Текст книги "Весьма сентиментальное путешествие из Парижа в Венецию и обратно, или паломники страсти"

Тёмная аллея тонула в глубине в ярких отблесках света, и купол собора, изрезанный тенями вычурных горгулий, словно свадебный торт на фоне неба цвета розового фламинго, вкупе с видом на соседний грязный переулок, был одновременно удивительным и фантастический. Все вместе, втроём, они с наслаждением любовались этой фантасмагорической картиной.

В этот момент, около них, на фоне всё того же розового неба, замаячил приближающийся к ним силуэт Дика. Этри больше не сомневалась, что он её узнал и последовал за ней, и кровь прилила к её голове, она ощутила, что «её голова оказалась на земле, а ноги на небесах», и непроизвольно стала падать на мостовую.

– 

О! Нет!– воскликнула возмущённая Флош,– будьте внимательнее! Кого вы там толкнули? Здесь темно… Это что-то мягкое… ребёнок! Мои друзья, это маленький итальянец… бедный маленький итальянский попрошайка, которых и без того полно в Париже! Стоило ради этого ехать в Милан?

И она бросила ему два су.

                              ***

В ту ночь Этри мечтала о Дике. Она представляла, как он, в позе античного японского божка, обнял её и поцеловал. Она почти физически чувствовала, как тело её пробуждается, осязала его длинные тонкие пальцы, которые, чтобы его губы могли добраться до её рта, приподняли подбородок Этри. И этот его взгляд! Где-то она уже видела такую силу, это одновременное выражение грусти и неизмеримого сладострастия? Этот взгляд «который, вмещал в себя всю Троянскую войну в Илиаде Гомера»!

Флош вытащила Этри из этого вороха воспоминаний и мечтаний:

– 

Вам хорошо спалось сегодня? Не знаю, как вы, но я превосходно выспалась. И я вас люблю, моя дорогая подруга– продолжила Флош, вытаскивая свой платок– потому что вы, извините, словно неразумная девушка… О! Что это? Там… Там! Блоха! Этри, Блоха! (И Флош выпрыгнула долой из постели)… одна… большая… нет, огромная… коричневая… с длинным туловищем! Что я говорила! Грязная Италия! Приехать сюда за тысячу льё, чтобы тебя искусали итальянские блохи… действительно… в этом нет никакого здравомыслия! Я устала от всего этого… А ведь только что я проснулась настоль счастливая от одной только мысли о том, что нахожусь около вас… в этом номере… в этой гостинице! А сейчас, как только я подумаю, что эти грязные звери будут сосать по очереди нашу кровь, меня это совсем не радует. Если бы ещё у каждой из нас была своя собственная блоха, которая сосала бы кровь индивидуально… исключительно только у каждой из нас… и умирала бы после этого! Тогда ладно! Но, согласитесь, какой он сильный и ловкий, этот дикий зверь, его невозможно поймать! Впрочем, таким образом передаются все болезни, это хорошо известно. К тому же, в довершение всего, эти итальянцы… да они же никогда они не моются!

– 

Успокойтесь,– спокойно произнесла Этри,– единственно опасные блохи-это те, которые кусают в ухо.

– 

Это правда? Вы прелестны! Моя дорогая, вы меня поражаете… Ваши исключительные познания в разных сферах, то, что вы знаете о таких вещах, это феноменально…!

– 

Не преувеличивайте, я просто наблюдательна,– рассмеялась Этри.

– 

О! Я восхищаюсь вашим умом… и не только им. То, что также прелестно в вас, так это то, что у вас есть свои собственные идеи… собственные мании… такие, как привычка открывать окна по утрам, чтобы чистый воздух дезинфицировал помещение. (И Флош бросила подозрительный взгляд по сторонам). Всё это я вижу моим маленьким мозгом. Итак… посмотрите… вот на это, наверху, перед нами. На мой взгляд, это фронтон времён Наполеона. Я представляю, что он жил в этом отеле и должен был остановиться в этой комнате.

– 

Без сомнения… и номер 13 должен был принести ему счастье! 12 франков в день… конечно, он останавливался именно здесь.

И таким образом девушки беседовали вплоть до завтрака, который они съели в постели, перечитывая текущую корреспонденцию.

В десять часов утра, свежие как два горных ручейка, они нашли Художника в музее Брера.

Поражённая увиденным, Этри неожиданно остановилась перед монументальными фресками этого музея, после чего, увлечённая своим воображением, она молча удалилась от своих компаньонов и пошла одна по галереям, пытаясь сделать зарисовки с понравившихся ей картин в свою записную книжку, гибкими движениями рук и с суггестивным выражением лица. Но на что может претендовать художник-любитель перед лицом прекрасных ликов на картинах классиков пятнадцатого века, где отягчённые тайными страстями веки и губы, выражающие сомнение уголками рта лица уже предвещали появление да Винчи? Святой Рох Амброджо Бергоньоне, какое двойственное впечатление произвела его обнажённая нога на бедную девушку, ведь его столь чистые и девственные, немного припухшие губы, очевидно, не знали поцелуя любимой? Хотя он и сам похож на девушку… И какой контраст с тонкими, но, по-видимому, умелыми губами стоящего рядом с ним вполне брутального Святого Людовика Тулузского! Хотя, если присмотреться, и в нём было что-то женственное…

Ах! Бедная Этри! Какое это мучение, любоваться творениями итальянских классиков! Перед Аполлоном и Дафной её стали преследовать воспоминания, а не тело ли Дика изобразил Андреи Аппиани в образе молодого Бога? Аполлон, расставивший свои красивые обнажённые ноги под короткой распахнувшейся туникой, с открытой мощной шеей, за которую держалась своей томной рукой Дафна, открыв вид своей прелестной головы и лица. Этри жадно смотрела на этот рот, иронично, легко поднятые уголки которого исправляли грусть взгляда, зафиксированного на теле Дафны. Нимфа, в то время как её ноги уже подогнулись под напором Аполлона, недвусмысленно предлагала свою напряжённую грудь губам любовника, и Этри даже слышал, как Аполлон шептал своей возлюбленной:«Я знаю ещё и другие поцелуи и другие сладострастные местечки для них! »

Ах! Да, моя бедная, бедная Этри, во всем мире постоянно рождаются и «другие» поцелуи, но зачастую слишком поздно, чтобы успеть их попробовать. И почему Дик тоже не сказал ей: «Могу ли я показать вам и другие поцелуи?»

Этри вздохнула. «Впрочем, как выясняется в конце концов, всё самое важное,– сказала она, наконец, сама себе,– состоит лишь в том, чтобы сохранить как можно дольше красивые ноги. Ах! Боги Олимпа! Не играйте сейчас со мной в те же самые игры, что и с Дафной. Это, должно было быть, очень жестоко стоять там, рядом с ними, словно какая-то капуста, будь ты хоть Богом или даже человеком.»

Тем не менее, эти мысли, почти лишившие её сил после нахлынувшего на неё при виде этих картин возбуждения, опечалили Паломницу. С тяжёлым сердцем она продолжила ходить по залам музея, но вскоре вновь чувственное влечение захлестнуло её душу от пиршества полотен итальянских классиков с обнажёнными телами и сладострастными взглядами их обладателей.

Возле «Обручения девы Марии» работы Рафаэля и «Святым семейством» кисти Бернардино Луини Этри обнаружила своих компаньонов. Они громко веселились, довольно интимно, почти прижавшись друг к другу, перед этим до сих пор столь современным и столь живым шедевром. Флош и Художник посмеивались над тем, как Святой Иосиф занёс свою руку за Богоматерью, словно хороший плотник, забывший ей подрезать волосы. Он, казалось, мягко шепчет ей: «Не пойдёшь ли ты со мной за город?»… и его глаза с поволокой искоса смотрят на неё! Ангелы позади него словно подтверждали: «Да… он первый парень на деревне». Этри также нашла эту картину чрезвычайно приятной и привлекательной, и даже весёлой, особенно после увиденного ранее. А как бы был удивлён Луини, увидев, на сколь белыми и прозрачными стали краски, сошедшие с его палитры, на сколь они побледнели за века, да до такой степени, что Этри поверила, что цвета эти были похищены им у перламутровых и молочных тел англичанок.

Флош пребывала в хорошем настроении после просмотра «произведений искусства, которые своими сочными красками проникли прямо в её мозг»-по крайней мере так она утверждала, и добавила, что хотела бы закончить это прекрасное утро в лавке у старьёвщика.

– 

Иногда, именно такие дураки, как мы, находят "жемчужину" во всяком хламе… Вдруг нам повезёт, и мы наткнёмся на неизвестного Луини, да Винчи, Беллини! Кто может поклясться, что в углу затрапезной миланской лавки не лежит «Пиета» или «Ex-homme»! (она хотела, вероятно, сказать «Пьета» и «Ecce homo»). И почему именно я не могу попасть в эту точку и не наткнуться на шедевр?… Разве только маркитанткам может доставаться главный приз!

Они вошли в ближайшую от музея лавку антиквара. Сражение между скупостью и любовью к деньгам ясно виделось и читалось в глазах Флош, и было понятно, что крайне скупая графиня пребывает в нерешительности. Но, в конце концов, страсть приобретать что угодно быстро победила все остальные её милые качества. Лихорадочно, загнутой крюком рукой, словно веслом, она касалась всего, что было в лавке, беспорядочно бросая кружева на глиняную посуду, рамки картин на безделушки, ткани на бахрому. В одно мгновенье бутик антиквара превратился в лавку, которую долго грабили, разыскивая бриллиантовое колье. Этри и Художник, смущённые этим варварским татаро-монгольским набегом, обеспокоенно смотрели на старьёвщика-антиквара, который, в надежде на удачный день, двумя руками-пригоршнями услужливо предлагал свой товар их компаньонше. После долгих и безрезультатных поисков, Флош, с блеском в глазах, стала размахивать перед ними бесформенным предметом, чем-то вроде бубна или барабана в кружевах, покрытого зелёным шёлком, с ободком, инкрустированный мозаикой из слоновой кости, и который продавец-старьёвщик называл «Мажолином».

Он хотел за него пятнадцать франков.

– 

Пятнадцать франков!– воскликнула Флош,– Да вы сошли с ума, мой добрый малый! Полагаете ли Вы, что я так долго трудилась в вашей лавке, наводя в ней порядок, и потеряв на этом ценный час своей жизни, вместо того, чтобы осматривать шедевры Милана, буду благодарить вас за такое щедрое предложение…? И после всего этого вы мне предлагаете заплатить за эту грязь пятнадцать франков? Вы сошли с ума. Я вам предлагаю щедрые сто су. И то, только по доброте душевной…

– 

Но, мадам, я не могу согласиться на это предложение. Мне нужно на что-то жить и что-то есть. И не мне одному… У меня пятеро маленьких детей. И я должен их кормить. И вы не знаете, как мне пришлось потрудиться, сколько всего мне пришлось перенести, сколько вещей перелопатить, прежде чем я сам отыскал эту безделушку… И потом… моя "Мажолин" очень красива…

– 

Нет, нет! Тысячу раз нет! Максимум сто су, говорю я вам! Мне кажется, что вы меня не слышите. Только задумайтесь, это позволит вам дать по восемнадцать су каждому из ваших херувимов… восемнадцать су на нос, на каждого из ваших деток… вы меня слышите? Что касается безделушек, то не нужно мне рассказывать анекдотов. В Италии, таких как эта, все равно, что каштанов в лесу! Всем это известно.

И протягивая ему Мажолину, она сделала жест, как будто собирается уйти.

– 

Прошу прощение, мадам, прошу прощения, но я не могу вам столь дёшево уступить эту безделушку. Добавьте, по крайней мере, несколько су мне на табак!

– 

Хм…!– Флош повернулась к Этри, и шёпотом спросила.– А что вы думаете об этом, моя дорогая подруга? Эта грязная штуковина, стоит ли она такой доплаты? Она не повреждена? Посмотрите, у вас зоркие глаза… а рукоятка? Какой она эпохи?

– 

Ручка от этого предмета…? Она прелестна… чеканная, и действительно, хозяин прав, только она одна стоит пять франков.

– 

Браво, браво!

И тогда, обращаясь к торговцу, Флош ласково сказала:

– 

О! Действительно, мой друг, ваша штуковина мне нравится, и я, пожалуй, соглашусь на предложенное вами повышение цены за счёт табака для вас… упакуйте мне её, а вы, Художник, даёте этому месье несколько сигарет.

Художник предложил пачку сигарет торговцу, а Флош в это время, повернувшись к ним спиной, тихонько прихватила кусок кружев с витрины и засунула их за корсаж своего платья.

Возвратившись в отель, они снова стали собирать свои чемоданы и пакеты.

– 

Никогда, никогда,– хныкала Флош,– я не смогу разобраться в моей аптечке. Я же вас предупреждала, что мы не сможем обойтись без горничной в поездке. Моя милая Баптистина мне бы мигом привела в порядок… эту настоящую мозаику. А что мне делать со всем этим сейчас? Я такая недотёпа… настоль неуклюжа. Если бы, по крайней мере вам, Этри, вдруг захотелось мне помочь. Но вы-чистейшей воды эгоистка, как и все счастливые женщины, думающие только о себе! Если вы мне не поможете, мне придётся взять это всё в свои руки.

– 

В свои руки! А что, их у вас нет? Двигайтесь немного энергичней. Призовите на помощь вашу старинную кровь Людовика Толстого, и продолжайте разбирать ваш чемодан.

– 

О, моя дорогая, не торопите меня! Со мной не следует играть в этом жанре. Когда меня шокируют, давят на меня, я превращаюсь в ёжика, сворачиваюсь клубком, голова между ног, и из меня невозможно больше ничего вытащить.

– 

В таком случае позвоните и вызовите гарсона.

– 

Ах! Какая находка!… Какая удачная мысль…Гарсон! Гарсон!

На зов Флош явился какой то старый дылда-увалень с дряблыми руками. Эти руки быстро все уложили, утрамбовали и искусно закрыли чемодан… это был настоящий шедевр.

– 

Моя дорогая,-воскликнула Этри, этот с виду простофиля… миланский дурачок, сделал свою-твою работу просто прекрасно. Этот процесс… как роды: умная и деликатная помощь… и «Пуф!»-ребёнок появляется на свет…!

Готовые к отъезду раньше условленного времени, бездельницы сидели в холле отеля и ждали. Этри спросила Флош:

– 

А теперь объясните мне, почему вы возите с собой всю эту аптеку на десять дней? Это немного… глуповато.

– 

Вы всё время говорите о том, в чём совершенно не разбираетесь. Во-первых, я обязательно должна была взять с собой бутылки с дезинфицирующем средством и полосканием для рта… а как обойтись без Морской воды, керосина Ринальдо и спирта для спиртовки…

– 

Что это такое… полоскание для рта и Морская вода?

– 

Жидкость для полоскания рта? Но это для моего пенька… поломанного зуба. Смотрите… вот этот обломок… он великолепен, не правда ли ? Итак, он нуждается в каждодневном уходе… Там, снаружи. Я должна постоянно обрабатывать его вяжущим лосьоном. Если этого не делать, я вполне могу потерять его за обедом в моем супе, или, что ещё хуже, он провалится в мой желудок, а оттуда в кишечник, который он непременно проткнёт своими острыми краями и я умру от внутреннего кровотечения. И я не понимаю, почему бы мне не заплатить моему аптекарю Берже за то, что он спасает мою жизнь с помощью своего чудодейственного лосьона.

– 

А «Морская вода»?

– 

Это, моя дорогая, гениальная находка, которую я сделала в Биаррице прошлым летом. И я похищала понемногу этой чудесной воды в Солончаковых ваннах… совсем немного… но каждый день… и так набрала себе 25 литров воды из Брискуса. Вы смеётесь? Это глупо. Эта вода чудесна для кожи… избавляет от морщин… Вы помещаете кофейную ложку этой чудодейственной воды во впадину морщинок, держите там пять минут и промываете питьевой водой. Великолепная американская леди… миссис… забыла её имя… иначе уже и не моется на протяжении последних двадцати лет… и вот результат-она-икона стиля для всех дам в нашем мире. И я сама уже месяц пользуюсь ей и чувствую, на сколь я окрепла за это время. (И Флош звонко хлопнула ладонью по своей груди, которая буквально зазвенела, как будто стукнули по пустой коробке и задрожала, пойдя волнами, словно желе). Разве вы этого не заметили?

Этри стала внимательно её рассматривать.

– 

Но… признаюсь…

В этот момент в гостиницу буквально ворвался Художник. Омнибус был уже у входа, и было необходимо срочно погрузить в него багаж путешественниц.

– 

Счёт!– закричала Флош.– Проверили ли Вы счёт? Вы же знаете, что в Италии все мошенники. Внимательно рассмотрите его и проверьте. Здесь одни воры.

Вскоре, снова пережив толкучку Миланского вокзала, Паломники оказались сидящими в переполненном купе поезда.

Внезапно Флош снова закричала Художнику:

– 

Деньги… Деньги, ветреник вы этакий… я уверена, что вы забыли мои деньги в бюро отеля! И после этого вы снова будете пытаться утверждать, что у вас присутствует здравый смысл! У того, что вы сделали, нет ни имени, ни названия! Это моя "Кубышка"! Как мы доберёмся без денег до Венеции? У меня при себе точно было лишь двадцать сантимов, чтобы доехать до вокзала. Идите… живей! Отправляйтесь на поиски моих денег, и когда вы их найдёте, то сможете присоединиться к нам ночным поездом.

Но Этри ему сделала знак ничего не делать, после чего расстегнула свою блузку и погрузила руку в свой корсет, из которого торчали две маленькие розовые ленты.

– 

Мои друзья,– сказала она им,– у меня есть своя маленькая кубышка… она приколота к моему корсету… И благодаря мне всё великолепно устроится, вот увидите. Моя кормилица привила мне эту привычку. Она сама помещала все свои сбережения в маленький мешочек из тафты в этом укромном местечке.– И Этри вытащила маленький конверт небесно голубого цвета, перевязанный малиновой лентой. Казалось, что это маленький старинный пакет восемнадцатого века, и только крупная пуговица из корозо, через которую были протянуты ленточки напоминала о происхождении этого произведения… родом из воскресного рынка.-Итак, вы хотите знать, какую субсидию я могу предоставить для успешного завершения нашего путешествия?– Её пальцы были всё ещё таинственно зафиксированы в корсете.

– 

О! Дорогая,– воскликнула Флош,– вы же видите, что мы уже готовы целовать вашу грудь.

В купе остальные пассажиры приняли их за актёров провинциальной труппы, отправившейся в турне по городам и весям, и обращались к ним достаточно фамильярно, к большой радости Этри, которая смогла вполне непринуждённо поговорить со своим соседом. Мимоходом, проезжая мимо какого-то города, этот мужчина произнёс его название-Брешиа… таким тоном и образом, как будто он целовал это имя. От этой неожиданной ласки Этри почувствовала, как маленькие муравьи удовольствия стали подниматься по её затылку… Брешиа… Со своей женской изобретательностью она сумела заставить своего соседа повторить несколько раз это магическое имя, чтобы ещё и ещё раз испытать неожиданное наслаждение. Муравьи вновь и вновь вгрызались в её мозг. Она закрыла глаза. Фрески Брера танцевали перед нею: Святой Рох с его тёплой раной и чувственным ртом, Аполлон с наготой его плеч и Дик, выделяющийся на розовом небе, рядом с Куполом… Увидит ли она когда-нибудь его снова, этого Дика? Поговорит ли с ним однажды? Появится ли у него желание ухаживать за ней? Обладает ли он изысканным вкусом, чтобы оценить таланты её ума и редкую красоту тела? Кем же нужно быть, чтобы игнорировать её существование?

Перед её бессилием понять и предсказать своё будущее, Этри быстро охватило отчаяние и она стала раздражительной. Муравьи спустились к её ногам, где они уже в высшей степени раздражают, а не возбуждают, что известно любой женщине.

– 

Нужно пойти в вагон-ресторан и «принять пищу»,– изящно выразилась и решила за всех Флош.

Там они оказались в толпе пассажиров и клубах густого и застойного табачного дыма, клубившегося чуть выше пустых и не совсем бутылок. Этри всегда нервничала при таких «приёмах пищи» в заведениях, подобных осушённому аквариуму, где посетители, буквально липнущие друг к другу из-за тесноты заведения, не могли поднести руку к своему рту, не почувствовав тёплого контакта со своим соседом. Гарсон, двусмысленно балансируя между поездными гурманами, словно цирковой эквилибрист, с траурными каёмочками под ногтями, рассеянно бросал на тарелки пищу, обливая их одежду каплями жира и соуса. Затем он убегал, вольтижируя с полотенцем в руке, в своей отвратительной ливрее из лавки старьёвщика, но настолько пригнанной к его телу какой-то опытной швеёй, что костюмчик казался его второй кожей.

После того, как Флош демонстративно тщательно протёрла свои столовые приборы и стакан, она триумфально продемонстрировала всем покрывшуюся черными разводами салфетку и заявила, что была бы очень счастлива, если бы точно такая же грязь не оказалась в её животе после употребления всего того, что она не имеет возможности протереть.

– 

Гарсон! Минеральной воды, прошу вас! Спасибо! Итак, «Cicina», натурально газированная вода из Альп!» Так утверждает эта этикетка. Затем Флош прочитала громко: «Пить по одной бутылке в день… Катар пузыря, блуждающие почки, критический возраст!…» Это превосходно, все мои симптомы. Налейте себе, Художник, и пейте, сколько сможете. От пуза, что называется…!

                         ЧАСТЬ V

– 

Verona! Верона!– Хриплым голосом трубил начальник поезда. Было десять часов вечера. Глубокая ночь. Флош поднялась и посмотрела через окно.

– 

О… Какая поэзия в этих звуках! Верона…. могила Ромео и Джульетты! Давайте хоть мельком взглянем на это священное место,-и она открыла окно.-Что? Это Верона? Но, Господи! Это невозможно… ведь это так уродливо! Здесь всё темно, и ни одного намёка на приличную архитектуру… плоское тёмное поле… ничего не видно… ни одной церкви… ни одного Лоренцо на перроне, не говоря уже о Ромео… и как воняет! Господи, какая чушь…!– и произнеся эту монументальную речь, Флош снова присела на полку.

Одиннадцать часов вечера… все та же чёрная ночь.

– 

«Venezia! Венеция!»– протрубил начальник поезда.

– 

Ах! Мои дорогие друзья, вот мы с вами и прибыли… в Рай!

И Флош высунулась в окно.

– 

Я узнаю… я всё узнаю… всё вокруг!!!– И она, призвав к себе остальных Паломников, профессиональным голосом гида стала объяснять:– Посмотрите… это-дамба… там… дальше… лагуна, а слева от нас море… а наверху-небо, а внизу-луна, которая отражается в воде. «Ах! Venezia! Venezia!»– напевала она, разводя волнами руки в воздухе.

Спокойствие, вполне очевидно присущее этому городу, которое их окружило на набережной у выхода с вокзала и отсутствие малейшего городского шума, этакая внезапного рода интимность в отношениях между паломниками и древним городом, сразу же после грохота поезда и толкучки в ресторане, оглушила их, приятно удивив Этри. Как только она спустилась в гондолу и присела на превосходные мягкие подушки из чёрной кожи, то тут же почувствовала себя абсолютно счастливой.

Где было то лихорадочное нетерпение, которое обычно заставляется путешественников побыстрее забирать свой багаж, чтобы как можно скорее оказаться у себя дома? Здесь же было налицо всеобщее и абсолютное ожидание праздника, беззаботного образа жизни. Феерия начиналась.

Совсем рядом, в соседних гондолах, другие пилигримы, прибывшие тем же самым поездом, разбившись на влюблённые пары, также ожидали отправления. Внезапно молчаливые, успокоившиеся, проникшиеся магией волшебного города, пресных тёмных вод, которые плескались вдоль бортов лодки, они даже издалека казались влюблёнными друг в друга и в удачу. Они хотели получить любовь и наслаждение от Венеции, а она желала этого же от них.

Художник и Флош, тихо беседуя друг с другом, принялись курить.

– 

Как всё-таки это прекрасно…. Подымить сигареткой в гондоле…!– говорила Флош.

Этри, с плохо скрываемым отвращением повернулась к ней: курить в Венеции… ночью… в гондоле… как в какой-то заурядной парижской брассерии! Ах! Какие нужно иметь для этого мозги… было бы интересно сделать Флош трепанацию черепа! Как выглядят её мозги, как они пульсируют в тот момент, когда она декламирует эту тысячу и одну банальность, эти классические глупости, и всё это ночью, при луне и под звёздами Венеции. Этри вспомнила, как после её возвращения с одной выставки картин в Брюгге многие из её подруг, считающие себя дамами педантичными, задали ей один единственный вопрос: «Вы были в Брюгге? Видели ли вы луну?» Нет, у неё даже мысли не было отправляться в Брюгге, чтобы посмотреть на луну, она съездила в этот город, чтобы полюбоваться на картины фламандцев, и ни для чего другого. Но настойчивость подруг заинтриговала Этри, ведь они обвиняли её в том, что она пропустила, возможно, лунное затмение. И вот однажды она просматривала мимоходом колонку какой-то газеты и обнаружила в статье о Брюгге описание (уже состоявшегося, естественно), лунного затмения, того самого, о котором её расспрашивали подруги. Ах! мой Бог! Она его пропустила, и это она, Этри, немного мистик в душе, в небе Брюгге, в то самое, без сомнения, время, когда она имела возможность наблюдать его на колокольне базилики Святой Крови. «Небесное явление», которое, несомненно, могло бы сыграть большую роль в её жизни… и художественном развитии!

– 

Смотрите, церковь!– вдруг воскликнула Флош, чьи глаза привыкли к тому времени к темноте.– Знаете ли Вы её название, Этри?

– 

Эта церковь у вокзала зовётся Санта Лючией,– равнодушно ответила она, как если бы речь шла о привокзальной гостинице.

– 

О! Очень красивое сооружение… очень красивое! Но… мадам угрюма. К чему это суровое выражение лица… Без сомнения, причина тому, что мы ещё до сих пор ожидаем наш багаж. Тра ла ла ла ла! Мой дорогой Художник, у этой женщины нет никакой поэзии в душе. Это ужасно. Поэтому, подайте мне упаковку печенюшек «Petits beurres» из жёлтой сумки. У меня волчий аппетит, а месье Луи Лефевр, их автор, создатель этого кулинарного шедевра, поможет мне его утолить… несомненно, воздух Адриатики действует возбуждающе на моё чувство голода.

– 

Какой изысканный французский язык… как на овощном рынке!– прошептала Этри.

Когда их багаж был установлен на корме лодки, гондольер спросил:

– 

Due o solo gondoliere, Signora?

⁴

Голос его ласкал слух… и… он пронёсся по коже Этри, словно прикосновение бархата.

«Эта страна приятна… эта страна сглаживает острые углы слов… и придаёт им сладострастие!»,– подумала Этри и повернулась, чтобы посмотреть на голову, изо рта которой исходил этот золотой голос! Череп этого Беллини был увенчан длинными и шелковистыми волосами, а на лице была строгая маска, пронзённая молодым и жизнерадостным ртом… которым он испустил по восточному хриплый крик… крик, с которым крейсируют по каналам гондольеры, завидев своих коллег: «A-o-ё!», и его большое тело склонилось над веслом, молчаливым усилием которого он сдвинул с места свою гондолу.

На фоне небольших каналов голос любви этого гондольера звучал ещё более дико… или вызывающе жизнерадостно, когда их лодочник, приветствуя встречную гондолу, желал её кормчему «buona notte».

– 

Addio, прощай, Карло!– отвечали ему.

Затем, Карло снова решил поупражняться в пении, но его голос внезапно стал глух. Он закашлялся, прочищая своё горло, и сплюнул в тёмные воды лагуны.

– 

Ах! Это совсем никуда не годится!– громко сказала Этри.

– 

О чём это Вы?– спросила Флош.

– 

Я говорю, что не годится плеваться в общественных местах.

– 

Кто плевался? Карло? И каким это боком вас задевает? Для начала, могу вам заметить, что это полезно для его здоровья, а значит и для нас, потому что он наш извозчик, и затем, в этой лагуне и без него хватает всякого свинства!

Этри это было действительно известно, и она уже успела про себя отметить «чистоту» каналов, но её «Беллини» все-таки чересчур внезапно и стремительно разрушил поэтическое настроение девушки.

Вскоре вода каналов, по которой блуждала их гондола, стала как будто тяжелее и жирнее. Дворцы и дома вырастали, неожиданно поднимались из темноты, как огромный оссуарий под холодной луной, моментами выглядывающей из-за облаков. Но Карло, своим снова вернувшимся к нему красивым и звучным голосом, терявшимся вдоль высоких стен и скрывающимся на волнах, рассказывал им о местных достопримечательностях, встречавшихся им по дороге в маленьких поперечных каналах, и местные анекдоты о театре, который, по его словам, пришлось однажды приподнять из воды канала, уже плескавшихся к тому времени на его мраморных ступенях.

В более уютных маленьких внутренних канальчиках все стало более звучно и ясно… был слышен даже звук капель, падающих с мостов, после чего его эхом разносило на несколько метров поодаль… вскоре проходы стали такими узкими, что гондола буквально брила стены домов, мимо которых они проплывали… и паломники невольно стали говорить вполголоса, изображая из себя то ли Борджиа, то ли воров-грабителей.

Наконец их гондола вышла на простор Гранд Канала. Как известно, «Луна там сочеталась браком с лагуной», в то время как открывающаяся перед путешественниками перспектива предлагала им вид на некую театральную сцену, украшенную хитросплетением из дворцов и базилик, делая картинку похожей на праздничную открытку с Восточными красотами ночью. Далее, в глубине, виднелось море, и подобно мачтам сгоревшего леса, тянулись к нему верхушки сосен острова Джудекка. Наконец, перед ними появились заурядные вульгарные газовые фонари отеля Британия, цель их вечернего путешествия.

В холле отеля, на креслах и сиденьях, дремали путешественники, с шалями на плечах и сумками в руках.

– 

У нас нет больше свободных номеров… и даже просто кроватей. Эти дамы, и вы, синьор, вы зарезервировали себе комнаты?– осведомился портье, стоя на понтоне у входа в гостиницу и готовый им запретить даже ступить ногой на него, этот в данный момент островок обетованный.

– 

Да,– сказали дамы.

– 

Нет,– признался Художник.

Портье тут же со вздохом облегчения послал его прочь вдаль по каналу жестом пресытившегося гостями хозяина дома.

– 

Месье,– вмешалась Флош,– невозможно, чтобы вы удалили от нас этого молодого человека. Прошу вас.. предоставьте ему постель… простой матрас… лишь только эта малость необходима его телу до восхода солнца! Куда вы хотите, чтобы он пошёл, этот бедный мальчик? Где ему найти хоть кусочек земли в вашем городе, чтобы прилечь и поспать. У вас же одна вода… Положите его переночевать хоть где-нибудь в вашем отеле. Дорогая Этри, мы не можем бросить нашего друга. Скорее решайте… почему бы нам не взять его в нашу комнату.

Флош, внезапно возбуждённая, отчаянно жестикулировала, и громко галдела, словно ворона, которую сгоняли с облюбованной ею ветки. Несколько спящих в холле персон возмущённо приподняли свои мстительные веки, грозя немедленной и неотвратимой вендеттой. Одна из них поклялась тут же наказать бузотёров, если те не прекратят шуметь. Этри ненавидела скандалы, и внезапно почувствовала в себе силы взять ситуацию под контроль.

– 

Замолчите, Флош…. Вы устраиваете скандал и произносите абсурдные вещи. Пусть Художник выпутывается из этой ситуации сам, как хочет.

Бедный Художник, выслушав решение Этри, вернулся в свою гондолу и… под замечательное « A-o-ё! » в исполнении Карло исчез в ночи, а сама Этри, войдя в их комнату, нашла её отвратительной и оскорбительной для себя… этими темными бумажными обоями, потолком, как в дешёвой таверне, расписанным под зелёного вьюнка, мебелью шоколадного цвета и мраморными полами, липкими от влажной грязи.