликс. Дзержинский, из всех музыкальных направлений, предпочитал heave metal, за что и получил революционную кличку «железный».

Владимир Ильич принял на нос изрядную дозу марафета и теперь работал как ужаленный. Работа спорилась. Слова, такие простые и необходимые трудящимся буквосочетания, сами ложились на бумагу и лишь потом пробирались в мозг вождя мирового пролетариата. Он писал, совершенно не задумываясь над содержанием своих каракуль. Почерк у постояльца мавзолея был прекрасно скверным.

«Ориентир на ориенталь», – сказал капитан судна и уверенной рукой направил корабль в сердце бермудского треугольника, где тот довольно удачно исчез. Пропал. Растворился. Без следа, седла, суда и следствия. По законам военного времени. Война продолжается. Она никогда не заканчивалась. Мой организм ведёт отечественную войну с захватчиком Киром Всеобъемлющим, но делает он это как-то вяло, без энтузиазма…

– Да пошёл ты в жопу, – это говорю не я, а коньячно-водочный коктейль приготовленный, впрочем, уже внутри меня.

– Вы, молодой человек, пьяны…

– Как кто? – перебил его он (он – это коктейль, о котором я только что распространялся).

– Как…

– Ну!

– Как…

– Ну!

– Как свинья.

Видимо, моё "ну" не дало ему возможности, как следует сосредоточиться для того, чтобы подобрать то самое оригинальное слово, которым он собирался окрестить моё крайне неприличное состояние. И, обидевшись на меня за то, что я не дал ему найти это слово, а не за то, что послал его в такую темень, он ушёл. Ушёл не столько от меня, сколько от своей обиды и, судя по всему, сам того не подозревая, он направился именно туда, куда я порекомендовал ему пойти. Так мне, по крайней мере, показалось.

– Куда же ты, мой друг любезный?

– Как это куда? Конечно в жопу, – раздалось у меня за спиной. Я медленно и неуклюже повернулся. Передо мной стоял выспавшийся и в меру трезвый Алик. Он с весёлой укоризной в голосе заметил:

– Да ты, парень, пьян.

– Как кто? – по всей вероятности, во мне что-то заклинило.

– Это уже не смешно.

По-моему, я ошибался, и Алик был трезв не в меру.

– Водочки? – вопросом предложил я.

– Пожалуй, я воздержусь. Да и тебе не рекомендую.

– Сандаловой, – не унимался я.

– Нет!

– Тогда поссать…

Туалет был испещрён наскальными рисунками и надписями. Граффити над писсуаром Алика гласило: "Не льсти себе. Подойди поближе", а над мочезаборным агрегатом Костика надпись была более лаконичной и, к тому же, аристократично англоязычной: "Shake it"…

И снились ему корабли с парусами,

Бананово-жёлтые синие страны

И, как бы вдруг, посреди одной

Торчал, словно мачта, розовый хой,

который был, почему-то, с руками в белых перчатках и ногами, обутыми в изысканные лакированные штиблеты. А, может быть, это был человек в дорогом костюме, вместо головы которого, находилась огромная залупа. И танцевал он некогда заморский, а с отдельного времени интернациональный (более интернациональный, чем сам "Интернационал") танец шейк, вопрошая при этом у невидимой партнёрши: "Ну и как тебе мой размерчик? Неужели при таких размерах возможно себе не льстить?". После чего он становился в позу декламирующего Маяковского (декорации при этом менялись на большевистскую пропаганду "Окон РосТА") и начинал, подражая Владимиру Владимировичу, читать:

достаю из огромных штанин

сам себя с консервную банку

завидуйте, люди, я гражданин,

а не какая-нибудь там гражданка.

И эхо, застигнутое врасплох, спросонья принималось вторить ему: "Анка, Анка, Анка". А он, довольный тем, что смог насолить безобидному эху, вновь брался за свой неистовый шейк, и танцевал его до тех пор, пока я не начинал понимать, что это просто Луна дарует мне свой свет.

Облака набегали на Луну со скоростью ветра, и это очень сильно мешало, даже, не смотря на то, что их прикосновение было приятно. Она была Луной и, домогавшийся ее уже которую тысячу лет, ветер дарил ей облака. Именно поэтому это мешало. Она бы с удовольствием отдалась Посейдону, но тот не замечал ее, влекомый прелестями земли, и земля отвечала ему взаимностью. Мы часто любим того, кто не любит нас.

Ивана, войдя в комнату и моё печальное состояние, принесла стакан минералки и чашку прекрасно приготовленного кофе (несмотря на то, что кофе она на дух не переносила, готовила его она мастерски), за что я был ей несказанно благодарен. Залпом осушив стакан минеральной воды, я отхлебнул кофе из чашки. Чуть не обжёгся. Не заметил и вместо сигареты прикурил её фильтр. Чертыхнулся. Оторвал обгоревший фильтр. Прикурив уже обезглавленную сигарету, подумал: отличная реклама для сигарет без фильтра. Но:

– Ты, когда дрочишь, о чём думаешь? – ошарашила Ивана Костю вопросом.

– То есть? – не понял он и сел в кровати.

– Ну, каждый ведь от чего-то возбуждается, – она присела рядом с ним, – я вот знаю одного придурка, так он кончает от "Красного квадрата" Малевича.

– А, – успокоился Костя, – ты об этом, – он с сожалением посмотрел в пустую кофейную чашечку и закрыл тему: – в туалете, на шкафчике "Playboy" лежит.

Ивана взяла у него чашку, снова наполнила её кофе и протянула ему.

– Знаешь? Мне приснилось, что я была Луной.

– А я Посейдоном.

– Да, – удивлённо подтвердила она, – Откуда ты знаешь?

– И тебя всю ночь, на протяжении не одной тысячи лет, домогался ветер. Интересно, кто ветер?

– Но откуда тебе…

– Интересно, кто ветер? – он, как будто не слышал её вопроса, но потом, спохватившись, успокоил её, – я был в твоём сне.

– Это как?

– Это, как кофе. Приготовила ты, а пью его я, – он отхлебнул из чашки и сладко затянулся. Однако прелесть подобных манипуляций была омрачена следующим вопросом:

– В таком случае, кто земля? – не смотря на то, что она улыбалась, голос её звучал угрожающе серьёзно.

– В смысле? – я понял вопрос, но, попытавшись прикрыться ширмой непонимания, добился лишь того, что улыбка её, эта милая пушистая кошка, выгнув на прощание спинку, гордо и чуточку лениво ушла с её лица. Необходимо было срочно восстанавливать status quo безоблачных и, что немаловажно, доверительных отношений, – я не знаю, кто она такая, но подозреваю, что какая-нибудь бяка. А если серьёзно, то не стоит всерьёз относиться ко снам (если, конечно, ты не Фрейд), по крайней мере, к таким, как этот, потому что если бы ты узнала, что мне снилось до того, как ты стала Луной, ты бы или рассмеялась, или расплакалась, а может быть и, что скорей всего, расплакалась бы от смеха.

Мне пришлось выложить ей содержание моего сна и предшествующее ему посещение неардельтальского туалета. Её очень развеселила надпись "Shake it". В английском она разбиралась слабо, но её познаний хватило на то, чтобы осознать неоднозначность конкретности фразы написанной в таком месте.

Я не планировал планировать на планере без плана, потому что у меня не было ни планера, ни плана, ни планов относительно их применения. Причём, если, скажем, на авантюру с планером я, пожалуй бы, подписался и, наверное, не без удовольствия (хотя для меня навсегда останется загадкой: как можно летать без мотора, используя лишь восходящие и нисходящие потоки воздуха? Если, конечно, ты не птица), то на план, сиречь, дрянь меня никакими коврижками не заманишь. Дрянь – она и в Африке дрянь.

«"Бог умер", – сказал Ницше и расплакался, умилённый собственной оригинальностью.

– Говорить, что Бог, как Ленин, жил, жив и будет жить – означает: обрекать себя на нападки не только неверующих, но и простых, не обременённых атеизмом людей, – сказал Фома и, погасив в пепельнице окурок сигареты, продолжил: – нападок я не боюсь. Мне противно слышать справедливую критику и, чем она справедливей, тем сильнее она мне ненавистна, – маленький, помятый трупик "Marlboro", испустив дух, еле слышно произнёс: "Аминь" и приказал долго жить.

– Мой саксофон простыл, – это означало, что Якудза (так звали грека с саксофоном в руках и к японской мафии, кроме своего имени, не имеющего никакого отношения) выражает непонимание относительно ненависти к правильным критикам.

– Ну, вот, скажем, ты, – Фома прикурил новую, но, при этом, последнюю сигарету, – играешь себе, дуешь в свой саксофон, никого не трогаешь. И вдруг появляется некий доброжелатель, который мягко, но довольно настойчиво начинает указывать тебе на твои недостатки… а ты-то был уверен, что играешь, как бог, что Он обделил тебя этими самыми недостатками… и, что самое отвратительное – ты понимаешь: доброжелатель твой прав.

– На октаву выше, – а это переводится как: "Неприятно, конечно, но я буду только благодарен ему за это".

– Да и я тоже, – Фома отправил на кладбище пепельницы ещё один труп сигареты, – но обрати внимание: в первую очередь ты сказал, что тебе неприятно.

– …, – Якудза разразился виртуозным и довольно вкусным пассажем.

– Вот. И я о том же. Впрочем, Бог мне судья за моё отношение к критикам, – Фома вскрыл новую пачку и достал из неё очередную, но, при этом, первую сигарету, – я, кажется, начал говорить о Боге, – он не стал дожидаться, пока грек отморозит очередной музыкальный термин, который ему придётся переводить на нормальный язык, а сразу же продолжил: – Бог не умер, как утверждает Ницше, и Он есть, что бы там не говорила Франсуаза Саган. Просто Ему лень. Он устал постоянно доказывать всем неверующим и сомневающимся факт своего существования. А их много. Очень много. Вот пара фраз из "Смертельного оружия": "Господь невзлюбил меня. А ты ответь ему тем же". Так всегда получается: если нам не везёт, мы обвиняем в этом Бога или вообще отказываем Ему в существовании, как будто мы – бог, а он – наше творение…»