Текст книги "Насущные нужды умерших.Хроника"

Глава третья

Враг наступал непрерывно – то пешим, то конным строем, и только благодаря своему огромному мужеству Сидельников отбивал одну атаку за другой. Он лежал на животе в окопе уже целых полчаса. Плечи и ноги затекли, но он продолжал отстреливаться.

Приближался новый отряд. Это, конечно, снова были татары. Для устрашения Сидельникова они наголо выбрили себе головы, размахивали плётками и кричали «ура!» по-татарски. Им нужно было только одно – взять в плен Марию, чтобы насильно усадить её на коня и отвезти в гарем хану Гирею. Там, в гареме, хан сможет всячески разглядывать и даже трогать её красоту – опять же насильно. Так бы оно всё и произошло. Если бы не Сидельников.

Мария лежала рядом с ним, потеряв сознание от страха. Она была совершенно беспомощной и такой маленькой, что умещалась на краю кушетки, то есть окопа, между дерматиновым валиком и локтем своего спасителя. В самый разгар боя, охрипнув от громких автоматных очередей, он успевал иногда приласкать Марию, нависая могучим телом над её беззащитным тельцем. При этом Сидельников сам вдруг становился немного ханом Гиреем, похожим на чёрного орла. И хотя Мария лежала в полном беспамятстве да и вообще была невидимой, он-то, Сидельников, в эти минуты был очень даже видимым и потому слегка опасался, что девушка заметит странную раздвоенность в его поведении и совсем уж неуместное, стыдное напряжение под заштопанными тесными шортами.

Несколько дней назад сидельниковские родители, вечно занятые если не работой, то выяснением тяжёлых отношений друг с другом на почве несходства характеров, внезапно ненадолго помирились, вспомнили про своего Гошу-полудурка и даже удосужились на один вечер забрать его от бабы Розы, тоже, впрочем, полудурковатой, чтобы взять с собой в Дом культуры машиностроителей на «Бахчисарайский фонтан» – постановку заезжей балетной труппы. Такие выходы случались раз в несколько лет, а для Сидельникова – и вовсе впервые. Так что было от чего волноваться, наступать взрослым на туфли и задавать глупые вопросы. Его резко одёргивали, но он и сам чувствовал: вся эта праздничность, чёрное в белый горох платье мамы, её улыбчивая нервозность, остро-приторные волны «Красной Москвы», накрахмаленные манжеты и редкое благодушие отца – подарки роскошные, но никак не заслуженные и, уж конечно, – не насовсем.

Оказалось, что оркестр может играть не только на похоронах, причем гораздо лучше и страшнее. Хотя ничего более страшного, чем похоронный оркестр, Сидельников в то время и представить себе не мог. Но тут выяснилось, что музыка отвечает не только за смерть. Она участвует во всём, как погода. Она же заставила Сидельникова мучительно позавидовать всем и влюбиться буквально во всех и каждого: в жениха Марии, зарубленного саблей, и в хана Гирея, и даже в самую неказистую среди ханских рабынь, одетых в прозрачные штаны из капрона. Не говоря уже о девушке Марии…

Потрясение было настолько сильным, что Сидельников с трудом дожил до завтрашнего утра, когда его, молчащего, молча отвели в детский сад и он наконец дорвался до слушателя – всегда полусонного Владика Баранова, который ничего, ну совсем ничего ещё не знал. Рассказ начался возле одёжных шкафчиков, был продолжен за завтраком с перловой кашей во рту и прерван приходом миловидной нянечки Гали Шариповны, начавшей убирать посуду и вытирать со столов. Её появление всегда предварялось удушающим запахом хлорки – это пахла тряпка, которую Галя Шариповна вообще не выпускала из рук.

Во время гулянья вокруг облупленной беседки очевидец и едва ли не участник бахчисарайских событий принялся описывать их заново. Нельзя было упустить ни единой подробности. Он рассказывал музыку, издавая нечеловечески сложные звуки, и на ходу торопливо пояснял: «Потом стали танцевать… Танцуют… Опять танцуют…» Владик Баранов открывал глаза шире обычного и часто-часто моргал.

Всё самое интересное было ещё впереди, но после обеда их разлучили на «тихий час» – ежедневное мучение, когда приходилось вылёживать под простыней, избывая время просто так и завидуя даже мухе, которая хоть сейчас может лететь куда угодно, не отпрашиваясь.

Зато после полдника они снова сошлись возле одёжных шкафчиков. Детей только начинали забирать, и почти никто не мешал. Надвигалась решающая битва. И вот прямо в бальный зал на полном скаку влетели татары! От грохота схватки и от собственного голоса Сидельников просто оглох. Он не струсил, он только на один миг закрыл глаза, а когда раскрыл их, то увидел изуродованное яростью лицо Гали Шариповны. Заглушая оркестр, она выкрикнула: «Я тебе покажу «татары»! Засранец!» После удара мокрой тряпкой по лицу он уже больше ничего не видел и ни с кем не сражался. Он стоял скрючившись, вжимая голову в плечи, и прятал в ладонях вонючее от хлорки лицо.

Вокруг была пустыня. За её пределами кто-то ещё мог ходить, разговаривать, отвечать на вопросы пришедших родителей. Но это звуковое месиво резко застыло, когда в него вошел ещё более холодный, чем обычно, почти замороженный голос, который мог принадлежать только Розе: «Если ты… Гадина… Хоть раз ещё… Его тронешь… Я тебя… Посажу».

Она тащила его за руку через детсадовский двор, но возле калитки он вдруг остановился и начал рваться назад. Он всё понял. Нянечка не видела спектакля, она не знает, что там случилось. Ей надо всё рассказать! Она подумала, что он плохо говорил про нерусских. Ей обидно! А Роза, злая, сказала «гадина»! А ей же обидно, она не знает. А он…

И тут его вырвало полдником прямо на ноги, на сандалии. И шорты запачкались тоже. Роза стала вытирать ему лицо, но он отбивался, кашлял и наконец заплакал. Потому что ничего, ничего никому нельзя объяснить.

Глава четвёртая

Поразительно мало дней, прожитых рядом с Розой, Сидельников запомнил так же подробно, как этот, когда интимная подоплёка жизни выказала себя с непрошеной откровенностью.

Интимное от официального он научился отличать очень рано, когда ещё не знал этих слов. Мир был отчетливо разделён на две части: разрешённую и скрытую, внезаконную, о которой нельзя никому говорить. Иногда эти сферы начинали грозно сближаться и даже соприкасались, что вызывало у него растерянность или странный восторг. Случались и ошибки, вносившие полную неразбериху в его и без того натруженную голову, стриженную под чубчик.

Например, он точно знал, что интимное слово «козы» означает козюльки в носу и ничего иного не означает. И если Роза негромко предлагает: «Пойди-ка выгони коз», значит, пора хорошенько высморкаться, потому что из-за насморка уже дышать нечем, а платок опять куда-то задевался.

Вместе с тем принесённый Розой букварь, по которому она научила его читать, имел явно официальное происхождение, судя по снотворным картинкам с казённой мамой, которая мыла раму, и непременными башнями Кремля. Поэтому не поддаётся описанию изумление, вызванное у Сидельникова первым в его жизни прочитанным словом. Это было слово «козы». Он прочёл его по слогам дважды, потом поднял глаза на сидящую рядом Розу и смущенно спросил: «Откуда они там узнали?»

Но это было давно, задолго до того, как Сидельников начал читать взахлёб всё подряд. И у них с Розой даже появилась такая игра, когда Роза ближе к вечеру, как бы между прочим, говорила: «Что-то нам Никита Сергеевич давненько ничего не докладывал…» И Сидельников тут же вскакивал, выволакивал на свободное пространство стул, устанавливал его так, чтобы спинка была повёрнута к зрительнице, а на сиденье раскладывал газету, взятую с подоконника, ставил рядом стакан с водой и тяжёлым, медленным голосом, заимствованным у радиодикторов, объявлял заголовок передовицы: «Речь товарища Нэ Сэ Хрущёва!» Чуть не опрокинув стакан на пол, он снова срывался с места, чтобы отыскать в ящике этажерки чьи-то древние очки без стёкол и без единой дужки, зато на резинке, которая здорово оттопыривала уши. Вот в таком виде, в круглых очках и с ушами, теперь можно было не торопясь пройти к трибуне и начать доклад.

– Дорогие товарищи!

Роза с первого ряда смотрела строго и уважительно.

– Сейчас наша партия осуществляет большую программу по производству удобрений, развивается орошение, поднимается уровень механизации.

– Правда, что ли? Кто бы мог подумать! – Роза не скрывала восторга. Правда, временами её лицо становилось отрешённым и немного растерянным.

– … Можно быть уверенным, что труженики сельского хозяйства обеспечат тот уровень… – Кое-где докладчик спотыкался, теряя нужную строку. – Тот уровень… Ага, тот уровень производства продукции, который намечен Программой Коммунистической партии Советского Союза.

Теперь следовало чинно отхлебнуть из стакана, как делали все лекторы, выступавшие на дворовой агитплощадке перед началом бесплатного кино.

– Может, тебе чаю налить?

– Не мешай. Занятые великим созидательным трудом по строительству коммунистического общества, мы вместе с тем ни на минуту не забываем о необходимости борьбы за предот… (пауза с мимолётным ковырянием в носу) за предотвращение мировой термоядерной войны. И здесь наша партия следует по пути, указанному Вэ И Лениным.

– Надо же, это просто праздник какой-то… А блинчик хочешь?

Доклад длился очень долго, минут десять. После чего притомлённый Сидельников охладевал к этой затее, довольный произведённым эффектом. Эффект состоял прежде всего в том, что у него теперь появилась безотказная золотая отмычка, подходившая к чему угодно – и к интимным первопечатным козам, и к мировой термоядерной войне.

Эта проникающая способность была по достоинству оценена даже таким авторитетом, как Лиза Дворянкина, которая однажды зазвала к сараям штук шесть местных хулиганов, привела туда Сидельникова и попросила прочитать вслух три буквы, написанные мелом на досках. Он сделал это с непринужденной скромностью, досадуя на минимальность поставленной задачи и невразумительность надписи, немного подождал, не будет ли ещё каких-то просьб, и с достоинством удалился, ничуть не польщённый весельем собравшихся. На обратном пути неутолённый читательский голод заставил его в сотый раз машинально прочесть на жёлтой штукатурке дома слово, означающее полный конец всему.

А в тот день, о котором идёт речь, та же Лиза, вынув изо рта палец с недогрызенным ногтем, посулила Сидельникову страшную тайну при том условии, что он гадом будет – никому ничего не скажет. Ему пришлось дважды поклясться, но она всё таскала его за собой из коридора на кухню, потом во двор, за сарай, и злобно напоминала: «Смотри, гадом будешь!…» Поколебавшись, он вынужден был неохотно пообещать, что ладно, будет. И тогда она поведала ему, радостно смакуя каждое слово, что некоторые люди! женщины и мужчины! ложатся спать! голыми!

– Ну и что? – спросил Сидельников. – Я тоже… это знаю. А ты, что ли, в платье спишь?

Лиза, почти оскорблённая, поинтересовалась, не дурак ли он. Сидельников всё больше напоминал ей сестру-двойняшку Олю, такую же тупую, к тому же отъявленную мордовку.

– Ты чё, дурак? Они же с друг дружкой спят!

– А-а, – вежливо уступил Сидельников. На самом деле он был всё так же разочарован и торопился в комнату Розы к недочитанному Майн Риду.

Теперь Лиза догоняла его, пытаясь закрепить свой сомнительный успех, тараторила что-то про лифчики, но он не слушал, да ещё начинался дождь. Но одна фраза вдруг настигла его, как отравленная стрела. Он даже споткнулся у крыльца и больно ушиб колено. «Знаешь, как им стыдно!» – сказала Лиза Дворянкина, и от этих слов ударило сквозняком непридуманной тайны. На заурядную необходимость спать по ночам надвинулась тень особой непонятной процедуры, в которой вынуждены участвовать, преодолевая стыд, некоторые люди, женщины и мужчины.

В комнате было тихо и как-то печально. Роза поила чаем Иннокентия. Он за последнее время стал довольно частым гостем, но всё так же дико смущался, каждый раз вынимая из портфеля съедобные приношения в виде творожных сырков или пряча под стул ноги в безобразных носках. Шёл разговор вполголоса о какой-то Надежде Константиновне.

Сидельников пристроился у подоконника спиной к ним и раскрыл пухлый оранжевый том на заложенной странице.

«Робладо отдавал предпочтение красоткам Гаваны и распространялся о той пышной и грубой красоте, какою отличаются квартеронки».

– Ты действительно была с ней знакома? – допытывался Иннокентий.

– Ну была, – холодно согласилась Роза.

«Гарсия сообщил о своём пристрастии к маленьким ножкам жительниц Гвадалахары…»

– Почему же ты ничего не рассказываешь? Тебе что-нибудь запомнилось? Какая она была?

Сидельников сразу вообразил неведомую Надежду Константиновну пышной и грубой красоткой, но с маленькими ножками.

– Она была больная и старая. Еле двигалась.

– А как человек, как личность?

– Хочешь знать моё мнение? Она была редкостная дура.

Дождь уже хлестал по стеклу наотмашь. Иннокентий умолк, видимо, поражённый словами Розы.

Сидельников представил себе, как Лиза Дворянкина, уже немолодая, опытная дама, предаётся воспоминаниям и на вопросы своего лысоватого поклонника «Ты была знакома с Сидельниковым? Каким он был?» уверенно отвечает: «Редкостный дурак».

– Нам разрешили за ней ухаживать, – Роза как будто оправдывалась. – Мне было двадцать с чем-то, студентка Баумановского. Я тогда вообще ничего не понимала. Впрочем, поняла очень скоро… К этим людям на версту нельзя приближаться.

– Но ведь она была женой…

– Вдовой. Тем хуже для неё.

– Я не о том, – горячился Иннокентий, тем не менее понижая голос. – Никогда не поверю, что Владимир Ильич мог бы такую… как ты её называешь…

Сидельников замер, поняв, о ком они говорят.

– Слушай, – сказала Роза очень жёстко, – ты про своего Владимира Ильича иди толкуй кому-нибудь другому. Понял?

После этих слов молчание было таким долгим, что Сидельникову захотелось оглянуться, но он сдержался.

– Я полжизни в своей стране не живу, а прячусь. Когда перед войной Мишу забрали, я стала по кабинетам бегать, письма писать. А меня подруга, она женой чекиста была, однажды затащила в уборную, дверь заперла и шепчет еле слышно, что за мной придут на днях, что я уже в списках и надо уезжать немедленно куда угодно, подальше от Москвы. И я ещё успела её мужу в глаза посмотреть, хоть он их и прятал. А назавтра соседям наплела что-то и с Федей на руках – на вокзал, в общий вагон. Остальное совсем не интересно. И вспоминать не хочу.

– Мне про тебя всё интересно.

– … Когда Мишу уводили, он со мной попрощался так, как будто на неделю в командировку уезжает. Мы ведь с ним тогда уже разошлись. Это я так решила. Но он каждый день приходил ко мне и к Феде. Знаешь, что он мне на прощанье сказал? Самые последние его слова: ты, говорит, Роза, не ходи всё время в резиновых сапогах, а то ноги болеть будут… А у меня и обуви-то другой не было, кроме этих сапог.

Дождь затихал, словно выплакавшийся ребёнок, на которого никто не обратил внимания. Зато за стеной, у соседей, после отчетливых шлепков по голому телу зазвучали свирепые рыдания Лизы.

– Он, наверно, был высокий, яркий? – спросил Иннокентий каким-то не своим голосом.

Роза ответила, что нет, среднего роста, обычный, скорее даже невзрачный. Да она уже и плохо помнит лицо. Фотографий ни одной не осталось. Глаза только помнит – цвета винограда. Она так и сказала: «перезрелый виноград». И вдруг добавила: «Вон как у него, такие же».

Сидельников невольно обернулся и встретил её взгляд. Она смотрела прямо на него, и то, что она сказала пару секунд спустя, почему-то было адресовано именно ему, Сидельникову. Это были тихие и твёрдые слова о том, что её единственный мужчина жив и она это знает точно, хотя не получала никаких писем и уже никогда не получит.

– Но я его слышу каждый день, каждый день, – повторила Роза. – И, если бы он умер, я бы услышала.

Она взяла остывший чайник и направилась к двери, но тут в дверном проёме возник сильно пьяный Василий Дворянкин со своим обычным приветствием, которое звучало так: «Привет, работники труда!» К Розе он относился с почтением, поэтому каждое обращение к ней начинал словами: «Я, конечно, извиняюсь…» Но при виде Иннокентия Василий всегда делал лицо человека, страдающего от изжоги, и с вызовом выстреливал только одну короткую фразу, всегда одну и ту же: «Дай закурить!», на что Иннокентий каждый раз добросовестно оповещал: «Извините, не курю». Это, конечно, не могло не раздражать. Сидельникову было неловко за Иннокентия, он даже удивлялся терпимости Василия, носящего титул «Гедрант пожарный». (Здесь надо пояснить, что Сидельников имел привычку присваивать окружающим людям новые имена из разряда абсолютно непонятных, но выразительных терминов, вычитанных где ни попадя. «Гедрант пожарный!» – было объявлено масляными красными буквами на стене возле детсадовского туалета. Это название могло относиться только к Василию и больше ни к кому. Другая непонятная надпись: «чорный слив», замеченная на рыночном прилавке у восточного торговца сухофруктами, скоро стала вторым именем нянечки Гали Шариповны, темноволосой и большеглазой.)

Симпатии Сидельникова к Василию имели весомое основание. Был случай, когда Гедрант на глазах у всего двора собственноручно зарубил насмерть свинью, привезённую в люльке мотоцикла. Он опалил её чем-то вроде газосварки. Потом полдня рубил мясо и жарил его на общей кухне. Запах, переполнявший квартиру, доводил пятилетнего Сидельникова до умопомрачения. Роза пыталась отвлечь его и даже пристыдить, но он продолжал слоняться по пустому коридору, как некормленый щенок, в то время как за кухонной дверью празднично гудела дворянкинская родня. Это длилось до тех пор, пока из кухни вдруг не вывалился огнедышащий Василий с огромной мясной костью в руке. Он нёс её впереди себя как лохматый цветок и направлялся в комнату Розы, но, наткнувшись посреди коридора на слегка одуревшего Сидельникова, вручил этот сувенир ему со словами: «Пять минут – полёт нормальный!» Дальнейшее можно не описывать. Бесконечно счастливый Сидельников, уже доведя мосол до полированного состояния, не пожелал с ним расстаться даже на ночь и уложил с собой в постель, но ещё до наступления утра бесценный дар сгинул в помойном ведре.

… Услышав очередное сообщение Иннокентия на тему «извините, не курю», Василий наконец не смог сдержать праведную злость и поставил новые вопросы: «А чего ж это ты, бля, всё не куришь и не куришь? Больной, что ли? Или ты вообще не мужик?» Иннокентий не успел ничего ответить, потому что вмешалась Роза, которая, не выпуская чайника из рук, наговорила Василию неприятных слов в том смысле, что «сам ты не мужик!» и «выметайся отсюда поскорее…»

(Эту незначительную стычку Сидельников, возможно, просто не запомнил бы, если она не связалась накрепко в памяти с тем, что случится два месяца спустя, когда на исходе серого зимнего дня Татьяна Дворянкина с вытаращенными белыми глазами, шатаясь, войдёт в комнату Розы и достанет из рукава мятую бумажку. Роза будет долго молчать, вглядываясь в беспощадные каракули, а затем полушёпотом произнесёт нечто немыслимое: «Асфиксия в результате попадания рвотных масс в дыхательные пути». Гедрант умрёт в одну минуту на своём рабочем месте – в кабине грузовика.)

Закрыв за Василием дверь, Роза подошла к Иннокентию, совсем понурому, и осторожно спросила:

– Ну что ты? Что ты так пригорюнился? Пойдём я тебя провожу?…

А он, посмотрев на неё снизу вверх сумасшедшими несчастными глазами, решил пожаловаться:

– Роза, так мало нежности… Почему её так мало?

Глава пятая

Когда Сидельников остался один в комнате, он вскочил и заметался. Освоить или как-то приручить всё, что он сегодня услышал, казалось невозможным, но со всем этим надо было что-то делать. Прежде всего он подбежал к зеркалу и стал рассматривать собственные глаза с таким интересом, будто они только что у него появились. Ничего особо виноградного не наблюдалось. Но цвет был, бесспорно, тёмно-зелёный.

Уже смеркалось. Процесс разглядывания себя в зеркале затягивал, очень скоро стало казаться, что с той стороны стекла молча глядит кто-то незнакомый. Лицо его темнело на фоне голубовато-белых стен, таких же голых, как и с этой стороны. Он не просто молчал, он как бы упорно вымалчивал окончательную правду о том, что было едва приоткрыто в словах Розы и о чем Сидельников никогда не решится спросить, а потом и спрашивать будет не у кого.

Осенённый какой-то дикарской хитростью, Сидельников попытался применить маневр, а именно: он начал еле заметно сдвигать лицо влево, к самому краю зеркала, надеясь обнаружить зазор, хоть самую малую щель между этой и той сторонами. Он до последней секунды удерживал неморгающий, напряжённый взгляд незнакомца, который пока ещё выглядывал из-за багетной рамы, готовясь к вторжению… Ответами на каждую такую попытку были прохладные сухие пощёчины стенной побелки.

Из открытой форточки тянуло мокрыми запахами земли и старых листьев, доносились жестяные щелчки отдельных запоздалых капель. Сидельников залез на табуретку, а с неё на подоконник и высунул голову наружу. У него не проходило ощущение чьего-то наблюдающего присутствия.

Воздух был таким вкусным, что его хотелось есть кусками, но оставалась неясная необходимость оглядки… Возможно, этим раздвоением и было подсказано слово «свежесть», недомашнее, пышное, которое Сидельников произнёс вполголоса дважды, будто попробовал на вкус языком и губами светлую жесть водостока. На слово «свежесть» внятно откликалось другое, недавно прозвучавшее в комнате и словно бы желающее найти себе пару. Слезая на пол, он чуть не свалился с подоконника под грузом вспоминательных усилий. Но стоило ему снова сесть на табуретку, повернуться лицом к столу – и звук повторился сам: «Нежности, – сказал Иннокентий, – очень мало нежности».

Стихотворение явилось легко и внезапно, как если бы оно существовало всегда и только поджидало удобного момента, чтобы потрясти самого сочинителя. Потрясение и впрямь было нешуточным. Сидельников носился по комнате как угорелый, повторяя своё произведение на все лады с многозначительными интонациями. Вот его полный текст:

 
Возле форточки пахнет свежестью.
В сорок лет мало нежности.
 

Ничего более впечатляющего он просто никогда не слышал. Не считая разве что «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят». Правда, была ещё одна песня с непонятным, но изумительным словом «карелиесница». Её тоже часто передавали по радио. Нездешний женский голос выпевал: «До-олго будет карелиесница…», и было понятно, что имеется в виду такая алмазная колесница, которая, к счастью, долго будет.

Ликующий автор вскоре овладел своими чувствами и решил, что на достигнутом останавливаться нельзя. Нужен был серьёзный подход. Поэтому в ящике этажерки была тут же изыскана двенадцатилистовая ученическая тетрадь с таблицей умножения на спине. Он написал красивыми печатными буквами на лицевой стороне обложки:

Полное собрание сочинений

Г. Ф. СИДЕЛЬНИКОВА

И чуть ниже:

Том 1

Единица получилась жирной и торжественной.

Зная о том, что все настоящие книги начинаются если не с предисловия, то с кратких сведений об авторе, Сидельников был вынужден подчиниться этому скучному правилу.

Сведенья об авторе потребовали тяжёлых раздумий. Здесь полагалось высоко оценивать и вообще хвалить. Но жизнь предстояла, несомненно, славная, поэтому он сумел найти достойные слова:

«Г. Ф. Сидельников известный советский поэт. И писатель. Он родился (зачёркнуто). Всю свою жизнь (зачёркнуто). Он сочинил очень много известных стихов. Ещё он сочинил…»

Надо было срочно решить, что ещё он будет сочинять, кроме стихов. Давать себе послабления в виде всяких там коротких рассказов Сидельников не собирался, поэтому без колебаний выбрал крупную форму.

«Ещё он сочинил много интересных романов…»

Оставалось придумать названия хотя бы нескольких – и сведения об авторе, считай, готовы. Но с названиями романов вышла заминка.

К этому времени вернулась Роза, включила свет и села за стол напротив него, разложив какие-то свои бумаги и книги. Немного погодя она спросила: «Что пишешь?», не переставая листать потрёпанный немецко-русский словарь, а когда узнала, что идёт работа над полным собранием сочинений, с минуту помолчала и задала только один вопрос: «Дашь почитать?»

Это был конец дня, одного из тех по пальцам считанных дней, которые сидельниковской памяти впоследствии удалось выудить из целого океана времени, проведённого рядом с ещё живой Розой. Добыча, прямо скажем, скудная. Так случилось благодаря, а может, и вопреки дурацкой возрастной привычке забегать и заглядывать вперёд, в послезавтра, пренебрегая чистой длительностью текущего дня, которому отводится жалкая выморочная роль подготовительного периода. В такие дни с нетерпением готовятся жить, потом оказывается, что – жили.

Что же касается писательской карьеры Г. Ф. Сидельникова, то здесь уместно рассказать ещё один, более поздний случай, который сам Г. Ф. предпочитал не вспоминать.

Дело в том, что однажды уже тринадцатилетний Сидельников удосужился-таки написать роман. Это фантастическое (по жанру) произведение объёмом в две трети общей тетради создавалось без отрыва от места учёбы в седьмом классе средней школы, то есть непосредственно на уроках. В романе решалась жгучая проблема борьбы советских космонавтов с космическими пиратами в условиях взрыва сверхновой звезды. Называлось не иначе как «Затерянные во Вселенной». Когда была закончена первая глава, Сидельников с тетрадью под мышкой поехал на трамвае в Старый город, где располагалась редакция единственной городской газеты «Южно-уральский рабочий». Сотрудник редакции по фамилии Деверьянов производил впечатление изнемогающего одновременно от безделья и от тяжёлых забот. Он проглотил содержимое тетради сразу в присутствии автора, затем снял очки и возмущённо спросил: «А дальше?» Сидельников, тронутый такой читательской ненасытностью, поспешил успокоить: вы, мол, не волнуйтесь, печатайте и внизу ставьте «продолжение следует», а я-то знаю, что там будет дальше, и всё напишу. «Ну уж нет, – сказал Деверьянов, набычившись. – Нет уж». Работа, конечно, проделана большая, но так дело не пойдёт. Пусть Сидельников сначала всё напишет, а там будет видно.

Видно стало недели через три, когда Деверьянов был поставлен перед фактом готовой рукописи, но он запросил неделю на обдумывание, а когда она истекла, выдвинул неожиданное условие: в романе есть молодые люди (он начал загибать пальцы), есть женщина и девушка, но совсем нет юмора и нет любви. «Надо бы это вставить», – ласково и твёрдо добавил Деверьянов и тем самым создал для автора непредвиденную трудность. С юмором и любовью как раз никаких трудностей не было. И то и другое легко досочинялось уже в трамвае на обратном пути. Но Деверьянов сказал: вставить. А вот технологией вставки, увы, Сидельников пока не овладел. Писательский труд оказался кропотливым и грязным. Приходилось до глубокой ночи фигурно вырезать ножницами мелко исписанные кусочки бумаги и вклеивать их в нужные места. Не считая того, что он дважды опрокинул на себя баночку с канцелярским клеем. Но самое неприятное – Сидельников перестал понимать, зачем он вообще ездил в редакцию. Написанное его больше не интересовало. Хвастаться ни перед кем не хотелось. А серые простынки «Южно-уральского рабочего», служившие, например, для заворачивания школьной сменной обуви, не вызывали ни малейшей приязни. Тем не менее разбухшая от вклеек тетрадь была отдана на съедение Деверьянову, причем безвозвратно, в обмен на туманные обещания без указания сроков. Возвращаясь из Старого города всё на том же трамвае номер четыре, Сидельников уже не помнил ни о каких сверхновых звёздах, ни о сопутствующих им пиратах, потому что его занимала куда более жгучая проблема – смертельные бои древнеримских гладиаторов, которые он собирался отобразить непременно с помощью линогравюры, и первейшей творческой задачей было добывание подходящего куска линолеума.

Прошло не меньше четырех месяцев до того момента, когда в хозяйственной сумке у Розы, встречавшей его после уроков, он обнаружил, кроме свёртка со своими излюбленными беляшами, десять одинаковых экземпляров газеты, в которую даже не захотел заглянуть. «Тебя напечатали», – сказала Роза и раскрыла сумку.

В тот день, выходя из школы, Сидельников едва ли не впервые увидел Розу со стороны. Она стояла неподалёку от выкрашенного золотом ленинского бюста, стояла, как продрогший часовой, в старом коричневом пальто, продуваемом насквозь, таком же коричневом старушечьем платке, в суконных ботах на молнии и со своей единственной на все времена чёрно-сизой кошёлкой, где лежали купленные для Сидельникова, ещё теплые беляши и десять серых газеток.

Кому она их столько купила, зачем? Это нельзя было ни дарить, ни показывать, ни даже читать. Нет, он, конечно, развернул, когда остался наедине со своим позором, и даже попытался сыграть перед самим собой роль заядлого читателя газет. Та-ак, па-смотрим, что сегодня интересного пишут… Заголовки интриговали и манили: «Крепнет союз серпа и молота», «Планы намечены. Выполним их!», «Эстафета в надёжных руках», «Воспитатель и наставник Ю. Хезов». Ага, вот, «Затерянные во Вселенной»! Ну-ка, что там? «Шёл последний час ночи…» И тут Сидельникову показалось, что у него отнимаются руки и ноги. Всё, кроме этой первой фразы, было написано кем-то другим. Безымянный автор, гораздо более опытный, смог придумать такие изысканные выражения, которые неискушённому Сидельникову просто не приходили в голову: «звёздная даль», «неведомые просторы» и «нерушимая дружба экипажа».

В течение трёх последующих дней мать молодого писателя-фантаста принимала по телефону поздравления от подруг и знакомых. В её голосе бурлило непривычное кокетство. (Отца не было – он уже год как уехал от них.) Всё это, слава богу, скоро закончилось, испарилось почти бесследно. А в остатке, с которым ничего не поделаешь, была Роза, стоящая на ветру в школьном дворе с ненужным подарком наготове. Не то чтобы Сидельников стеснялся её присутствия, а всё же еле заметно тяготился. К тому же из дверей школы вот-вот могли выйти его враги и мучители, которым нельзя было давать повод для насмешки. Роза что-то поняла, заторопилась, и они пошли, но не рядом друг с другом. Она немного опережала, а он плёлся позади, на ходу сглатывая свой беляш и стараясь не трогать глазами её вытертое на спине коричневое пальто.