Текст книги "Синий роман"

Боль – это только искушение – желание избавиться от нее. Но, избавляясь, я боюсь лишиться того, что называю памятью. Почему, перемещаясь в пространстве, мы перемещаемся во времени только в том направлении, что зовется будущим, и никогда не можем вернуться в прошлое? В своей нереальности ты реальна настолько, что я могу прийти к тебе в прошлое, в будущее, но не в настоящее, потому что ты можешь войти только в мое прошлое, игнорируя настоящее и совершенно ничего не зная о моем будущем. Я неинтересен – знаю. Именно поэтому ты живешь во мне и не существуешь в реальности. В противном случае тебя не было бы нигде – ни во мне, ни в реальности.

Как это странно и просто – тебя нет, и поэтому ты есть.

Первое время я искал её, шатаясь по барам, дискотекам и ресторанам. Но тщетно.

Наверное, я был болен, потому что в один из вечеров, заявившись ко мне с двумя литрами конины и тремя куклами с ногами от ушей, Алик сказал, что будет меня лечить.

Продолжалось это не долго, и я успокоился так же быстро, как и загорелся. Всё стало на свои места. Я знал, это неизбежность, и я всё равно увижу её. Завтра или через год – какая разница? Важен конечный результат, а не то, сколько и каким образом к нему идти.

Я по-прежнему был предоставлен сам себе, и Алик по-прежнему ублажал своих партнёрш на моей кровати. Время не спешило одаривать нас щедротами неожиданностей и крутыми поворотами судьбы. Даже сосед за стеной слушал всё ту же «Анну» – музыку этих двух повёрнутых, – только пластинка была другой, и серое пятно на моём потолке стало приобретать зеленоватые оттенки.

Иногда я вспоминал о ней, но искать уже не пытался. Мы тащим крест на Голгофу и, подобно Сизифу, пыхтим и надрываемся, толкая наверх свой валун жизни. Но, в отличие от него, наш путь заканчивается на холме, и мы там непременно будем. Нас ждут. Быть может, я встречу её в садах Эдема, и ясность сознания возможно обрести только в мистике?

Я не думаю, что старая, побитая морем и временем, шхуна похожа на Ноев ковчег, а тем более на холм, где сын плотника стал Богом. Обычное, правда, несколько экстравагантное кафе под парусами. Когда-то она, рассекая морские волны и, гонимая упругим ветром, гордо называлась парусником. А теперь тут, выброшенная, но аккуратно «причёсанная», красуется у берега моря, зазывая заезжих ротозеев приобщиться к духу антиквариата и безбрежной морской романтики. Но Montgomery в этой сырости не устарел, и дедушка Богомил, войдя в этот дом, наверняка, остался бы доволен.

В кают-компании безлюдно. Если не считать обдолбленную, но мастерски танцующую девицу, меня и бармена сего заведения – Мойшу Идзевича, то в помещении никого.

Мойша Идзевич – еврей старой одесской закваски, но кофе у него всегда отменный. И он иногда угощает меня, зная, что я ценю его способности в области приготовления этого напитка.

Сегодня я не подхожу к стойке, а забиваюсь в угол, что потемней и, утопив своё тело в кресле, жду появления официанта. Сей чудотворец, почему-то напоминающий старый фрегат, появляется на горизонте незамедлительно и со скоростью звука приближается ко мне. Вместе с ним доносятся звуки рок-н-ролла. Наверное, он действительно носится со скоростью звука. Тут любят рок-н-ролл. Он почти всегда звучит здесь. Именно поэтому меня принесла сюда нелёгкая.

Заказав свою обычную дозу коньяка и чашечку кофе, я закуриваю и приступаю к процедуре, именуемой ожиданием. В центре небольшого дансинга молодая особа танцует рок-н-ролл. Она филигранно владеет своим телом, не обращая внимания ни на вновь прибывших зрителей, ни на то, что она в своём страстном танце совершенно одинока.

В сущности, вся наша жизнь ничто иное, как ожидание. Сейчас я жду кофе, потом буду ждать, когда он остынет, потом… Мы постоянно чего-то ждём. Дара любви или автобус на остановке. Какая разница? В суете дней, сами того не подозревая, в ожидании проводим всю свою жизнь. Мы просто ждём смерти. Боимся, но ждём.

Коньяк подан и выпит, кофе остывает, девочка танцует (сколько можно?), я бесцельно смотрю в чашку с кофе. Мне нравится вот так сидеть и смотреть на кофе, не преследуя совершенно никакой цели.

Официант-фрегат кружит надо мной, как стервятник. Чтобы он меня не клюнул, я заказываю себе ещё одну порцию коньяку и вновь начинаю думать о том, что жизнь и ожидание – синонимы.

В последний оплот рок-н-ролла завалилась свежая партия любителей морской романтики и горячительных напитков. Когда в помещении людей немного и тебе никто не портит настроение своим обществом, то невольно обращаешь внимание на вновь прибывших.

Ну, вот. Я же говорил, что мы встретимся. Ивана… Похоже на то, что, сама того не подозревая, она пришла ко мне. Правда, не одна, а в обществе двух мальчиков довольно внушительных размеров. Я не знаю, что там и как, но коньяк мне не помешает, и официант появляется вовремя. Благодарно принимая от него рюмку, я опрокидываю её в себя и посылаю его за графинчиком. Меня мучает жажда. Я хочу пить.

Пока он где-то ходит, я решаюсь выйти из своего укрытия. Обдумывая некоторую неуклюжесть своего положения, я направляюсь к стойке, чтобы поздороваться со старым Мойшей. Сухо кивнув в ответ на моё приветствие, он молча подаёт мне кофе. А я думаю, как бы мне подойти к ней? И желательно так, чтобы меня не помяли её молодчики. Не хотелось бы оказаться в объятиях этих крепышей.

– Ты когда-нибудь видел, как ночью падают листья?

Нет. Картин ночного листопада я не наблюдал. Но я молчу. Зачем ей об этом знать?

– Почему ты молчишь? Ты не хочешь спросить, почему я ушла?

– Значит, были на то причины. Оставим. Но зато я могу предложить тебе хороший кофе. К тому же идти никуда не надо, – я чуть было не сделал знак монументальному Мойше, но она вовремя заговорила:

– Ты знаешь? Мне кофе больше нравится в домашней обстановке.

– А твои мальчики? – я с неприязнью подумал о том, что драки мне, если и удастся избежать, то не в этот раз.

– Эти?! – она рассмеялась тем самым смехом, который может принадлежать только искренним и добрым людям, – это мой двоюродный брат с другом. Они затащили меня сюда, чтобы попить кофе, но мне кажется, что кофе – напиток домашний.

– Тогда поедем?

Я с ужасом подумал о своей конуре. Вчера там вновь побывал Алик, и побывал он там не один.

– Ко мне.

– ?!

– Я живу одна.

Осень. Я забыл сказать, что уже осень. Масса зелёных огоньков предлагала свои услуги.

Мы поменялись ролями. Теперь я сижу в кресле, наслаждаясь музыкой Grappelli, а она возится на кухне. Оказывается, она слушает хорошую музыку.

Кофе. Коньяк. Ещё кофе и ещё коньяк. Бесцельная болтовня о том, кто и как провёл этот год. Поддерживая беседу, я думаю о том, что хорошо тут. Спокойно и хорошо. Кажется, этот дом я знаю с детства, а с ней был знаком всегда. И никуда не хочется уходить. Боже! Как же давно я не чувствовал себя настолько легко и умиротворённо. Вечность, обретаемая в покое, подобна сладкому сну. Сколько прошло времени? Когда всё это началось? Неизвестно. Но точно знаешь, что не должно кончаться. Время летит так, что за ним невозможно уследить. А может быть, оно замирает, боясь помешать тиканьем своих неугомонных стрелок. И тогда часами, отмеряющими тебе положенное, становится коньяк.

С того момента, как мы переступили порог её дома, минуло бутылки на полторы. Мысль стала крайне затуманенной, но я, всё же удерживая её нить, решаюсь приступить к заключительной фазе своего визита. Ничего не говоря, раздеваюсь и заваливаюсь (хотелось бы мне написать «ложусь», но не судьба) на кровать. Меня заботливо укрывают и оставляют на некоторое время одного. Пространство розовато-серого цвета целиком владеет мыслью. Наверное, я отсюда никогда уже не выйду. Тут пахнет теплом и домом.

Она вошла в комнату и, подойдя, присела на кровать. Затем, встав, сняла с себя халат и стала причёсываться. Наверное, именно с таких великие писали свои картины. Она недолго испытывала моё терпение. Ночь. Я бы хотел, чтобы она не кончалась. Но конец, как и начало, присущ всему. Завершается ночь и наступает утро. Солнечное осеннее утро.

Она робко приоткрыла дверь и заглянула в комнату, потом исчезла, чтобы появиться вновь с чаем и огромной глыбой шоколада в руках. Дотронувшись до моего плеча, разбудила.

– Сколько сейчас?

– Вставай, уже десять. За мной сейчас должны зайти.

Ну, что мне до них и до того, что за ней сейчас кто-то припрётся. Впрочем, я не без благодарности принимаю два протянутых мне блюдца. На одном чай, на другом шоколад. Что за идиотская привычка, подавать чай в постель? Я не в силах удержать в руках это изобилие. Приходится вставать, одеваться и, лишь после паузы, запачканной табачным дымом, приступать к трапезе.

Ивана и в ванной,

И в ванной Ивана…

Так недолго и до высокой поэзии. Но мне это не грозит.

– Ты знаешь, я уйду часа на три. Ты посиди тут пока один, – доносится до меня из ванной вперемешку с шипением душа, – мне с подругой нужно сходить на примерку. Если что, в холодильнике есть немного водки.

– Хорошо.

А что хорошо? Непонятно. Хотя и плохого тоже мало. Но надо же что-то отвечать.

Через сорок пять минут она была готова выйти в людские массы – эдакий неотразимый вариант манекенщицы с обложки фешенебельного французского журнала для стареющих юнцов бундес-лиги. Вихрем вломилась болтливая подружка, накормила больного человека, коим являюсь я, различными вопросами-комплиментами и, забрав её, умчалась. В комнате тихо.

Немного пошатавшись по квартире, направляюсь в коридор, беру свой плащ и выхожу на улицу. Свежий морской ветер гоняет по дороге опавшие листья и чью-то старую шляпу. Иду по улице и думаю, что я, как эта шляпа, но я не знаю, кто ветер. Зато я точно знаю, что никогда не вернусь туда, откуда только что вышел. Там есть всё. Буквально всё, что мне нужно, и больше ничего не нужно искать. Именно поэтому мне там нечего делать…

Масса зелёных огоньков предлагала свои услуги:

– Куда?

– Давай-ка, шеф, к ближайшему пивбару.

Как же давно это было.

                        Горбун.

Стоял один из тех погожих осенних дней, когда сок винограда прямо в гроздьях превращается в вино. В такое время приятно не спеша пройтись по усыпанной опавшей листвой Царской тропе. Хотя, нет. Лучше по набережной, там, на её лице, можно совершенно безнаказанно замечать каждую новую морщинку. Города стареют так же, как люди. Затем зайти в любимую кофейню на углу Отчаяния и Надежды, выпить хорошего испанского кофе, а после – закурить и, наблюдая за филигранной работой дворника Сергеича, отдаться прозрачному дыханию осени.

Я сидел на полу в квадрате солнца посреди кухни и, освобождая от рыжей кожуры мутант огромного мандарина, с географической тоской подмышками, думал: «Почему я видел Гоби только на карте?». Частички пыли, не разделяя моей вселенской грусти, танцевали в снопе солнечного света своё нехитрое танго.

На развалинах моей кухни есть не только традиция в виде стола, двух табуреток, газовой плиты и вечно капающего крана, но и нечто необычное, позволяющее мне иногда возвращаться в детство – это древний, но исправно исполняющий свои функции, бобинный магнитофон «Сатурн 201». Монофонический, но зато имеющий, помимо девятой, ещё и девятнадцатую скорость. К нему у меня особое чувство – нежность, граничащая с тоской по безвозвратно ушедшим временам.

Я встаю с гостеприимного пола, но вместо того, чтобы подойти к магнитофону, подхожу к окну. С той стороны стекла, стоя на ржавом подоконнике, тужится (глаза, как у краба, на лоб) белый голубок без признаков стыда, совести и отдышки.

Кажется, получилось. Клюв птицы, как в пластилиновом мультике, растягивается в блаженной улыбке. Повинуясь закону фильмов-экшн, мой взгляд устремляется вместе с голубиным дерьмом вниз. Через две с половиной секунды он разбивается о ясную лысину Вертолёта, моего школьного преподавателя истории.

Я совершенно не помню, как его зовут, но знаю, что человек он хороший, а ушам его может позавидовать всякий уважающий себя чебурашка. Мне стыдно за глупую птицу и больно за изгаженную светлую голову школьного учителя. Утешает только одно: в своей печали он не одинок. Этот голубь срал на головы великих Гоголя и Достоевского, Маяковского и Пушкина, а также он залетал в Феодосию, дабы почтить своим дерьмом памятник Айвазовскому и омытую светлыми южными дождями крышу дома-музея революционера и бухаря Александра Грина.

Любовь, застывшая в искусстве камня – это хорошо, но кушать тоже надо. Зажигаю газ, ставлю сковороду, на два пальца наливаю в неё прозрачного, как слеза девственницы, вишнёвого сока и кладу туда варёную куриную ляжку. Затем, впихнув своё тело на табурет в узком пространстве между столом и отопительной батареей, беру с её ребра книгу Маркеса. Курица будет готова только после того, как я прочитаю один из его рассказов – через сто лет одиночества.

«В трёх верстах от ночи, среди мусора и вони они молча практиковали камасутру. Бриллиантов и Шанель № 5 хватило бы на то, чтобы Гондурас навсегда позабыл о своём существовании и больше никогда не чесался. Но кони стояли как вкопанные, а в очаге культуры ясным пламенем горели культурные ценности. И только там, где раньше текла Мойка, и теперь по-прежнему звучит ACID Jazz Леонида Утёсова».

В дешёвом романе, как в дешёвой гостинице, вечно холодные полы. А хорошая книга способна не только согреть ноги и помочь переварить собственные мысли, но иногда и явить миру новые оригинальные идеи. С музыкой та же беда. Но музыка, в отличие от литературы, более пластична. По крайней мере, мне она активно помогает в процессе пищеварения. И я включаю магнитофон.

«Ум мани падме хум», – через тысячелетия, равные пятидесяти сантиметрам, доносится до меня из его динамиков. Почему я никогда не видел Гоби? Беру в руки коробку от бобины и читаю: John McLaughlin «Molom – А Legend of Mongolia». Я никогда не видел Гоби! Не видел!!! Но зато услышал. В музыке эта пустыня так же, как Чёрное море, тиха и непредсказуема. Штиль, не успеешь глазом моргнуть, сменяется диким, саднящим душу штормом. Но в открытом море раны его неглубоки, и шрамы затягиваются песками так же быстро, как заживает отрезанная в этот мир пуповина новорожденного.

Горбун вторую неделю шёл по пустыне. За огромным его горбом, болталась маленькая холщовая котомка. В ней были только соль и спички. Ум мани падме хум. Воровал он громко, а отдавал тихо. Только вот оценить это было некому. Луна, песок, время и ветер были его единственными собеседниками. Больше разговаривать в пустыне не с кем. Правда, есть ещё солнце, но ему горбун не доверял и всегда обходил стороной.

Иногда, посреди ночи, утолив жажду и почувствовав нестерпимый зуд в горбу, сквозь одинокую песню голодной волчицы, он слышал дикий вой. Но происхождение этих странных звуков объяснить не мог. Он потратил на это долгое путешествие всю свою недолгую новую жизнь. Старую он оставил, словно грязную рубашку в прачечной, за углом своей памяти. Оставил да забрать забыл. Или не захотел.

В прошлой жизни в его синем паспорте значилось: Константин Трав. Но все, кто был с ним знаком, звали его просто Костиком. До недавнего времени он работал официантом в ресторане «Два крокодила». По иронии судьбы, вчера у прежнего владельца ресторан этот выкупили две некрасивых женщины. Но Костик об этом не знал. Неделю назад за то, что обсуживал он клиентуру исключительно через руку (привычка – вторая натура), его уволили с формулировкой: «Так у нас все клиенты облюются».

Не смотря на свою молодость – мать легко освободилась от его бремени 30 лет назад, – он прошёл и Крым, и рым, и медные трубы. В Крыму он действительно бывал (он там жил). К рыму относились его ратные подвиги, самым главным из которых являлся тот, что он, пройдя Чечню, не только остался жив, но и сохранил ясность ума. А что до медных труб, то кому из нас не слагали пространные любовные оды симпатичные и ветреные поэтессы?

Костик и сам иногда грешил стихами и баловался прозой. Но просто царапать пером бумагу ему было неинтересно. И он старательно выписывал облаками по лужам, рассветом по ночным птицам, призывом маяка по слепым фелюгам в прибрежном тумане. Всем тем, что давало ему воображение.

Он был сильным, молодым, стройным и красивым. Но не это отличало его от миллионов таких же молодых и красивых мужчин. Он, как песни, мог слышать мысли людей. «Ну и что тут особенного? Мало ли у нас психически неуравновешенных? Я и сам иной раз этим страдаю», – улыбнувшись, скажешь мне ты, а про себя тихонечко добавишь: «особенно с бодунища», – и окажешься прав. Но, согласись, слышать мысли других и при этом не уметь услышать самого себя – это нонсенс. Да-да, как он ни силился, к себе оставался глух.

Пожалел его и спас от необычной глухоты вечно пьяный дворник Сергеич. Сергеич был не простым дворником. Элита. Он, игнорируя шустрые бычки, пустые бутылки, ленивые обёртки от конфет с мороженым и прочую бытовую нечисть, читал свою нетрезвую рифму исключительно листопаду:

«Догони

агонию

поцелуй Иуды

нашёл пятый угол

посредством серебра

и только рыжая листва

мне заменяет твою память», – и осень, слушая монотонное бормотание, впадала в транс и, забывая о времени, засыпала на его сильных руках.

Летом Сергеич зарабатывал на жизнь-бутылку тем, что развлекался на пляже, как котят укладывая в армрестлинг загорелых заезжих качков; а зимой, в знак солидарности с бурыми медведями, впадал в спячку. Всякий раз, просыпаясь, он искренне радовался почкам набухшей весны, но любил только листопад, и тот отвечал ему взаимной привязанностью. Именно поэтому ранним утром, когда солнце взойдёт, но никогда уже не проснётся Сергеич, осень поднимет с земли опавшую листву и долго будет кружить её по маленькому прибрежному городу. Листья-печаль – рыжая память о навсегда ушедшем лете.

– Костик! – позвал Сергеич, разгоняя метлой по тротуару вечно опавшие листья, а сам подумал: «БУТЫЛКА!!!»

– Неужели тебе обязательно три восклицательных знака? – поприветствовал его Костя, – Чтобы понять, что тебе надо, не надо обладать никакими сверхъестественными способностями, – с этими словами он достал из кармана и протянул ему деньги.

– Спасибо тебе, добрая душа, – старик смахнул скупую мужскую слезу, – сколько я тебе уже должен?

– Я не считаю слёзы, – отмахнулся Костя, – к тому же, чужие, – и собрался было уходить, но помятый дворник остановил его:

– Погоди, – сказал он, – долг платежом красен, – и, достав из оттопыренного кармана замусоленное зеркало, молча подал ему.

Стоило Константину в него посмотреться и что-нибудь подумать, как невидимым дыханием времени слух тут же возвращался к нему. Бедняга не знал, но, правда, догадывался: он слышит своё отражение.

И всё в его молодой жизни было бы хорошо, если бы где-то через месяц-полтора, сначала по двору, а затем и по всему городу не поползли слухи. Их катали на санках, всюду сующие свой нос, дети и убирали вездесущие снегоуборочные машины. А упитанная татуированная соседка тётя Кдара, сидя на скамейке под густым, как вишнёвый кисель, небом, выражая мнение общественности, сделала вывод: «нашему Костику не нужны ни девочки, ни мальчики. Он тащится исключительно с себя».

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: за это время звезда не успевает моргнуть, а он уже возненавидел и растреклятое зеркало, и тех, кто незаслуженно обвинял его в нарциссизме, и даже покойного к тому времени Сергеича.

Кстати, о птичках. Костику снились не только обычные ароматы, а иногда и люди, но помнил он их лишь до тех пор, пока его ноги находились под одеялом. Стоило им коснуться пола, как сон тут же испарялся. Но нет правил без исключений. Один сон Костя всё-таки запомнил. И, причём, очень хорошо: выставочный зал, галерея, какая-то рок-группа со странным названием «Кашель», молодая стройная женщина с осенью на лице и красная кошка. Одинокая, дождливая осень в женщине привлекательней безбрежной радости в ней же. Хотя, это одно и то же, и я не думаю, что ля-минор лучше, чем до-мажор.

Снег ложится на твои плечи. Уже давно за полночь, а тебе не спится. Ты танцуешь на заснеженных крышах домов, пугая бездомных котов, перепутавших зиму с весной. Сон с любовью. Чай с вином. Гарольда Бадда с Биллом Шарпом.

Нагая нагоняет нас. Ветер может многое, но не всё. Он может принести и унести лето, но не в состоянии удержать осень. Нас нагоняет нагая любовь. Ты танцуешь в ритме ночи, заслоняя полнеба вороньим крылом своих волос. Ты, как любовь, нага. Снег сгорает со стыда, стесняясь твоей наготы. И превращается в дождь. Крыши плачут, провожая в последний путь зиму. В город пришла весна.

Костя сидел на открытой террасе местного кафе и сквозь меню увлечённо изучал бёдра официантки. Он бы с превеликим удовольствием заказал себе именно их. В меню было всё, а бёдер не значилось. Что ж, придётся ограничиться традиционным кофе.

Негромко звучала старая, но до сих пор актуальная песня: «А женщины, те, что могли быть, как сёстры, красят ядом рабочую плоскость ногтей…»

– Пап, а для чего людям ногти? – «…и спросила кроха». Кроха была упитанным щекастым карапузом лет четырёх. Они сидели за соседним столиком и ели мороженое.

– Женщины с их помощью ловят самцов…

– А мужчины?

– Они их грызут. Некоторые на отходняке, а некоторые для того, чтобы завладеть этим несовершенным миром и сделать его лучше.

«Идиот», – подумал Костя – для этого зеркало ему не понадобилось – встал из-за стола и, не дожидаясь кофе, направился к дому.

Путь домой пролегал мимо выставочного зала, и поскольку часы на его руке имели сугубо декоративное значение, он решил зайти и приобщиться к прекрасному.

Работ было много. Он миновал зал скульптуры и, задержавшись в зале номер два – там размещались живописные полотна, – заинтересовался одной картиной. Она называлась «Галерея». Возле неё стояла молодая стройная женщина. Костя подошёл и, тихонько кашлянув, сказал:

– Интересная работа.

Она обернулась, оценивающе взвесила его взглядом и произнесла:

– Да. Моя любимая из тех, что здесь находятся, – женщина была не только стройна, но и красива.

– Я тоже частенько прихожу сюда, – соврал он, – и, похоже, наши взгляды совпадают.

– А что Вам ещё тут нравится? – спросила женщина.

Костик оглянулся по сторонам в поисках спасительной детали и, увидав огромного толстого кота, радостно ответил:

– Кот.

Она посмотрела на ленивое животное – тот лежал прямо посреди зала, – улыбнулась и, ничего не сказав, вновь повернулась к картине. Похоже, время его полуторанедельного воздержания станет взрослее ещё на одну ночь.

По причинам никому не известным, он прошёл свой двор и оказался в чужом, впрочем, как две капли портвейна, похожем на тот, где жил сам. Там красная кошка, играя со своими длинными волосами, запуталась в них и теперь жалобно мяукала. Костя подошёл и осторожно помог ей выпутаться из сложившегося положения.

– Спасибо, – услышал он.

– Ты умеешь говорить?

– Нет. Она не может.

Он обернулся. Перед ним стояла молодая и стройная женщина с осенью на лице. Та самая. Незнакомка с выставочного зала.

– Она может только убегать из дома и попадать во всякие неприятности.

– Необычный зверь, – намекнул Костя на редкий окрас и пышную шевелюру кошки, возвращая хозяйке её сокровище.

– Да, – подтвердила она его наблюдения, – очень редкая порода. Называется: «Необычная волосатая».

– Наверное, дорогая? – предположил он, а сам подумал: «Я бы с тобой покувыркался».

– Не знаю. Она мне досталась бесплатно.

– И как же зовут эту бесплатную драгоценность? – поинтересовался Костя.

– Москва, – ответила она, а потом, сказав: – пойдём, – взяла его за руку и потянула к подъезду.

– Куда? – он не упирался и спросил скорее машинально, нежели…

– Ни куда, а зачем.

– Ну, и зачем?

– Я помогу тебе, – тихо сказала она и поцеловала мирно мурлыкающую у неё на руках, необычную волосатую кошку прямо в нос. Розовый нос был холодным и мокрым.

Квартира, в которую они вошли, была самая обычная, если не считать огромного количества книг и полного отсутствия зеркал.

Она подошла к шкафу, взяла с полки диск Майлза Дэвиса "Ту-Ту" и вставила его в проигрыватель.

Труба с сурдиной выматывала нервы, натягивая их в струну, и грозилась оборвать ее еще до того, как та издаст первый звук. Но та же труба, с той же сурдиной заставляла забывать, что есть такой элемент человеческого организма, именуемый нервами, успокаивая их до полного отсутствия.

Огромные белые шапки хризантем слушали Дэвиса и, я не могу сказать точно, но, по-моему, им нравилась его музыка. Она и хризантемы. Хризантемы, она и Дэвис.

– Откуда у неё хризантемы? – подумал Костя. – Весна на улице.

– Из оранжереи, – сказала она, – Вот тут я и живу, – а потом, спохватившись, добавила: – меня зовут Ивана.

– А меня…

– Костя, – прервала она его, – «Кто не знает Константина, тот тупица и скотина», – процитировала она фольклор местных мальчишек.

Вообще-то, там ещё было продолжение: «Он сутки в зеркало глядит и всё время говорит: я ль на свете всех милее?…», но Ивана сделала вид, будто знакома только с первой частью.

– Они меня уже достали, – посетовал он, оглядел комнату и, увидев на стене часы с неправильным временем, сменил тему, – твои часы опаздывают.

– Знаю, – она вздохнула, – завтра они умрут.

– Ты хотела сказать: остановятся, сломаются, перестанут идти? – он посмотрел на часы так, как будто ему предстояло решать их судьбу.

– Видишь ли, это хорошие часы, – Ивана поймала его взгляд и улыбнулась, – а хорошие часы так же, как хорошие люди – редкость. Они не останавливаются, ломаются или перестают идти – они тихо и с достоинством умирают.

Костя не знал, что на это ответить и поэтому, не обнаружив в её комнате одностороннего окна в мир, тщательно, но тщетно скрывая радость, спросил:

– А где твой телевизор?

– Нет его.

– Почему?

– Слишком много ненужной информации.

– А! – понимающе протянул Костя, но, поскольку на самом деле, не понял ничего, то решил ещё раз сменить пластинку: – Ого! Сколько книг!

Все стены её комнаты от пола до потолка были заставлены стеллажами с книгами.

– Да, – согласилась Ивана, – они мне достались от бабушки, – и, предупреждая очевидный вопрос, пояснила: – все они написаны на древнем языке синероссов.

Константин взял одну из книг, раскрыл её и, глядя на странные буквы, прочитал:

– Синяя магия. 547 советов начинающим, – затем он удивлённо произнёс: – Но я понимаю этот язык.

– Ничего удивительного, – сказала она, – гены берут своё. Ты тоже синеросс.

Она облизала его память, и он, заглянув в далёкое прошлое, мыслями своими переместился в солнечный город Краффу. Город был большим, белым и красивым. Впрочем, так же, как и все города того времени. А всё, что не было большим, белым и красивым, городом просто не являлось. Там он узрел умных и сильных людей. Во сне они видели дельфинов, а наяву запросто общались с ангелами и поэтому поклонялись Воде. Костик почему-то не удивился, когда понял, что все они, как и он, могли слышать мысли других, а к себе оставались глухи. Но это их не заботило, потому что их собственные мысли становились частью чего-то единого. Огромного и светлого… общий банк информации.

– Утопия! – произнёс Костя, – Я не знаю, как это тебе удаётся, но кино отвратительное. Коммунизм какой-то.

– Этот, как ты выразился, «коммунизм» был первой и единственной цивилизацией на Земле. Все остальные – о нашей я просто молчу – жалкая пародия.

– Да? Ну, и где же теперь эта твоя ЦИВИЛИЗАЦИЯ? – съязвил он.

– Во-первых, не твоя, а наша, – Ивана протянула ему «Синюю магию» и, сказав: – дарю, – продолжила: – а, во-вторых, загляни-ка в мои мысли, а то ты со своим зеркалом никого, кроме себя, не замечаешь.

Он с огромным удовольствием выполнил её просьбу и к своему удивлению нашёл там только одну-единственную фразу: «Ты же хотел со мной покувыркаться». Как видно, в этом мире не только он умел читать чужие мысли.

В трёх верстах от солнца, прямо посреди хаоса застывшего времени они безмолвно практиковали камасутру. Слёз и пота им хватило на то, чтобы ночной пёс сна навсегда позабыл о своём существовании и больше никогда не чесался. Но верблюды в этих песках стояли как вкопанные, а в очаге культуры ясным пламенем горели культурные ценности. И только там, где раньше текла река, и теперь по-прежнему звучит закованный в каменные берега ACID Jazz Леонида Утёсова.

Они лежали на полу, курили и молчали.

– Я тебя видел во сне, – подумал он.

– Знаю, – ответила она.

– Откуда?

– Воруешь громко, да тихо отдаёшь, – сказала она. И он решил, что будет лучше поменять тему:

– Это даже не мысль, а так, простая констатация факта моих предпочтений, – предупредил он и поцеловал её в грудь, – дождь лучше, чем снег. Он не тает.

– Снег лучше, чем дождь, – молча не согласилась она, – он говорит, не проронив ни звука, – и добавила: – я научу тебя видеть сны.

Ночная. Твои волосы можно сравнить только с ночью. В них обитают звёзды. Звёздные запахи по колено погружаются в землю и наполняют собой уставшие за день ноги. Ноги пахнут не потом, а звёздами. Созвездиями. Телец и Весы. Ты и я.

Мы лежим под цветом твоих волос, над звёздной суетой. На улице Лето некто беспредельно одинокий обречено терзает гитару. Вчера, в пьяной драке ему выкололи третий глаз, но он, счастливчик, об этом не знает.

Ты что-то говоришь. Я слушаю, но не слышу. Мне достаточно мелодии твоего голоса. Она, словно спелое, налитое солнцем яблоко. Его хочется съесть. Если не всё, то хотя бы попробовать.

Надкушенное яблоко целее целого. Оно знает горечь утраты. Ночь. Спят подсолнухи и снег, подснежники и солнце, подберёзовики и кедры. Я иду опушкой леса. Слева меня безмолвно преследует моя серебристая ночная тень. На траве и в небе твоих волос копошатся светлячки звёзд. Закуковала, кем-то не ко времени разбуженная, кукушка. Кукушка-кукушка, сколько мне жить? Птица замолчала так же внезапно, как и заговорила. Я испугался. Но Млечный путь, берущий своё начало в речке Кара-Су, голосом моей мамы сказал, что тот, кто не услышал от кукушки ответа на свой вопрос, либо уже мёртв, либо будет жить вечно. И тогда я понял: это не я, а любовь шарится по ночному лесу. Моя любовь. Она жива. Она будет жить вечно.

Неритмичная линия горизонта задрожала и порвалась под натиском рассвета.

                        Бесцветная любовь.

Приехала и уехала Катя.

Моя бесцветная, но с запахом переспелой вишни любовь одиноко лежала на пыльном тротуаре. Её обронил и забыл подобрать пьяный апрель.

Ночь навалилась на макушку тяжестью всех своих звуков. Лён простыни звучал, как неспелый лист фанерный. Подушка мирно поскрипывала под моим чутким ухом, становясь припевом в единой песне цикад. Но продолжалось это не долго. Меня легко подмял под себя и размазал по рельсам тяжёлый локомотив сна. Чем тяжелее, тем легче. «Спи. Утро будет усталым», – сказала Анна Каренина.