Текст книги "Человек, который знал всё"

Игорь Сахновский
Человек, который знал всё: роман

Дело не в смерти, дело в печали и в чуде.

Ч. Б.

Часть первая

Глава первая. Староватый юноша

Денег не было ни на что, даже на сигареты. Нет, он, конечно, мог спуститься со своего четвёртого этажа к ночному киоску – в трёх шагах от подъезда – и купить у заспанной девушки самые дешёвые, без фильтра, которые неизбежно вызывали у него изжогу и тошноту. Пачка более дорогого курева посягала на две завтрашние трамвайные поездки. «Назло кондуктору пойду пешком», – ему оставалось только иронизировать над собственной бедностью. С тех пор как от Александра Платоновича Безукладникова ушла жена Ирина, потребности в покупках сузились до воробьиных размеров. Он слегка гордился, что ему так мало нужно, видя в этом лучшее доказательство независимости. Ему нравился рассказ о Диогене, к которому заявился царь Македонии, чтоб исполнить любую прихоть нищего. Та ещё была картинка – на все времена. Легендарный бомж загорает лёжа на песке, и без того прокопчённый до черноты. Покоритель мира приближается с огромной свитой, во всём божественном блеске, нависает, как облако, дарит пару лестных фраз и наконец предлагает: «Выполню любое желание!» Диоген, привстав неохотно, цедит через губу: «Одна большая просьба – отойди в сторонку, солнце не заслоняй». Пляжник, одним словом. Любопытный финальный кадр: выражение лица Александра Македонского, когда он уходит восвояси...

Зарплаты младшего научного сотрудника, пусть убогой, всё-таки хватало бы на существование – если бы платили в срок. Об этом уже никто и не мечтал. Все мечтали о новой работе или, на худой конец, о халтурах. Ради самого тощего приработка были готовы срываться с места и нестись хоть в другой конец города, хоть на край света. Раньше казалось – в крайнем случае всегда можно пойти рабочим на завод. Заводы, знаменитые своей пролетарской несокрушимостью, первыми впали в хроническую дистрофию.

Когда прямо из голодного асфальта стали проклёвываться ларьки с невиданными прежде бутылками и лакомствами, Безукладников совершил попытку внедрения. Люди, засевшие в окошках, по ту сторону зарешеченных витрин в обрамлении цветных ликёров, индийских бус, шоколадных трюфелей, выглядели редкими счастливцами, сумевшими чудом проникнуть в этот рождественский, ёлочный рай, где нужда побеждена, как чёрная оспа.

Он, может, не обратил бы внимания на бумажку с объявлением: «Требуется ночной продавец», если бы не вздохи Ирины насчёт порванных зимних сапог, купленных ещё при царе Горохе, – их дважды носили в починку. Но та же Ирина его как могла отговаривала, вплоть до ссоры, – он всё-таки пошёл, отдал свой паспорт Руслану, пухлому мальчику с боксёрским загривком, и отправился в ночную смену, снабжённый пакетиком Ирининых бутербродов.

Для начала райской планиды потребовался скрупулёзный пересчёт сокровищ, загромождающих конуру киоска. Это называлось приёмом товара. «Считай-считай! Жвачек – двести семьдесят три», – дневная продавщица Анжела, сдавая смену, оранжево накрасила губы и не стесняясь подтянула чёрные колготки. Перед уходом успела похвастаться: «Сейчас пойдём с девчонками сухонького накатим». Потом заехал Руслан за выручкой, придирчиво оглядел витрину и на прощанье пошутил: «Короче, девствуй!»

Ночь прошла без происшествий. За первые три часа торговли выручка составила половину его месячной зарплаты в Институте истории. После полуночи покупательский напор ослаб. В четыре утра подошёл мужик в рваной кожаной куртке в обнимку с рыдающей тёткой и затребовал «самого дорогого».

– Что именно? – не понял Безукладников.

– Ну, блин, самое дорогое по цене!..

Самым дорогим был французский коньяк «NAPOLEON» предположительно польского разлива. Тётка рыдала без передышки. Парочка удалилась, а через полминуты неподалёку прозвучал удар бутылки об асфальт.

Наутро выяснилось, что Александр Платонович почти ничего не заработал, поскольку – недостача. Сменщик Володя, видя его подавленность, хмыкнул: «Обычная херня. Ты за Анжелкой считай получше».

В следующую торговую ночь при всём арифметическом усердии финансовый крах повторился в точности, один к одному. Причём в обоих случаях суммы недостач совпали – стоимость бутылки сухого вина.

– Я тебя просила, не суйся туда! – Ирина была убита. – Теперь тебя заподозрят.

Она достала из шкафа розовый мускат – их общую драгоценную заначку со времён доисторического отдыха в Крыму:

– Пойди отдай. И, пожалуйста, больше не ходи к ним!

Он долго пытался всучить Руслану эту бутылку, чувствуя себя героем спектакля «Раскаянье вороватого завхоза». Руслан от муската решительно отказался и отдал без лишних слов паспорт. На этом торговая карьера Безукладникова себя исчерпала. Зато какие два утра были у них с Ириной, когда он, вернувшись после ларька, залезал к ней под одеяло и она, сонная, буквально плавилась, обтекала его. Потом одеяло сбивалось к ногам, Ирина усаживалась верхом, и он не переставал счастливо поражаться «неправильности» её тела: полновесные груди над худыми рёбрышками, узкие плечи и пышный низ.

Обычно же утрами жена была неприступно хмурой и терпеть не могла, если Безукладников своими нежностями мешал ей краситься перед работой. (Хотя зачем, думал он, так уж приукрашиваться, работая в детской библиотеке?)

Впрочем, позывы к нежностям – взаимные или односторонние – становились такой же редкостью, как и денежные поступления; Александру Платоновичу уже не казалась кощунственной мысль, что между этими вещами есть прямая зависимость. Мужчина без гроша в кармане терял право на женскую приязнь, считаясь как бы и вовсе не мужчиной. Конечно, Ирина ничего такого не высказывала и, скорей всего, не думала, но от этого было не легче.

Всё чаще Безукладникова мучила, словно кислотой разъедала, жалость к жене, бедно одетой, лишённой по его вине – по чьей же ещё? – приличной обуви, нарядов, не говоря уже о поездках к морю или за границу. Зудящая реклама замечательных, нужных вещей на подслеповатом экране «Горизонта» порождала у супругов общую мысль, всегда одну и ту же: это не для нас.

Беда была не в том, что Александр Платонович вообще не мог заработать, а в том, что он не мог заработать много. Деньги, добытые репетиторством или сочинением рекламных статей под заказ, тут же уходили на латание бессчётных дыр – привести в чувство захандривший холодильник или позвать на помощь высокомерного сантехника.

Ровно год назад августовским вечером под безжалостно яркой лампочкой (так и не собрались купить абажур) они молча курили на кухне.

– Хорошо хоть я детей с тобой не нарожала...

Что вокруг могло измениться от этих Ирининых слов? Бабочка толстым тельцем всё так же билась в оконную сетку от комаров. Надрывисто мычала ржавая водопроводная труба. Жена и муж всё ещё сидели за общим столом, стряхивая сигаретный пепел в одну жестяную плошку.

– Понимаешь... – Ирина хотела смягчить сказанное, но лишь углубила открывшийся перелом. – Самое страшное, что уже ничего не изменится. Так и будем...

Готовый переубеждать её, даже умолять отказаться от этих мыслей, он всё же молчал. Александра Платоновича одолевала стыдная раздвоенность: лично ему безденежье почти не мешало жить – так, досадное неудобство, которое легко выпустить из виду, избывая ночь с книгой в тёплом молочном свете настольной лампы или выуживая из гробницы библиотечных каталогов визитную карточку жителя Атлантиды. Но в присутствии Ирины диогеновская самодостаточность трещала по швам, а зачатки тревоги, страха перед будущим взбухали и множились, как раковые клетки.

И чего ради ей вздумалось именно в тот вечер поведать про Серёжу-босса, Сергея Юрьевича? Разведённый юноша, владелец фирмы. Богатый обожатель, который, оказывается, ещё с марта встречает Ирину после работы и подвозит домой на своём «форде». Нет, у них ничего не было. Нет, не было. Но он уговаривает переехать к нему, в трёхкомнатную на улицу Рокоссовского. Твердит, что такая женщина не должна работать, и всё в этом духе.

– Переезжай, – сказал Безукладников севшим голосом.

Она обозвала его дурачком, но постепенно разговор принял такое направление, словно двое терпящих бедствие обсуждают хитрый способ, как спасти хотя бы одного из них, более слабого. Они даже пошутили, не без натуги:

– Значит, выхожу я за Серёжу строго по расчёту и начинаю тебе гуманитарную помощь высылать – нелегально.

– Точно. И я нелегально, под покровом ночи, несу эту помощь на помойку.

Спать легли, стараясь не касаться друг друга.

А через неделю, пряча глаза, бледнея, Ирина отпросилась у него съездить в отпуск в Анталью. Резоны были такого рода: «Как я ещё смогу за границей побывать?»

– Ну теперь-то где угодно побываешь. Только непонятно, почему сразу именно в Турцию...

Конечно, домой она уже не вернулась. То есть приехала раза два за вещами – и конец. Наспех переодеваясь, бегала из комнаты, от шифоньера, в ванную и обратно, а по квартире летал ветер дорогого парфюма. Полуголая, она сияла импортным загаром, лоснилась, как полированный солнцем орех, и мучительней всего для глаз были незагорелые укромности, подбритые, словно ради показа.

Внезапно беготня прекратилась и стало тихо. Ирина, ещё неодетая, стояла, заслонясь дверцей шифоньера, и смотрела на бывшего мужа. Он знал этот взгляд, это выражение сладкой бессмысленности – полуоткрытый рот, радужки, безвольно заплывающие под приспущенные ресницы. Это означало, что Ирина хочет его «приставаний», хочет немедленных вторжений, даже с оттенком грубости.

И конечно, неплохо они смотрелись, торопливые петух с курицей, когда чуть не свалились друг на друга, потные, в недра шифоньера. А Серёжа-босс ждал внизу в автомобиле, вколачивал пальцами в руль своё нетерпение, бурчал по мобильному, что задерживается, «начинайте без меня», покуда возлюбленная Ирина Олеговна рыдала, сидя на полу, сдутая, как резиновая игрушка, с трясущимися грудями, и твердила своему никчёмному супругу, что она никуда не уйдёт, пусть он только ей прикажет: «Останься!» Но этот интеллигентный балбес, вместо того чтобы прямо изъявить свою волю или, например, просто сказать жене: «Пошли пить чай», удосужился лишь поднять её с пола и напомнить, что он не вправе приказывать – мол, она же сама потом ему не простит... Вот и поимел счастье наблюдать в кухонное окно, как непривычно смуглая, роскошная красотка, выйдя из дома поступью осторожной косули, садится в иномарку цвета ультрамарин, уже готовую к вертикальному взлёту.

После этого Безукладников, по правде сказать, три дня спасался у Лёни Ламерчука перепонками грецких орехов на спирту, то есть напивался до потери сознательности, хотя всегда справедливо считался непьющим, в отличие от того же Лёни.

– Вот ты говоришь про мёртвых, что они, типа, всё знают...

Ничего такого Александр Платонович не говорил. Но Лёня под выпивку всегда порывался возобновить их давнюю дискуссию.

– Ты говоришь, сигналы от умерших. Ладно, допустим, кое-какие сигналы имеют место. Но это на самом деле – не от мёртвых, а от нас самих! Мы же сами себя ни фига не помним. Это уже вопрос оперативной памяти. Нам для жизни хватает кэша первого уровня – и всё. Остальное по барабану...

Пьяный Безукладников удручённо мотал головой. Его невнятные попытки возразить звучали и впрямь как сигнал от умершего.

Если компьютерщики вообще способны умилить Бога, то Ламерчук был компьютерщиком Божьей милостью. Он ухитрялся, нигде не служа, верстать дома одновременно с десяток заказных еженедельных газет, прихватывая пару-тройку журналов. Разложенные где придётся газетные полуфабрикаты норовили перекричать друг друга. Одно издание вещало: «Губернатор Стилкин – имя нашей надежды!» Другое позволяло себе толстые рифмованные намёки: «Мафии на выборах нужны подстилки! Под кем вы, Генрих Стилкин?» Третье сулило моментальный крах «всенародно избранной оккупационной власти», попутно обольщая «почасовым элитарным досугом в сауне».

В те дни Безукладников боялся идти домой, возвращаться в своё неприбранное одиночество, оттягивал уходы. Но когда холостяк Лёня предлагал остаться переночевать, он сразу же вскакивал и наспех прощался, чтобы, шатаясь, бежать к себе, на улицу Кондукторскую, словно его там ждут не дождутся...

За год, прожитый без Ирины, в квартире ничего не изменилось, не считая того, что в ней появились две-три тропы, которыми, собственно, и ограничивались внутриквартирные маршруты Безукладникова. Тропинки шли от стола к потёртому дивану, от дивана в прихожую, с короткими ответвлениями в сторону кухни и ванной. Участки на обочинах постепенно превращались в нежилой, то есть практически необитаемый пейзаж.

Не то чтобы Александр Платонович был таким уж грязнулей – у него даже случались приступы борьбы за чистоту, но избыток запылённости на нехоженых квадратных метрах всё же имел место, врать не будем. А иначе как бы однажды, вернувшись домой, он заметил следы чужих ног на полу возле шифоньера, к которому вовсе не подходил? Это случится довольно скоро, но уже в следующей жизни.

Свою одежду он предпочитал развешивать на стульях. Сегодня, например, вывесил стираные джинсы и бежевый джемпер, сравнительно новый, – поверх чёрного заношенного, в котором было бы неприлично завтра ехать к Нахимову. Одежда со спинки стула свисала погибельно и безвольно, как шкура убитого животного.

Иные мелочи этого непритязательного быта уже потеряли всякую надежду обратить на себя внимание. Литровая банка с недопитым квасом второй месяц кисла на кухонном подоконнике. Рядом пылились остатки забытого лекарства от ещё февральского гриппа. Впрочем, название медикамента – «интерферон человеческий», – машинально читаемое жильцом по утрам и вечерам, как-то непостижимо обнадёживало.

Дома он ходил в чём попало: в синих обвислых трико, дряхлой Ирининой кофте, а то и голый, как в этом душном августе. Он настолько свыкся со своим диковатым одиночеством, так нечасто оглядывал себя со стороны, что едва не предстал в одних носках перед соседкой Луизой, забежавшей в половине одиннадцатого за щепоткой соды. Спохватился, когда уже приоткрыл дверь, но вовремя сдёрнул с вешалки плащ и потом суетливо перебирал банки на кухне с лицемерными возгласами «Куда ж я её задевал-то!..», якобы всей душой погрязший в домашнем хозяйстве. «А! Вот она!..» – «Спасибо, Александр Платоныч, но это крахмал». Яркоглазая Луиза пахла фруктовым шампунем и свежей выпечкой. Закрыв за ней дверь, он сбросил плащ, под которым успел вспотеть, и полез в ванну облиться. Вместо холодной воды из крана скупо выдаивалась тёплая, как бульон.

Не вытираясь, он добрёл по магистральной тропе до дивана. Он не надеялся быстро уснуть – хотя бы собрать себя из обломков. Почему-то вертелось в голове отвратное выражение «небо в копеечку» (подобие базарного ценника), заставляющее вообразить, будто сидишь, всеми брошенный, ободранный до крови, на дне чёрного колодца, такого глубокого, что небо кажется блестящей монеткой.

«Что со мной стряслось?» – спрашивал себя Безукладников. Застенчивый мальчик из учительской семьи, приученный всегда всё делать правильно, заподозрил вопиющую неправильность то ли в мировом устройстве, то ли в собственной судьбе. Староватый юноша, успевший похоронить своих бедных, замотанных родителей и уступить неизвестно кому любимую жену, до сих пор глубоко интересовался лишь тем, что принято звать «любовью» и «смертью» (два пустотелых сосуда, куда каждый наливает всё что заблагорассудится). Он заглядывал в эти бездонные ёмкости с жаждой, которую, казалось, утолить нельзя... Но соблазнительное, страшное, отдающее морозом по коже – теперь опустело, высохло, уподобилось прошлогодним новостям из жёлто-серых газет, приготовленных на выброс, но залёгших мёртвым грузом в прихожей на антресоли.

– Ну? И что нас теперь интересует? – спросил он сам себя вслух как можно развязней. И тут же сморщился, покоробленный ненатуральностью тона.

Он согнал себя с дивана, встряхнувшись, как мокрый пёс, и пошёл назад в ванную, распинывая темноту, расшибаясь о воздух, щёлкая на ходу выключателями, пока не встретил в зеркале над умывальником того, кого меньше всего сейчас желал видеть.

– Здрасте-мордасти, – промычал Безукладников, толкая в рот зубную щётку. – Глаза бы мои на вас не глядели!

Однако скользнул придирчивым взглядом от небритого подбородка по тяжеловатому бледному торсу, дичающему внизу живота, и молча повторил свой вопрос. Его голый собеседник, вынув щётку изо рта, ответил без душевного подъёма, тихо, но решительно:

– Теперь нас интересуют деньги.

Глава вторая. Самоубийство

Нахимов был адмиралом. Не в том смысле, что он командовал флотом. А в том, что мог бы им командовать спроста. Хоть военно-морским, хоть космическим. Но подходящий бесхозный флот Нахимову на жизненном пути не подвернулся, и он вынужден был командовать государственным имуществом срединного Горно-заводского региона. Несмотря на скучную чиновничью должность, Нахимов лелеял в груди одно романтическое свойство, которое можно для краткости назвать комплексом крутизны. Его призванием было дарить изумруды блондинкам, напиваться с Фрэнком Синатрой и водить самый крутой автомобиль. Насчет блондинок история умалчивает из уважения к прекрасной шатенке Тане Нахимовой. Синатра не успел выпить с Нахимовым по чистой случайности.

Но с автомобилем всё было замечательно. И незачем подозревать Нахимова в тривиальном пристрастии к чему-то вроде шестисотых «мерседесов», стадами загромождающих улицы российских городов. Потому что его угольно-чёрный зверь назывался «олдсмобил» и на горно-заводских обветренных просторах, с охватом в двадцать одну Голландию, аналогов просто не имел. Изумрудов здесь было страшно сказать сколько. Зато «олдсмобил» – всего один.

Некогда Нахимов с Безукладниковым вместе служили в Институте истории и в солидарном унынии писали тезисы научных докладов о великой, плодотворной роли колхозов. В новые времена у Нахимова проявился редкий дар аукциониста, затем – аудитора, затем – адмирала как такового. Он резко ушёл в стратосферу, напитанную деловым озоном. А Безукладников остался писать тезисы докладов о роли колхозов – теперь уже трагически вредоносной.

С тех пор они почти не виделись. Изредка Александр Платонович встречал на улице Таню – влажнея дивными глазами, она жаловалась на дороговизну запчастей для «олдсмобила», которые приходится закупать в Эмиратах. Безукладников сочувственно кивал.

В середине августа он позвонил Нахимову и бодро сказал:

– Гена, извини, что беспокою. Я уже тут спёкся. Помоги мне найти другую работу.

– Приезжай через пару недель. Что-нибудь сочиним, – ответил тот.

Позвонить Нахимову его заставил ничтожный вроде бы случай – явление бомжа в час пик на трамвайной остановке. Бомж, как водится, был грязен и вонюч. Неподвижный среди юркой, деловой толпы, он будто экономил свои несвежие силы для бесконечных бытовых испытаний. Вокруг бомжа стоял невидимый, но прочный санитарный кордон, обтекаемый нормальными людьми. «Это понятно, – думал Безукладников, – шарахаются ведь не только от грязи. Всех пугает неблагополучие – оно прилипчиво, заразно». Разглядывать бомжа не хотелось, но какая-то подробность вдруг зацепила взгляд. Александр Платонович всмотрелся и даже немного оторопел: этот человек был обут в его, безукладниковские, туфли. То есть в точно такие же. Они их покупали ещё вместе с Ириной, выстояв очередь в магазине для молодожёнов, – не самые дешёвые, крепкие, цвета морёного дуба. Конечно, обувка бомжа выглядела несравнимо более грязной и стоптанной, но всё же. Это был слишком откровенный намёк на возможное близкое будущее Безукладникова. И вот тогда он позвонил Нахимову.

В шестнадцатиэтажном Доме губернского правительства шёл сокрушительный ремонт. Ещё нестарое здание скоропостижно меняло начинку и внутреннюю облицовку, достигая вершин мирового стандарта. Александр Платонович минут двадцать топтался внизу под приглядом охранников, пока с невидимых высот не дошёл телефонный сигнал «пропустить».

Согласно табличке на двери кабинета, Нахимов был вторым или третьим лицом в департаменте имущества. Сам кабинет выглядел как ценный импортный сувенир, затерянный в мусорном кавардаке советской стройплощадки.

– Садись, дорогой! – Нахимов смотрелся шикарно и трагически, словно бескомпромиссный рокер, которого лютая необходимость вынудила ровненько подстричься и втиснуться в строгий костюм.

В кожаном кресле у Безукладникова неприятно вспотела спина.

Минут тридцать Нахимов рассказывал о стране Швейцарии, откуда вернулся только что. Самой вкусной швейцарской подробностью был королевский лобстер, начинённый салатом типа оливье, – Нахимов его купил в супермаркете, уложил в гостиничный холодильник и потом доедал несколько дней.

Неожиданно покончив со Швейцарией, Нахимов спросил:

– У тебя есть опыт продаж?

Александр Платонович припомнил две ночи в коммерческом ларьке и ответил максимально честно:

– Опыт есть, но мало. А в чём дело?

– Надо продавать заводы и комбинаты, – пояснил Нахимов. – Грубо говоря, приватизация. Пойдём обедать?..

Стены и пол в правительственном коридоре напоминали о штурме Рейхстага. Из четырёх лифтов работал один. Остальные, без кабин и дверей, зияли ярко освещёнными шахтами.

Они спустились в столовую, где Безукладников поспешил сознаться, что не голоден, и взял себе только апельсиновый компот, о чём сразу пожалел – за эти же деньги можно было купить три стакана чаю.

– Ты любишь катера и яхты? – осведомился адмирал, слегка опалённый супом харчо.

– Ещё бы! – зачем-то солгал Безукладников.

– Я бы осенью сходил куда-нибудь в Эгейское море... – Нахимов погрустнел, видимо вспомнив о непроданных комбинатах.

Александр Платонович глотал компот фармацевтическими дозами и прикидывал, на какое количество нахимовских блюд сможет растянуть свой кисло-сладкий двухсотграммовый стакан.

Между тем Нахимов, опустив голос до туманных низин, начал излагать условия как бы тайного заговора, согласно которым Безукладникову надлежало сочинить блистательное резюме на самого себя, красиво напечатать его на компьютере и передать Нахимову лично в руки...

Путь к яхтам и королевским лобстерам в принципе не мог быть простым, поэтому Александр Платонович сию секунду вообразил все мыслимые и немыслимые усложнения. План действий выглядел впечатляюще: сначала скопить денег на компьютер, для чего потребуется лет восемь. Или двенадцать. Потом освоить купленную технику – ещё год-полтора... К тому моменту, когда уже постаревший Безукладников наконец приступил к сочинению ослепительно прекрасного резюме, Нахимов успел завершить многолетний обед, они вернулись на восьмой этаж, дошли до его сувенирного кабинета и адмирал начал официальную церемонию прощания.

– Сделаю всё, что в моих силах, – строго пообещал Нахимов. – Но и ты. Должен пройти свою часть пути. Дорогу, сам знаешь, осилит идущий.

Заговор скрепили рукопожатием, и затуманенный Александр Платонович поплёлся назад сквозь ремонтную разруху.

Рабочих не было видно, словно ремонт совершался как-то сам собой. Единственный ходячий лифт закрылся прямо перед носом и уплыл. Рядом три пустые шахты светились так ярко, что вызывали желание заглянуть в них и обнаружить на донышке подпольное земное солнце. Безукладников заглянул, но был застигнут лёгкой мутью головокружения и оцарапал плечо об острые электрические кишки, торчащие из-за растерзанного косяка.

Ему вдруг на ум пришла мысль о том, что смерть, которую принято со страхом и почтением рядить в загадочные мрачные покрывала, в сущности, тривиальна и доступна – как старушка-лифтёрша или тот зевающий охранник с потёртой кобурой. Что гибель караулит не где-то в умозрительном будущем, а буквально всюду, куда ни плюнь. Ничто не мешает ему сейчас шагнуть за порог этой шахты и тем самым пересечь таинственный Порог. Хотя нет. Грохнуться с восьмиэтажной высоты в строительный мусор – исход несуразный, даже анекдотичный. Куда проще и опрятней, например, воспользоваться электричеством.

Вот в таком, почти гамлетовском, настроении он взялся левой ладонью за острый конец косо обрубленного провода, любуясь его свежим блеском. И, разумеется, не случилось ничего.

Здоровый скепсис экспериментатора – вот что ощущал Александр Платонович Безукладников, когда придирчиво высматривал в пучке одинаковых обрубков ещё один провод – для правой ладони. Невозможно поверить, что ЭТО так легко...

Удар был настолько мощным и жёстким, что самоубийца расстался с самим собой навсегда на долю секунды раньше того, как 380 вольт, принявшие стройную форму дуги, равнодушно швырнули его прошибленное тело на мраморный пол.

Лифт, вызванный Александром Платоновичем ещё при жизни, осклабился дверями у его раскинутых ног, и транзитная дама со свежеокрашенной малиновой причёской, везущая своё ледяное достоинство на обеденный перерыв, прострелила весь восьмой этаж навылет кумулятивным воплем, от которого несчастный Безукладников, будь он жив, немедленно умер бы снова...

Коридор наполнился административным персоналом. На фоне общей чинной контузии выгодно выделялся – молниеносной решимостью и хищной сноровкой – второй заместитель министра Геннадий Валерианович Нахимов. Он успевал одновременно, в одну суматошную минуту, раздавать ценные указания, нашаривать пульс на ещё тёплом безукладниковском запястье и выкрикивать в мобильный телефон вызов, похожий на угрозу всей мировой медицине. Так что, пока тело заносили в лифт и спускали на первый этаж, к Дому правительства уже подлетала с мерзким воем карета скорой помощи, отряженная областной спецбольницей № 3, чей фасад на Пролетарской набережной белел, как халат сестры-сиделки, в заботливой близости к цитадели власти.

Документ, который я собираюсь процитировать, никогда не публиковался на русском языке. Он так и лежал бы среди заурядных медицинских бумажек, если бы некто Лексунский, независимый журналист, зависимый лишь от ежедневных алкогольных вливаний, не продал однажды мятый исчёрканный бланк на рыхлой бумаге, явно выдранный из истории болезни, московскому корреспонденту «Saturday Revue» Джеймсу Риордану за 500 американских долларов, хотя вначале запрашивал 5000. Позднее сам Риордан без смущения признавался, что перепродал оригинал за 62 000 долларов, впрочем не называя покупателя. Впервые документ был опубликован в «Saturday Revue» на английском языке.

Эпикриз

Пострадавший Безукладников А.П., 36 лет, доставлен машиной скорой помощи в приёмный покой больницы без сознания. На обеих ладонях – продолговатые ожоги II степени (предположительно, метки электротока). Диффузный акроцианоз. Зрачки широкие, на свет не реагируют. Пульс на сонной артерии не определяется.

<неразборчиво> начаты реанимационные мероприятия: наружный массаж сердца, произведена катетеризация подключичной вены. Начата инфузия раствора преднизолона, 120 мг. Сделана попытка провести искусственную вентиляцию лёгких с помощью мешка Амбу – не эффективно. Произведена интубация трахеи, начата ИВЛ anпаратом РО-6 в режиме гипервентиляции, до 10 литров.

Ввиду асистолии решено провести дефибрилляцию.

Предварительно внутрисердечно введён адреналин, 1,0 мл.

Единичный разряд в 2000 вольт и продолжающаяся вентиляция лёгких дали положительный эффект. Электрокардиограф показал появление сердечных импульсов. Возникла слабая, затем более сильная пульсация на сонной артерии. Цианоз уменьшился. Зрачки сузились.

Состояние позволяет надеяться на восстановление функций организма.

Старший врач отделения реанимации Е. <неразборчиво>