Текст книги "Синий роман"

– Я же сказала! Не здесь! – услышала Ивана.

Голос принадлежал женщине. Женщина была сильно пьяна и таким незатейливым способом пыталась пресечь сексуальные домогательства своего не менее пьяного ухажёра.

Ивана посмотрела в окно, закрыла книгу (придётся отложить на потом взаимоотношения Фомы с богом), встала и стала пробираться к двери автобуса. Она подъезжала к своей остановке.

Ивана вернулась домой мокрая (на улице шёл дождь) и довольная (на улице шёл дождь). Достав из пакета жёлтый журнал, раскрыла его на странице двадцать один и торжественно вручила Косте. Там он узрел следующее:

«Порническая Графия.

– Ну, что? Давай, выкладывай всё из карманов, – сказал очень строгий страж правопорядка и с осязаемой любовью посмотрел на маленький портрет бюста Дзержинского. Он всегда носил его с собой.

– Из чьих? – я сделал вид, что не понял.

– Ты что, за дурака меня держишь? – он спрятал Дзержинского в недра своего внутреннего кармана. Там, среди всякой прочей ерунды, находилась колода порнографических карт. Пять из них были склеены спермой сержанта.

– ??? – ах, если бы ты только знал, за кого я тебя держу, то ты непременно удавился бы или подался в монастырь, – тебе надо, ты и выкладывай.

Шмон – процедура малоприятная, особенно, если ты являешься его объектом. Из карманов моей одежды на пол, словно стая проворных белых воробьёв, полетели сигареты, зажигалки, деньги-слёзы, карты (точно такая же колода, как у сержанта. Приятно, знаете ли, иногда взять себя в руки) и… чёрт (упоминание сатаны всегда уместно, когда речь заходит о милиции). Как я забыл об игле? Именно её отыскал на мне очень строгий страж правопорядка. Он улыбался. Он был доволен, точно нашёл клад, а не простую одноразовую иглу. Правда, была она на машине, в которой находилось двадцать кубов кайфа.

В ближайшее отделение милиции я ехал в багажнике «копейки». Грецкие орехи («не вздумай съесть») и запах бензина были моими безмолвными собеседниками.

"На улице шёл дождь и, не смотря на то, что уже давно перевалило за полдень, выбираться из-под одеяла не хотелось.

Зазвонил телефон. Она нехотя встала и, не одеваясь, прошла в коридор. Разговор был неинтересным, но необходимым, и от скуки она принялась разглядывать в зеркале своё тело. Оно было молодым и красивым.

Она знала и любила свое тело. Но сейчас, в объятиях ещё не ушедшего сна, оно казалось ей незнакомой тайной, которую надо было постичь.

Свободной от телефонной трубки рукой она осторожно дотронулась до своего живота и не спеша, перебирая холёными длинными пальчиками, стала подниматься вверх по телу. Нежные прикосновения доставляли удовольствие. Дойдя до груди, она остановилась. Затем, зажав телефонную трубку между плечом и ухом, она подключила к этой игре вторую руку. Облизав большой и указательный пальцы, она несильно надавила ими на сосок. Наслаждение усиливалось, уступая место неге. По телу пробежала мелкая приятная дрожь.

Раньше она с собой так никогда не играла и теперь немного жалела об упущенном времени. Какого чёрта, думала она, потакать во всём этим мужикам. Всё равно, в любви они ничего не понимают и в постели ведут себя, словно кролики. Нежные, понимающие и всё знающие любовники остались только в кино, а в жизни всё иначе. Ей постоянно попадались толстые потные дядьки, которые только и знали, что вставить в неё свою штуку и, немного попыхтев, откинутся на спину и сразу же заснуть. Никакой поэзии – сплошная проза. Ни любви тебе, ни ласки. Проза жизни.

Внезапный и довольно настойчивый стук в дверь прервал её критически настроенную мысль… и испугал. Она положила на рычаг забытую трубку телефона (её разрывал зуммер коротких гудков) и, подойдя к входной двери, открыла её.

Перед ней стоял мужчина лет сорока. Лёгкая небритость на его лице создавала впечатление, что он был выходцем из страны Marlboro. А его отвисшая нижняя челюсть указывала на крайнее удивление, овладевшее им.

– Вы так устроите пожар, – сказала она, показывая взглядом на вывалившуюся из его открытого рта сигарету.

– Что? – не понял тот. Ему ещё никогда не открывали дверь красивые обнажённые женщины. Впрочем, некрасивые также.

– Сигарета. Она выпала у Вас изо рта, – наконец-то она сообразила, что стоит абсолютно голая перед совершенно незнакомым ей мужчиной, но отступать было уже поздно. Да и некуда, – Вы, наверное, электрик? – ей в глаза сразу бросился небольшой чемоданчик, с какими обычно ходит мастеровой люд.

– Да.

– Ну, тогда проходите. Проходите. Холодно же, а я не одета, – она, обняв себя за плечи, театрально поёжилась. Получилось правдоподобно.

Он забыл, что пришёл сюда для того, чтобы отремонтировать неработающий дверной звонок. У него перед глазами до сих пор стояла умопомрачительная картина обнажённой натуры. Не смотря на то, что женщина давно уже накинула халатик, электрических дел мастер по-прежнему видел её голой. И, к тому же, халатик её был похож на короткую рубашку и предназначался скорее для подчёркивания сексуальных форм его обладательницы, нежели для их сокрытия.

Она прекрасно понимала, что её наряд больше подходит для съёмок порнографического фильма, а не для общения с электриком…", –

всё это явилось попыткой, написав «Порническую Графию», заработать немного денег. Но попытка вылилась в пытку, и я, едва начав, как-то сразу погрустнел и, не дочитав, уронил конец главы в нескончаемую паузу.

Густые, но грустные волосы развевались под тяжелым ветром дилеммы: чай или кофе?

Опер уголовного розыска, капитан милиции Елена Прокофьева позавтракать дома не успела и довольствовалась несладким (а кому сейчас легко?) чаем. В кабинет постучали:

– Елена Викторовна, арестованный доставлен.

– Не арестованный, а задержанный, – она поставила чашку на подоконник, вздохнула и: – давай его сюда.

– Доброе утро, – сказал я, не глядя на объект своего приветствия. Меня кумарило, и единственной вещью, на которую я был способен смотреть, был баян (да хоть дешёвая трёхрядка, лишь бы) с дозняком.

– Вот так встреча, – банальнее не придумаешь, но и правдивей тоже. Она на секунду забыла, что была на работе. Это действительно была встреча из разряда «вот так».

– А ты… что? Из… работаешь в милиции? – невнятно забубнил я.

Осень моросит. А в душе моей вороны-женщины поют, как Пласидо Доминго вместе с Натали Коул. Светло и свободно. Хорошо быть свободным, не ограниченным в пространстве, человеком.

Я шёл по улице и размышлял о том, что как иногда полезно быть простым электриком из недописанного порнографического рассказа,

при условии, конечно,…»

– Ну, и что я должен сказать на это? – в его голосе она услышала апатию.

– Как это что? Тебя напечатали, – её восторгу не было предела.

– Напечатать-то напечатали, но не заплатили, – теперь апатия была слышна не только ей.

– Ну и что? Главное…

– Главное, что не заплатили. Хотя, было бы из-за чего расстраиваться.

Но Костик почему-то расстроился. Она подошла к нему и поцеловала. Он мог бы продолжить эту игру, так мило и непосредственно предложенную ею, однако взгляду его открылась ахинея в виде фотографии на странице двадцать два злосчастного журнала. Там расположился портрет Аллы Борисовны Пугачёвой.

Глядя на уже не молодое, но достаточно уверенное в себе лицо, мне вдруг пришла на память история появления на советской эстраде этой рыжеволосой бестии. Правда, сколько и как я не пытался припомнить, откуда именно она взялась в моей голове, сделать этого я не мог. Вкратце эта фантасмагория сводилась к следующему:

Правдивая история появления на эстраде А. Б. Пугачёвой, рассказанная неизвестно кем.

Вы, верно, слышали о Степане Разине и Емельяне Пугачёве? Правильно, были такие бандиты, поставившие на уши всю Россию. Об одном из них некий Баян даже песню сложил: «выплывали расписные Стеньки Разина челны». Но, то ли сказитель был в дым пьян, то ли Емеля не заплатил обещанное поэту и композитору с балалайкой в руках, и тот в знак протеста взял да перенёс содержание песни на сотню лет вперёд, в середину XVII века, где орудовал Степан Разин, а родителей Пугачёва ещё и в помине не было. И стал рассекать в песне на яхте с золотыми ручками и серебряным якорем не Емельян, а Стёпа, что является художественным вымыслом и к историческим событиям никакого отношения не имеет. Неоспоримо одно – история переврана, и сейчас я стану вершить историческую справедливость, то бишь поведаю вам о том, как всё было на самом деле.

Итак. Жил-был некто Ус – соратник Емельяна Пугачёва по пропою награбленных средств у зажиточного населения России. И была у него сожительница Алла по фамилии Денегмало, которая зарабатывала на жизнь тем, что пела в трактирахъ, а если звали, то на свадьбах, похоронах и других празднествах, коих на Руси всегда было предостаточное множество. Аккурат на одной из таких пьянок, её заприметил Ус, а заприметив, взял, да и забрал с собой. В те времена женщины ещё ничего не знали об эмансипации, а посему у убитого алкоголем Уса не возникло проблем с присваиванием того, что принято звать женщиной. Чуть, что не так – в лоб, и весь расклад.

Стали они жить вместе, и прожили достаточно долго (что-то, около двух дней), пока ни увидел её за оправлением естественных надобностей, всюду сующий свой нос, Пугачёв. Туалеты в те времена были доступны только избранным, коих и было-то, раз два и обчёлся. Остальные же ходили до ветру. И так заворожила Емельяна картина писающей девочки, что он как-то сразу весь обмяк и, как пацан, влюбился в ветреную гражданку Денегмало.

Мольбам атамана Ус не внял. И, только получив щедрый и размашистый удар в нос, пять копеек, бутылку "Абсолюта" и три пачки "Marlboro", уступил примадонну Емельяну Ивановичу. Тот на радостях закатил пьянку, плавно переходящую в свадьбу, которую играли то ли неделю, то ли месяц, дважды за это время, совершив в пьяном угаре, набеги на близлежащие имения для пополнения запасов продовольствия. А, что поделать? Пить-то на что-то надо.

Вот таким простым макаром

Стала Алла Денегмало,

В диком полупьяном вое

Примой. Аллой Пугачевой,

от чего, надо заметить, настроение её ничуть не испортилось, а, напротив, приобрело новые, доселе неизведанные краски власти и вседозволенности. О вокале новоявленная Пугачёва позабыла напрочь, что говорит о том, что пела она не искусства ради, а денег для.

Теперь же её развлекали заезжие цыгане, а она, сидя рядом со своим новоиспечённым мужем во главе стола, лишь отпускала реплики относительно их вокального мастерства. Нетрудно догадаться, что реплики сии были исключительно критического содержания.

Дальше – больше. Стала Алла совать свой нос в административные дела атамана: этот, мол, не так рубит, а этот, мол, не так стреляет, а тот, вообще, не рубит и не стреляет, по причине беспробудного пьянства. Короче говоря, достала она пугачёвских корешей. И пошёл по войску ропот: "нас на бабу променял", и ничего не оставалось Емельяну Пугачёву, как, словно Герасим Му-Му, утопить ненавистную казакам стерву, бросив последнюю "в набежавшую волну".

Но это ещё не конец истории. Это, можно сказать, только начало, поскольку для нас лишь с этого момента стала известна Алла Пугачёва. Ну, или почти с этого. Я бы попросил вас вдуматься в словосочетание "набежавшая волна". Не кажется ли оно вам несколько странным? Или, может быть, кто-нибудь из вас наблюдал явление стоящей волны? Сказитель знал о том, что произошло на самом деле, но, боясь быть посаженным за ересь на кол, предпочёл умолчать о произошедшем, завуалировав это событие под невинную "набежавшую волну". А между тем, за этой банальной, на первый взгляд, фразой скрывается, до сих пор неизвестный науке, факт совмещения временных колец, благодаря которому и появилась в нашем времени, с готовыми родителями и безоблачным детством, Алла Борисовна Пугачёва. Неспроста же она начала свою карьеру певицы в нашем времени с песни "Ой, хорошо!", которая является явной стилизацией под русские народные песнопения.

Костик не страдал муками творчества и, если не получалось, просто забывал наброски мысли на столе, холодильнике или на подоконнике. Мысль постепенно покрывалась пылью, и через неделю Ивана выбрасывала её в мусорное ведро.

Он давно хотел написать нечто вроде: "заварив себе матэ…", но не было основной составляющей. А тут приходит, к нему как-то пьяный Редин и приносит эту волшебную траву, воспетую Кортасаром. И Костик, словно истинный аргентинец, заварив себе матэ, выходит на балкон и, уставившись в ночное небо, ждёт пока он немного остынет.

Балкон. Летом это ещё одна комната. Вполне обжитая. При желании, там можно поставить телевизор, компьютер и музыкальный центр. Если у вас есть телевизор, компьютер и музыкальный центр.

А зимой… Рис. Гнилые яблоки. Гречка. Засохший хлеб. Кукурузная мука, как символ возрождения к жизни. Картошка. Лук (странно, но его всегда больше, чем картошки). Аккуратно остриженные ногти. Ноги (куриные). Укуренные подростки. Подмостки проституции. Прости меня, моя любовь. Книжная полка. Без книг. В ней вместо книг обитают две трёхлитровых бутыли с помидорами, сумка с морковкой и телевизионный кабель. Книги на полу. Маугли стал мужчиной. В джунгли пришла весна. Мухи сели на мёд, а пчёлы принялись обхаживать дерьмо. В итоге у них получился дерьмовый мёд. В джунгли пришла весна, и Маугли стал мужчиной.

"Я хочу тебя", – сказала дама.

Матрацы. Подушки и одеяла.

Обуяла, обувая обувь,

одутловатая особа без особых признаков отдышки.

Лодыжки.

Кисти рук. Глаза.

Всё запотевшее слегка.

Легка,

как тонна чугуна. Она

повадками пантеры напоминает мне мартышку.

Иртыш, как

чиж. Стрижа подстригли,

и стрижка у стрижа

кровавый ирокез

пить отказался наотрез,

потому что Редин умеет не пить,

а пить он, увы, не умеет.

Поэзия гнилых яблок. Рис. Пепельница, полная окурков. Пустые бутылки, хранящие в себе память вина. Иногда вино было хорошим. Холодильник. На нём два цветочных горшка с алоэ. Цветок жизни. Его используют по назначению лишь, когда поливают. А когда это делают, то заботливо, чтобы не залить, перекладывают с места на место одинокий томик Николая Гумилёва. С недавних пор он живёт на холодильнике.

На балкон вышла Ивана. Она была в чёрном вечернем платье.

– Мы что, куда-то идём? – удивился Костик.

– Нет.

– А по какому случаю парад?

Вместо ответа Ивана загадочно улыбнулась и тихо произнесла:

– Что ты думаешь об Атлантиде?

С неба свалилась последняя звезда. Он загадал желание и ответил:

– Сказки всё это.

– А о синероссах? – она облокотилась о перила балкона и посмотрела в чёрное небо.

Звёзд не было.

– А что я о них должен думать? – ответил он и отхлебнул всё ещё горячий матэ.

Ивана долго смотрела туда, где должна была родиться звезда, и, дождавшись её рождения, произнесла:

– Не стоит уповать на ноги, когда голова думает членом и, к тому же, о жопе.

– О чём это ты?

– Воруешь громко, а отдаёшь тихо, – сказала она, – Я знаю, о чём ты думаешь, когда дрочишь. Ты ведь давно хочешь трахнуть меня в задницу, – она, прогнувшись, выпятила аппетитную попку и, медленно поднимая подол дорого вечернего платья, спросила: – или я ошибаюсь?

Костя расстегнул ширинку, достал член похожий на смышлёного ребёнка и, прежде чем овладеть её задом, дважды кончил Иване в рот.

С губы скатилась и упала на пол непослушная капля спермы.

Ровно через минуту и двадцать две секунды рядом с ней появилась огромная изумрудная Муха.

                        Муха.

Мастер был недоволен. Всю ночь он плохо спал. Встал с постели разбитый и злой, словно с похмела, несмотря на то, что выпил он всего-то полтора литра мадеры.

Большая изумрудная муха беспечным мотыльком порхала от наливного яблока к свежему куску хлеба. Выбор был одинаково соблазнителен, а значит, труден, и она никак не могла решить дилемму: где ей выпустить свои грациозные шасси для совершения процесса посадки. Яблоко или хлеб? Хлеб или яблоко? Вот в чём вопрос. Копьетрясущее "Быть или не быть?" её не интересовало. Она есть и хочет есть. Вот только с чего начать? Хлеб – он всему голова. Но в яблоке масса железа (хоть в металлолом сдавай), которого вместе с прочими витаминами так не хватает весной.

– Кто у нас сегодня с визитом? – слова давались с трудом, и для облегчения выхода оных из больной головы он попросил: – налей-ка мне стаканчик мадеры.

– Какой-то русский поэт, – его жена была для него не только музой, но и секретарём-референтом.

– А как его зовут? – он с благодарностью принял из её рук стаканчик мадеры.

– Некто Низкопадший, – она заглянула в огромную амбарную книгу-ежедневник, сверяясь там со своими записями, – впрочем, нет. Извини. Я ошиблась. Не Низкопадший, а Вознесенский.

– Какая разница? – он выпил содержимое своего стакана, – значит так: встречаться я с этим низкопадшим Вознесенским не буду…

– Но ты же обещал, – перебила она, – человек может обидеться.

– А, чтобы этого не случилось, ты скажешь ему, что заболел мой любимый конь, – он с сожалением посмотрел в пустой стакан, – и задай ему от моего имени вопрос: "Чем похожи биде и гитара?"

– А чем они похожи?

– А хрен его знает.

Муха знала о своей исключительности, но виду не подавала.

"Большая изумрудная муха, попавшая в суп, за мгновение до того, как её съели", – так называлось новое эпохальное полотно. На нём была изображена, обезображенная слонами на длинных и стройных ногах, безбрежная тарелка с супом, из которого, словно, вновь рождённая из пепла, птица Феникс, Афродитой (её сопровождали тридцать три богатыря) выходила муха. Слюда переливается на солнце радужным спектром – это её крылья. Её лохматое брюшко напоминало, аккуратно подстриженный, английский газон. А глаза! Загляни в них и ты, утонув в этой чёрной бездне, навсегда потеряешь покой, затерявшись в бескрайних просторах вселенной. А лапки! А жопка! Эх! Да что там говорить? Это надо видеть.

– Это просто полный пиздюк! – мастер был раздражён.

– Не пиздюк, а пиздец, – Гала была русской женщиной и иногда давала сумасшедшему испанцу уроки русского литературного языка.

– А в чём разница? – перешёл на испанский мастер.

– Видишь ли, пиздюк – это человек, а пиздец – ситуация.

Так или иначе, но чего-то не хватало. У него была прекрасная идея и мастерство для её оживления на полотне. Более того, у него была уже практически законченная картина. Не хватало лишь последнего штриха, который отличает истинного мастера от банального писаки – марателя полотен, стен и своих несовершенных рук. Именно в этот момент он в сердцах воскликнул: "Это полный пиздюк!"

"Муха – белокрылая птица.

Муха – боевой самолёт.

Хотел я крылатым родиться,

Чтоб вместе с тобой устремиться в полёт…", – запел мастер, выводя дулю на шедевре.

То, что явило собой эпитафию на надгробной плите для "Большой изумрудной мухи, попавшей в суп, за мгновение до того, как её съели" читалось как: "Сон, навеянный полётом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения".

                        Балкон.

Наконец-то, испепелив нежным взглядом своим пыльные останки Египетских пирамид, вернулась домой Катя.

– Вам нужно чаще себя любить, – сказала тётя Кдара.

– Какой рукой? – спросила её Катя.

Я улыбнулся и вспомнил, что сегодня видел мальчика, катающегося на санках. "Ну, и что же здесь необычного?" – спросите вы, и я отвечу: все дело в дате. А на дворе нынче, ни много, ни мало, июнь месяц. Санки не ехали, но пацан не отчаивался и с довольным выражением лица, как ошалелый работал ногами, пытаясь преодолеть трение асфальта, а в его лице законы физики, наплевав на последние. Захотелось ребёнку на санках покататься. И какое ему дело до того, что стоит лето? Жаркое и душное. Главное, есть желание и, что немаловажно, санки. Всё остальное – ерунда.

Я сидел за компьютером и пытался что-нибудь сотворить со звуком похожим на кляксу. Мне не писалось. А когда в мою голову ничего не лезет, я либо играю в бирюльки типа арканоида, либо раскладываю пасьянсы, либо, как в этот раз, ковыряюсь со звуком. Я, конечно, не Паша, но мне интересно. Теперь не грех бы объяснить, кто такой Паша, и почему мне никогда не сравниться с ним в отрасли обработки звука, но делать этого я не стану. Во-первых, лень (как-нибудь попозже. Обещаю), а во-вторых, речь сейчас не о нём, а о Володе…

… с архитектурнопристроечной фамилией Балкон, который заявился к нам с полным пакетом кира. Прописан он в Москве (не пакет, Балкон), а пропивает свои деньги в Ялте и выбирается в столицу некогда нашей родины, лишь, когда его наличность начинает дышать на ладан. Икебана из растения отпугивающего демона, тем не менее, являлась его деньгам нечасто, и поэтому Ялту господин Балкон покидал редко. Однако, исчерпав свои денежные запасы, он два месяца назад покинул южный город. В Москве он постился и из города, приютившего мавзолей Виленина, вернулся приятно похудевшим, помолодевшим и, что немаловажно, зафаршированно-упакованным. И сразу же с корабля на бля. В смысле: с поезда к нам. В гости.

Ай-Петри. Лето. Пять часов утра. Костя проснулся в то время, когда огромный масленый, с частичными вкраплениями сметаны блин Луны ещё висел на уже светлом, бесцветно розовеющем киселе неба. Перед тем, как выйти из балагана, он сначала минут семь искал свои штаны (футболка, старательно залитая вином, была на нём), затем две с половиной минуты ему пришлось затратить на поиск водки (он не знал, но чувствовал: что-то должно остаться) и полчаса на то, чтобы выпить окаянную. Ему вовсе не хотелось пить. Но есть такое слово: НАДО. Сделав один глоток над умывальником и основательно проблевавшись, он относительно легко влил в себя оставшуюся и часть смертельно-убийственной дозы живой воды.

Своих друзей, из которых он знал только Ржавого Лёшу и его подружку Марину, Костя нашёл на Серебряной беседке. Те пили. Что ещё можно делать в пять часов утра на вершине Ай-Петри?

Костик сидел, зарывшись в зелёное одеяло, на парапете серебряной беседки. Под ним постепенно просыпалась Ялта. Один из собутыльников, чьего имени он так и не запомнил, постоянно называл Костика Зелёной Горой.

– А как ТЕБЯ зовут? – спросил Костя.

– Зови меня, – его голый голос наполнился пафосом, свойственным героям Гойко Митича, – Быстрым Оленем.

С тех пор, как Ивана научилась готовить пьяную стерлядь, она каждый четверг пропускала с рыбой по стаканчику винца, после чего, обливаясь слезами, отправляла свою собутыльницу на сковородку. Особую пикантность блюду придавал вкус слёз.

Костя скучал дома. На море идти не хотелось. Скука зелёного цвета и жара всех цветов радуги. Зазвонил телефон. К нему подошла Ивана и, сказав: "Это тебя", удалилась на кухню в общество стерляди. Костика хотел (как собеседника) Лёша Ржавый.

– Слушай, я скоро уезжаю в Германию, – связь была отвратительной, но Костик его слышал.

– Когда?

– Где-то, через неделю, – внезапно слышимость стала настолько хорошей, что можно было подумать, что он звонит не из Ялты, а из каких-нибудь Штатов, – так что, давай, спускайся на "Спартак".

– Лёша, я не пью.

– Я тоже. Я хочу вернуть тебе гитару.

Сказав Иване, что вернётся примерно через час, Костик пошёл за гитарой.

Кинотеатр "Спартак". Весёлый и непредсказуемый Лёша. Его терпеливая подружка Марина. Ящик водки. Такси. Кара-Голь. Ай-Петри. Домой Константин попал только на третьи сутки. Без гитары.

Он сидел на парапете Серебряной беседки, закутавшись в зелёное одеяло, и размышлял над странностями судьбы, изобилующими вино-водочными поворотами или даже зигзагами.

Балкон стоял на балконе и курил женские сигареты «Vogue». Я и Паша потягивали «Приму». Когда-то давно, будучи почти в нежном детском возрасте, мы мечтали о «Приме» с фильтром. Нашим мечтам суждено было сбыться. И теперь, некогда рабоче-крестьянские сигареты приобрели статус респектабельного курева.

Катя пила Мартини с соком, Мартини с лимоном и просто чистый Мартини. Володя употреблял сухое красное. Мы с Пашей прохаживались по водочке, запивая её томатным соком – эдакая кровавая Мэри, разобранная на части. Alain Caron в пьянке участия не принимал. Он жил в музыке, а она жила на диске. Так что можно сказать, что Alain Caron живёт на CD.

В процессе употребления, верующий, но пьяный Вова поведал нам о том, что он сатана. Я не знаю, как насчёт сатаны, а вот дьявол-искуситель – это точно, потому что он не только накачал нас киром, но и затащил в Бильярд-клуб, являющийся обычным рестораном, в котором, помимо изобилия выпивки и закуски, стоят бильярдные столы. Я на бильярде играть не умею, чего не скажешь о Володе, Паше, а с некоторых пор и о Кате (научили-таки. Тренеры!!!). Пробыв около двух часов в царстве зелёного сукна и не менее зелёного змия, мы отправились в "Чёрное море", где поёт Катя.

… и играет дядя Миша – барабанщик и словоблуд. Как-то, представляя его, Александр Кириллович назвал этого человека с усами от Сальвадора Дали, ветераном ялтинского джаза. На следующий день он, появившись на горизонте нашей пьянки, с пафосом оповестил нас о своём прибытии: "Идёт ветеринар ялтинского джаза".

В другой раз – дело было на Пасху – он, повстречав своего друга-мусульманина, предложил: "Давай, я скажу тебе: "Аллах, Акбар!", а ты мне ответишь: "Во истину: Акбар!".

Но это ещё не всё. Дядя Миша – коллекционер. У него имеется огромная коллекция джазового винила, не менее джазовых галстуков. Но самая интересная его коллекция – лет на двадцать пять – это собрание охотничьих, военных и просто откровенно бандитских ножей.

Но и это ещё не всё. У дяди Миши есть мечта. Он мечтает открыть частный концентрационный лагерь. Мест на четыреста. Не больше. Тут всё дело в качестве. И, похоже, его не смущает даже тот факт, что содержание санатория подобного рода ничего, кроме убытков, принести не может. Я почему-то очень сильно сомневаюсь в том, что клиенты станут платить за услуги крематория частного концлагеря вообще, и из собственного кармана – в частности.

Вот такой он. Дядя Миша. И сейчас к нему на сцену, во время попытки донести продукт рок-н-ролла до раскрытых ртов благодарных слушателей, выделывая пьяные пируэты, но, стараясь выглядеть трезвым, пытался забраться господин с солнечной фамилией Балкон для дружеского рукопожатия. Но руки у дяди Миши заняты палочками. И ладно бы японо-китайскими, которые те используют вместо вилок (их в любой момент можно отложить, если только вы не заняты поглощением мяса тихоокеанского омара, приправленного соусом из малиново-брусничного варенья с горчицей и хреном), так нет же. В руках дяди Миши находятся барабанные палочки, с помощью которых он извлекает из барабанов достаточно обширный спектр звуков, необходимый для полноценного звучания. И поэтому, в ответ на протянутую Володей руку, он лишь виновато улыбается и что-то говорит о том, что сейчас не время и, мол, пускай тот подойдёт чуть-чуть попозже или немного подождёт. Одним словом извиняется, но пьяный Вова не слышит извинений. Он вообще ничего не слышит, кроме громовых раскатов рок-н-ролла, а посему, хотя нет, вовсе не поэтому, а просто, оттого что он пьян, как свинтус невменяемый и его душа требует продолжения банкета, он направляется к стойке бара…

После третьего полтинника конины до его чуткого, но, в силу известных обстоятельств, слегка притупившегося слуха, вдруг, ни с того ни с сего, словно снег на голову, свалилась девочка из Ипанимы. Он почти физически ощущал лёгкий бриз её желания, звоном серебряной монеты едва коснувшийся его сознания и тут же улетевший в ослепительную глубину голубой босса новы неба для того, чтобы вернуться к нему вновь. Вернувшийся звон серебра обрёл очертания голоса Кати. Она пела “The girl from Ipanema”, а мысли Володи были уже далеко. Там, где всегда тепло, и где даже мягкий климат Ялты покажется неискушённому и загорелому сукиному сыну пляжа (son of beach) холодом морозильной камеры его домашнего холодильника. Какой смысл сравнивать Ялту с Сибирью, если он там всё равно не был? Лето радовалось всякий раз, когда какой-нибудь сорванец, дарующий волнам свои следы, беспечно оставленные на песке, находил огромную морскую раковину, и, прижав её к уху, слушал песни моря. Песни лета. В них звучит утекающий шёпот белых скал и надрывный крик песка, непостоянство небес и высокая бирюза волны, лунная чернь ночи и магическая реальность солнца…

…оно, щекоча чувствительную ноздрю Балкона, остальным просто мило улыбалось. Потягиваясь в его лучах, нежилась и купалась кошка. Именно она была истинной хозяйкой ресторана, а не тот толстый дядька с лощёной, гладко выбритой мордой, которая, казалось, вот-вот треснет от обилия употребляемой в неё пищи и водки. Он пил исключительно водку, хотя, на самом деле, это она пила его.

Пила пела и пила опустошённые, опустившиеся на пол, опилки. Она, а не солнце, разбудила Балкона. Он с трудом поднял отягощённую свинцом вчерашних возлияний, голову с новенькой жовто-блакитной кожи стола и огляделся. Ресторан. Пустота. Она не только в помещении, но и в душе. В голове присутствует скорбь и тяжесть всех миров. Пятьдесят тон на один квадратный сантиметр. Ненавижу!!! Наверное, о нём забыли.

Стол. Бокал! Коньяк!!! Почему бы и нет. Если предлагают. Проходившей мимо него кошке он выдал народную мудрость о том, что больше всего в этой жизни ненавидит расистов и негров. Животное, не останавливаясь, не осуждая, но с каким-то ленивым удивлением посмотрело на него. Он воспринял её поведение, как одобрение своего миролюбивого мировоззрения и выпил. После чего вновь погрузился в царство беспокойного сна.

Проснулся он под вечер и с радостью обнаружил, что является помехой в подготовке места для праздничного стола. Сегодня у Пашиной жены праздник.

                  Кастрированное повествование.

Восемь утра. На полу валяются Паша с Наташей, в чём мама родила. В смысле, без подушек и простыней. Вчера у Наташи был день рождения, а посему они имеют полное право спать там, где им заблагорассудится. Хоть на потолке. Но на потолке, как известно, спать неудобно, и поэтому они смотрят свои пьяные сны, лёжа на полу.

…Меня, без всякого на то основания, с приходом рассвета, довольно часто оставляли одного. На бумаге. Женщины. Но то были чужие женщины, а вот, чтобы жена… Своя. Собственная. И ладно бы ушла в восемь ноль-ноль, так она просто ещё не вернулась с работы. Радость подобного разочарования – постепенного превращения в рогатого викинга – я ощутил не впервые, но привыкнуть к этому просто невозможно. Сон, как ветром сдуло. Лето. Сигарета. Курю.

Пришла. Привет. Как ни в чём не бывало. А ты почему не спишь? Наивная. Не спится. А я просто умираю.

В комнате тихо. Слышно лишь мерное мирное посапывание трёх носоглоток, да ворчание вентилятора, разгибающего липкую, скрюченную жару душной комнаты. Не спасает.