Текст книги "Весьма сентиментальное путешествие из Парижа в Венецию и обратно, или паломники страсти"

«Кажется, я уже почувствовала вкус к этому молодому британскому самцу,– сказала она сама себе.– Глядя на его рот, хочется оказаться вместе с ним наедине на узком канапе. Он неплохо сложен! И какая походка… какой шаг…! До свидания, Дик!»

У двери она отвернулась, чтобы пройти в своё купе. Услышал ли он звук её слов: «До свидания?» Неизвестно, но на набережной англичанин вдруг повернулся, поднял глаза к Этри, посмотрел на неё, а затем вновь медленно закрыл свои веки, как будто взор его глаз наткнулся на слишком яркий отблеск солнца.

Этот жест её взволновал. Но что он означал… после всего, что между ними… не произошло? А дым его трубки? Всего лишь угольная пыль? Он видел только её, или это действительно был только всего лишь солнечный зайчик?

Но, в глубине души Этри знала, была уверена, что глаза англичанина остановились на её прекрасном изображении… и при виде её образа… в непроизвольном почтении к её красоте… возможно…?

Флош вывела Этри из задумчиво-мечтательного настроения, в то время, когда поезд уже начал пробежку по берегу водной глади озера.

– 

На сколь прекрасно это озеро… Люцерна! Luzerna! Италия! Italia!– Напевала она мелодию на стихи сонета «Сорренто» Джованни Боккаччо.– Мне бы очень хотелось приобрести почтовые открытки с этими видами для детей. Не могли ли бы Вы мне их купить на ближайшей остановке?

Этри, которая и сама коллекционировала такие почтовые открытки, была чрезвычайно любезна и, спустившись с подножки поезда на первой же станции, выбрала самые интересные, и оплатив их, принесла в купе.

– 

Но ведь это дорого!– воскликнула Флош, с очевидным удовольствием принимая подношение.– И это ради мест, которые мы видели лишь мимоходом, и названия которых даже невозможно прочитать: Кюснахт! Что это такое…. Кюс…Нахт? Мой язык может поломаться, произнося такую абракадабру. Для названия заурядной станции это просто смешно! Эти швейцарские имена и названия деревенек меня ошеломляют, и затем… это слишком дорогостоящая поездка… моя скупость меня просто душит… О! Как я страдаю!

Эти словесные излияния немного развлекли Этри, и она спросила:

– 

Вы пойдёте завтракать?

– 

Я…? Но я совершенно не хочу есть!

– 

Прошу прощения, моя дорогая… но, зная вас, я не могу не полюбопытствовать… есть ли какой-то тайный смысл в вашем нежелании пообедать?

– 

О чём вы говорите? Тайный смысл? Ах! Я понимаю! Вы имеете в виду мою скупость? Впрочем… я не стыжусь вам в этом признаться. Вы же уже должны были понять, что худеть и беречь-вот мои принципы и, как говорят, яйца в моем лукошке-это две заботы, которые никогда не оставляют меня.

– 

Поверьте мне, что я безмерно очарована тем, что, наконец, узнала ваши основные правила жизни… впредь я вам буду доверять.

– 

Вы же так не думаете всерьёз! А как же быть с моей маленькой сумочкой, которую я не смогла оставить в Париже!

– 

Что! Сумка? Какая сумка? (И она стала искать глазами Мопса).

– 

Да, ту, совсем маленькую! Не ругайте меня, я туда положил лишь мои деньги… и только оба письма, которые мне прислал Ольтмар.

– 

Вы меня начинаете раздражать. Вы обезумели!

– 

Не совсем и не настолько! Неужели вы думаете, что я не знаю, что Ольтмар богат? Так что я его буквально культивирую… как редкое растение… главным образом, ради его подарков… и его автомобилей… ложи в театре и премьер в нём… билетов на бега на ипподроме. Так что… что касается сакральной фразы насчёт «текущей слюны»… да, я уже отужинала с ним!

И Флош грустно посмотрела на Зелисберг и на Фирвальдште́тское… или Люцернское озеро, как женщина, которая никогда в жизни больше не сядет за обеденный стол. После чего довольно-таки театрально лишилась чувств… Несколькими мгновения спустя, осознав, очевидно, что не добилась ожидаемого успеха, она стала что-то лепетать, будто была по-прежнему была не в себе… по любому поводу… на любую тему, рассуждая по поводу цвета воды в озере, отражений на нём облаков и окрестных вилл, цветов, памятника Шиллеру… а затем неожиданно обратилась к сидящему рядом псевдо-берлинцу:

– 

Герр… не знаете ли вы, это действительно могила Шиллера?

– 

Нет, мадам, здесь покоится только его сердце.

– 

Ах! Неужели здесь можно увидеть его сердце! Сердце столь великого человека, такого поэта!… И они его вырвали… его пламенное сердце… из его мёртвого тела… бессердечные! И они его туда засунули… в этот огромный холодный камень на берегу озера. Это бедное сердце! Сколько поэтического вымысла, месье! Только немцы могут себе позволить иметь такую чувствительность. Ах! Любовь, любовь! Разумеется, Ольтмар это оценит, ведь у меня такая увлекающаяся натура. Как я буду прекрасна в своём печальном образе.

– 

Ах, этот бедный Ольтмар,– продолжила иронично Этри,– вы сделаете его несчастным… ведь он ещё даже не подозревает, что имел возможность… и мог вас реально полюбить.

– 

Да… именно это так ужасно, и этой малости достаточно, чтобы отравить мою поездку!

Озеро было холодно, серо и туманно в этот утренний час, буквально леденя своей сыростью все вокруг, включая вагон, в котором они пребывали в этот момент.

Этри ожидала, как в театре, окончательного апофеоза этого действа на фоне красот Готарда, на которые она всерьёз рассчитывала, дабы восстановить своё хорошее настроение… но, когда они появились перед её глазами во всей своей первозданной серой строгости, с пятнами зелени кустов и деревьев, девственными, каменистыми, узкими и глубокими ущельями… даже величественными, если не принимать во внимание тот факт, что она паталогически не любила зелёный цвет. Всё это её раздражало настолько же, как лицезрение дурной картины в Лувре.

– 

Это вас довольно-таки сильно дискредитирует, моя дорогая!– произнесла Флош с упрёком.– Эти вечные снега, эти грандиозные пики, эта невероятная природа, и это необычайное творение человеческих рук-железная дорога… разве эти чудеса не перевернули вашу душу…? И если задуматься над тем, что именно мы, люди, нашли способ победить этих каменных монстров, чудовищ, сделать их полезными для нас… это мне напоминает историю про мышь, которая роет проходы в сыре! Это великолепно! И это ущелье…

– 

О! А это ущелье… Представьте себе, если не думать о холодной природе, а помечтать о прекрасной женской груди… о расселинке между ними… есть с чем сравнить! Не правда ли?

– 

И это говорите вы…? Хорошо…А эти горные каскады, какие мысли они вам навевают?

– 

Что…! Каскады?

Зрелище постоянной

«pissevaches».

– 

Мочится… Кто?

– 

Я говорю о pissevaches. Справляющих нужду коровах. Разве это не меткое определение. В Швейцарии, как вы действительно знаете, все каскады похожи на pissevaches.

– 

Нет, я действительно не понимаю, о чём вы… Хотя… если задуматься, ваши слова, кстати, вполне разумны… Действительно-если посмотреть на коров сзади во время этого физиологического акта, то мои бедные каскады походят именно на этих прекрасных животных, которые дают так много знаменитого швейцарского молока, из которого пейзанки производят прекрасное швейцарское масла, сыра… и столько хорошего мёда!

– 

О! Главным образом мёда… моя милая Флош!

                        ЧАСТЬ III

Обед, от которого Флош, экономии ради отказалась, как всегда подавался во время извилистого подъёма на Готард, в то время, когда остальные блаженные туристы и просто пассажиры, тоже, как обычно, прильнули своими восторженными носами к грязным стёклам окон вагонов поезда.

Только Этри и одна влюблённая пара устранились от участия в массовом любовании швейцарскими пейзажами. Эти увлечённые друг другом создания, как и все влюблённые, выступающие в этом оригинальном жанре, пожирали глазами лица напротив, будто голодающие на строгой диете, смотрящие поутру на омлет со специями, зеленью и телятиной, грибами и томатами. Женщина, американка, будучи персоной достаточно свежей на первый взгляд, но не очень молодой, была не обременена бюстгальтером на груди и смело демонстрировала её великолепие под лёгкой тканью блузки. Когда иноземка прилагала усилие, чтобы разломать свой немного пережаренный хлеб, её грудь колыхалась, как колокол на соборной колокольне.

– 

Вот то, что они предпочитают, эти мужчины!– вздохнула Этри, поглаживая и лаская одновременно своей ладонью худосочную грудь Феллаха, маленького арапчонка, который прислуживал ей.– Боже! На что способен наш мир! Мы готовы сожрать все… и даже этого милого мальчишку в возрасте всего лишь тринадцати лет!-подумала она!

И Этри при этой мысли неожиданно для себя захотела… возжелала этого ребёнка с неказистой фигурой, скверные манеры которого буквально за мгновение до того оскорбляли её красоту, и когда Этри встала, в то время как этот бой старался вежливо помочь ей одеть её пальто, она вполголоса сказала мальчишке:

– 

Большое спасибо вам, мой маленький господин, и, поскольку вы столь вежливо слушали пожилую даму, могу вам дать один практический совет: имея такое красивое лицо, которым вы уже обладаете, вам впредь следует позаботиться о чистоте ваших ногтей и постараться больше не есть пальцами, а использовать для этого столовые приборы.– И она ушла с гордо поднятой головой.

В купе она увидела Флош, ожидающую прибытия в Гёшенен, на станцию у входа в Сен-Готардский туннель.

– 

Что!– воскликнула она, увидев Этри– Göschenen!

Гёшенен! Опять смешное швейцарское название. Северный вход в

туннель, если я не ошибаюсь! И даже пяти минут остановки нам не дают эти швейцарцы, чтобы подготовиться к прохождению поезда под этим ужасным нагромождением скал и льда…! Мои соли! Где мои соли с лавандой?– И Флош стала нервно рыться в своей жёлтой сумке.– Хватит ли у меня времени найти и достать их…? У меня, вполне возможно, больное сердце, после всех тех несчастий, которые со мной случились в последнее время! Я прочитала в газете, что воздух в этом туннеле столь тяжёл, на столь гнетущ и зловонен, что для нормального человека он невыносим… Ах! Мой Бог! Мы уже в этой дыре… отверстии, а я до сих пор не нашла моих солей… какая фатальность! Ах… Вот и они, наконец-то!

И когда Флош поднесла свои волшебные соли к носу, в купе вновь появился дневной свет. Весеннее солнце буквально взорвалось, воспламеняя ледники итальянского склона гор и окрасив серебром холодные пики Альп, рассевшихся вокруг них в кружок, словно шаманы аборигенов из диких американских племён.

Они, эти горы, были одновременно красивы и мало симпатичны. Этри, испуганная этим варварским зрелищем, отвела глаза от окна… и ей уже вдруг показалось, что это именно она виновна во всех несчастьях Флош.

Но их поезд на полной скорости унёс её вдаль от этих чудовищ. На большом расстоянии, увенчанные лёгкими белыми облаками, они уже не казались ей такими угрожающими, а Флош, между тем, что-то усердно записывала в свой блокнотик: «Я считаю, вполне обоснованно, что французско-швейцарский склон горы-инженерное совершенство, а итальянский же-это сама мать природа и поэзия!!! »

И когда, через её плечо Этри прочитала эти строки: «Природа и поэзия», они показались ей этаким невероятным деликатесным пустячком рядом с простоватой Флош, которая их извергла. Эти слова прокатились много раз в её рту, оставив в нём вкус леденца. «Природа и поэзия!»– к чему говорить больше? Разве… просто ещё раз произнести итальянское название городка Беллинцона… разве этот на первый взгляд бессмысленный набор букв это уже не сам по себе романс… не поэзия? И этот столь чувственный язык, сотканный, главным образом, из согласных, не придуман ли он для того, чтобы быть приятным для рта и ушей человеческих! И всё это во время оглушительной весны… какое Божье благословение! И неужели свершилось… мы уже в Италии?

Стены деревенских домиков тем временем окрасились в розовый цвет, цвет оплетавших стены кустов. Этри отрегулировала свой лорнет. Боже, какой вид? Роза многоцветковая! Маниакально увлечённая пейзажем, она могла увидеть растение и назвать его в соответствии с его классическим обозначением в каталоге. Страсть к природе и ботанике преследовала её всю жизнь, и Этри буквально подавляла своих подруг умением упоминать к месту названия растений, окрашивая их варварские простонародные названия классическими определениями на латыни. Этри жалела весь мир, и в частности, сегодня, Флош, не раня её самолюбие и не пробуя в её присутствии изъясняться латинскими терминами.

В Кьяссо по вагонам распространился слух, что поезд собирается надолго остановиться. Это была официальная граница, а следовательно, итальянская таможня, и забастовка ленивых железнодорожников подоспела как раз к этой станции. Несколько военных уже тянулись вдоль перрона вокзала, чтобы оповестить всех о происходящем. Флош тут же принялась оплакивать своё путешествие, а усатые таможенники кричали в специальные раструбы о досмотре багажа. С ключами в руках Этри спускалась с подножки вагона, когда кто-то рядом тихо произнёс её девичью фамилию… Странное ощущение, которое она при этом испытала в это мгновенье, позволило ей ощутить себя на десять лет моложе. Она повернулась и оказалась визави с двумя молодыми женщинами с приветливыми лицами… и по виду они ей показались иностранками.

– 

Неужели это ты, Джозефа…?!– и их голоса угасли в радостных лобызаниях и объятиях.

– 

Как, ваше Высочество! Какой любопытный случай, какое совпадение привело к тому, что мы с вами встретились в Кьяссо?

Принцессы объяснили, что затеяли эту свою поездку к умирающему дяде. Они говорили об Эдварде, Уильяме, о Умберте и Франце-Иосифе, их всех увенчанных коронами головах, как Этри называла их братьев и кузенов… и это было чрезвычайно странно… эта династическая, иерархическая непринуждённость на набережной Кьяссо.

Никогда ещё эти три молодые женщины не виделись с того самого времени, когда они проводили вместе дни и ночи в монастырском пансионе, где Этри приобрела дружбу этих респектабельных и достаточно лестных для её самолюбия подружек.

Она вспомнила воскресенья и каникулярные дни, проведённые у королевы в изгнании, в Пасси, где принцессы ей с гордостью показывали, в уединённом павильоне, портреты короля, их отца, и многочисленные флаги и штандарты былых времён, снятые с древков, спасённые от натиска воспалённых ненавистью к приличным людям люмпенов, к так называемым узурпаторам, кои раньше покоились в их дворцах, выцветшие в долгих доблестных походах, испачканные глиной окопов, пробитые вражескими пулями, и даже испачканные, обагрённые кровью бесстрашных воинов. Этри даже покрывалась мурашками, глядя на них, настоль она верила в эпические чудеса. Там же стояли стеллажи, где под стёклами выстроились рядами коллекции старинных монет и пистолетов. Король, искусный стрелок, коллекционировал оружие и собрал славную коллекцию его образцов. Огромный портрет самого короля в центре зала представлял его в форме генерала, этакого фата и донжуана, правда, немного толстоватого. Этри, тогда ещё ребёнку, хотелось бы, чтобы он выглядел потеатральней, постройнее, как принц из детских сказок. Но блистательная военная форма, кровавые трофеи, прекрасные дамы на заднем плане и её воображение девятилетней девочки делали из него, тем не менее, сказочного героя.

Те времена в Пасси всегда начинались с партий игры в прятки. Затем они отправлялись в комнату принцесс, большую белую и голую комнату, со стойким, неприятным, затхлым запахом, который впоследствии у Этри всегда ассоциировался с её детством, как и три маленькие железные постели, покрытые белым лаком, установленные вдоль стены и большая королевская корона с золотой лилией для них, служившая балдахином.

Одного взгляда на своих старинных подруг хватило Этри для того, чтобы все эти воспоминания тут же промелькнули в её голове. Донья Джозефа с любезной улыбкой рассказывала о своих, в то время как донья Алисия интересовалась жизнью Этри. Их прелестные манеры были сравнимы с художественным произведением, они доставляли эстетическое удовольствие своей красотой и гармонией. Эти инфанты, однако, при всём том своём королевском происхождении, были простыми, весёлыми, и немного наивными женщинами, как почти все принцессы, и Этри вдруг подумала о красивых и нежных экзотических плодах, которые выращивают в оранжереях, оберегая от вредного воздействия местного климата.

Между тем таможенник, остепенённый протоколом, уважительно приблизился к княжеской семье и, включив в их «свиту» заодно и Этри, присовокупил к их багажу её чемоданы, и даже багаж Флош, после чего, целуя руки сильных мира сего, сообщил, что им совсем не обязательно открывать чемоданы и предъявлять их содержимое к досмотру.

Время поджимало. Этри почтительно склонилась с к рукам этих небесных аристократок, покрытых крупными драгоценными камнями, и возвратилась в свой вагон.

Флош, которая из окна следила за всеми перипетиями происходящего, ничего не поняла в этом приключении.

– 

Какие у вас есть красивые знакомые, моя дорогая! А я их принял за немок-гувернанток. Ах! Они удостоены чести путешествовать вместе с вами и мной! Впрочем, из этих трёх женщин, именно вы и только вы казались мне достойной обращения «её Высочество»!

Этри немного презирала свою подругу за этот пассаж, отдающий откровенным подхалимство… но ничего не сказала и лишь посмотрела в окно.

Всё устраивается само собой, как говорил один мудрец. Поезд тронулся, несмотря на забастовку, и две подруги, счастливые, что им удалось ускользнуть от крупных неприятностей, следили за меняющимся по мере продвижения поезда пейзажем вдоль голубого цвета озера Кома… рука об руку, нос к носу у окна в коридоре.

– 

Это действительно Италия, и моё Комо, встречи с которым я так ждала!– воскликнула восторженно Флош,– сколько лет прошло с тех пор, как я гуляла по берегу этого озера. Но сколько утилитарной изобретательности у людей, лишённых поэтичности! Посмотрите на эти меловые сооружения для жизни аборигенов… бесконечные… и почему их там воткнули, я вас спрашиваю? Чтобы есть, спать, производить грязь и прочие отходы своей жизнедеятельности! Что касается меня, то среди такой прекрасной природы я тысячу раз предпочла бы жить лучше обнажённой, как Адам и Ева, заниматься любовью, есть съедобные корни и варёные яйца!… (Тут Этри принялась смеяться.)

– 

Вы…! Как вы можете! В вас нет ни серьёзности, ни поэтичности…и это меня очень удивляет, так как вы мне очень симпатичны!

Этри была счастлива узнать, что она симпатична Флош, но главным образом тому, что они с ней всё равно остались настоль же далеки, как и раньше… несмотря на такую интимность, к которой их невольно вынуждала находиться обстановка поезда!

Они приближались к Милану, и их нетерпение, связанное с ожиданием этого события, накладывало свой отпечаток на эти однообразные и тягостные последние часы перед прибытием на Миланский вокзал. Впрочем, Ломбардия, которую они пересекали в этот момент, однообразно покрытая зелёными виноградниками… и такими же зелёными коренастыми шелковицами, оказывали на них гипнотическое воздействие, вводя в сопорификическое, полусонное состояние. Однако, классический энтузиазм Флош вынудил Этри обратить внимание на её подругу. Снисходительно посмотрев на неё, она встала… потом вновь села… поднялась ещё раз, чтобы посмотреть в окно и на свою подругу… и так несколько раз, после чего изобразила на своём лице усталость.

– 

Неужели вы заболели, моя дорогая подруга? Боже! Как я довольна. Я вас люблю всё больше и больше, несмотря даже на то, что ваше совершенство лишь подчёркивает мои слабости и недостатки. Ах! Вы прелестны и очень симпатичны! Ради вас я готова на всё…!– И после небольшой паузы продолжила,– Держите, вот моя подушка, моя шаль и соли лаванды…

В оглушительном ритме тарара-бом-бом-тарара о стыки рельс поезд прибыл на вокзал.

Наши паломницы сошли на Миланский перрон. Отдавая свои билеты они заметили бежевый костюм и шляпу типа «Панама» с торчащим из под неё заострённым носом под тенью её полей.

– 

Художник! Смотрите, Художник в Милане, моя дорогая Этри, какая радость!

Флош, кудахтая и похихикивая, как потерпевший в океане кораблекрушение путешественник из Лондона в Америку, заметивший вдруг парус в океане. Это был действительно Художник.

– 

Мы вас забираем с собой!– сказали они ему– Но скажите нам сначала, какой случай вас привёл сюда?…

– 

Я знал, что вы уехали… и появитесь здесь… вот я и приехал. Отошлите меня прочь, если у вас нет сердца.

– 

Вас отослать прочь! Об этом не может быть и речи… Мы, напротив, увезём вас вместе с нами! Возьмите наши пакеты, эти bags… hold all, всё… одним словом!

С тех пор они путешествовали уже с пустыми руками, как и их Высочества, с которыми Этри недавно повстречалась. Сама Этри быстро вошла во вкус и нашла прелестным отдых, будучи освобождённой от любой материальной заботы и сохраняя себя открытой для радостей жизни, которые она обещала себе, отправляясь в это путешествие. Художник служил ей отныне каптенармусом и лакеем-грумом.

                         ЧАСТЬ IV

                  Милан, Городской отель.

– 

Мадам, для вас у нас есть прекрасные апартаменты, две кровати, и всего лишь 12 франков… Но у нас нет никакой свободной «смежной с вашей комнаты» для синьора… и портье указал на Художника.

– 

Môssieu? Мусьё, как мы, французы, называем таких надменных типов, неужели вы ничего не можете сделать для нас в таком случае?!– возмутилась Этри.

– 

Тогда, дамы, давайте поднимемся в ваши комнаты, а уже потом подумаем.

Итак, три часа дня, и эконом-толстяк гордо шествует перед ними, как человек с претензиями, этакий местный трагопан-сатир. Циркулируя по длинным коридорам, Этри читает вначале номера комнат, затем таблички на них: Купальни… Сад…

– 

Сад? Как, синьор гарсон,-обидела она гордого толстяка,– неужели за этими дверями располагаются сады отеля… как они оказались там?

– 

О! Да, синьора! Они есть на всех этажах-и его рот в этот момент хотел выдать что-нибудь остроумное-это просто места для хорошего настроения… отхожие места.

– 

Ах! Вполне непринуждённое итальянское отношение к терминам.

И она ещё больше, заранее, полюбила Италию, страну, где туалетные комнаты называют «Садами».

Прибыв в свою комнату, Флош вперемежку, без всякого разбора, раскидала свои пакеты, перчатки и шляпки на кроватях. Затем, даже не смотря по сторонам, выдохнула:

– 

Ну вот! Пожалуйста! Мы видим наши прекрасные апартаменты за 12 франков… с видом на грязный двор! Приехать из Парижа в Милан… чтобы посмотреть, как жарят камбалу во дворе отеля.... Я от этого умру!

– 

О! Милая Флош, не могли бы вы оказать мне любезность и подождать несколько дней, прежде чем совершить этот акт самопожертвования? А пока что, будьте так добры и побыстрее выберите себе кровать!– Ответила ей Этри.

– 

Хм, неужели в подобном коровнике какое-то значение имеет, где находится подстилка!

И Флош тут же присела на самую удобную кровать, и уже на этом форпосте она начала раскладывать свои вещи. Вскоре Этри бросила взгляд по сторонам, недоумевая, почему комната показалась ей столь тесной. И увидела, что буквально каждый её сантиметр Флош отметила своим присутствием, разбрасывав на всей имеющейся в ней мебели губки, шляпы, кисти и покрывала.

– 

Побыстрее, моя дорогая подруга,– сказала ей Флош торопливо,– нам пора выходить, мы уже и так потеряли столько времени зря… ценного времени… времени, которое нам стоит, откровенно говоря, девять сантимов час. Я сделала точный расчёт, поделив затраченные нами на поездку деньги на длительность нашего путешествия.

Дамы быстро немного подремонтировали свою внешность, привели себя в порядок, попудрив личико, нанеся ярко красную помаду на губки и, поменяв грязные после поездки дорожные платья, на нарядные, словно на прогулке по Елисейским полям, и спустились по парадной лестнице симпатичного Городского отеля.

Художник уже ожидал их… он арендовал для них фиакр и предложил провести первый час без всякого плана, просто сделав импровизированный «кружок» по городу. Прямо перед ними в узкой и густонаселённой Корсо Витторио Эммануэле открылся вид на внушительный купол церкви Сан Карло аль Корсо.

– 

Уберите это от меня! Скройте это с глаз моих!– взвыла Флош, заламывая руки перед своими глазами в классическом жесте, изображающем ужас.

Она знала, что следовала правилам модного хорошего вкуса, дискредитируя произведение современного искусства и архитектуры. Этри, напротив, объективно, посмотрел на храм. Анфилада колонн и её сочетание с куполом показалось ей красивым, несмотря на несколько мелких, но шокирующих деталей, а площадь перед ней интересной, как лоток для свадебного торта.

Пренебрегая большими улицами, они осмотрели несколько старых домов с неровными каменными лоджиями, опутывающими их, словно кружевами, затем ряд церквей, на которых, в связи ближайшими праздниками, висели гирлянды больших драпировок матово красного цвета, а их нефы походили на брачные альковы, отбрасывая приятный и тёплый пурпурный отблеск.

– 

Я голодна,– внезапно сказала Флош.

– 

Прекрасно,– сказал Художник.—Кучер, быстрее, Кафе Балди!

Этри показалось, что она оказалась в Австрии, в Вене-всё та же немного крикливая элегантность богатой европейской провинции-никакой утончённости, рафинированности и изысканности Коломбины и других парижских tea-rooms. На столы из тёмного мрамора облокачивались женщины, головы которых были украшены страусиными и павлиньими перьями, и Флош тут же, с глазами изголодавшегося ребёнка, заказала для своего живота оргию из чая, мороженого, пирожных.... Но, съев одно, она вдруг задрожала, а затем побледнела. Неужели она вспомнила о двух своих принципах: экономия и умеренность?

Но этот разгул в её голове, а именно на два франка двадцать сантимов, что оплатил Художник, Флош моментально успокоил, как только она увидела монеты на столе.

– 

Вы говорите о двух франках двадцати сантимах за нас всех! Два франка двадцать сантим? Он ошибся, этот добрый малый! Это невозможно, это просто сумасшествие! Мы в принципе не смогли бы съесть в Париже 12 пар пирожных, 3 мороженых, 2 разных сорта чая, пиво… и всего за 2 франка 20 сантим! Мои друзья, я вполне счастлива! Наша поездка в результате нам не будет стоить ни одного су!

И они поднялись со стульев со словами « Итак, в путь! ».

– 

Да, да, в дорогу… и побыстрее,– продолжила Флош.– Теперь нужно всё это переварить.

И Художник, только что наглядно сыгравший сценку из спектакля под названием «Аттракцион невиданной щедрости», скомандовал кучеру:« Вперёд, в отель Модрон»

Вдоль длинного замызганного канала, бесконечно тянувшегося перед домами, стены которых были обтянуты, словно морскими канатами, ветвями виноградной апрельской лозы, закрывая одновременно проходы между домами и скрывая развешанные на верёвках постиранные остатки былой роскоши жильцов этих домов. Немного дальше Этри, отбросив всё своё дурное настроение, и сконцентрировавшись лишь на положительных эмоциях, воскликнула:

– 

Ах! Как это красиво, мой дорогой Художник! А что это за балконы? Это что, уже отель Модрон?

На маленьком канале, берега которого были выложены крупными камнями, скрывавшими ветви больших плакучих ив, стояло заброшенное с виду здание. На его террасе, на мраморных подушках присели две прекрасные сирены. Они своими тонкими руками обнимали рог изобилия с экзотическими плодами, склонив над ними свои головы. Их одиночество оживлял заброшенный фонтан, а в глубине сада тянулся двойной ряд светлых и стройных колонн, обвитых какими-то безумными нитями плюща и кустами роз. Закрытые ставни скрывали от пылких лучей солнца жёлтые и голубые витражи.

Жизнь остановилась в отеле Модрон с тех самых пор, как завершилась эпоха роскоши. И два старых дерева, омрачавших своим плаксивым видом эту средневековую террасу, лишь удостоверяли их верность весне и двум сиренам, сидящим в их тени на мраморном постаменте.

Паломницы, проникшись волшебно увядающей аурой Модрона, решили отказаться от дальнейшей экскурсии, чтобы не «разбрасываться» на другие удовольствия, даже на искусство, и возвратились в отель.

Вечером они пошли ужинать в Гамбринус. Там трое друзей снова окунулись во вселенский шум голосов, стоящий над столиками ресторана, в котором венские дамы на эстраде доминировали над консоме с пашотом и макаронами. Перепоясав свои талии лентами цвета увядших роз, с рассеянным видом, подкрашенные, словно балерины на сцене, эти печальные девушки вполне серьёзно играли роль Коппелии.

Паломники решили съесть что-то сугубо итальянское. Перебрав меню, они выбрали суп Минестроне, равиоли, макароны, ризотто и поленту.

– 

Что за прекрасное масло подают здесь!– воскликнула Флош, в уголке губ которой таял кусочек этого самого масла,– наш дорогой Антуан Рюмпельмаер в своей кондитерской «Анжелине» постеснялся бы делать свой знаменитый шоколад из другого масла, кроме Миланского, и я думаю, что он стал популярен исключительно благодаря этому местному продукту. Впрочем, это широко известный факт. Но есть ли что-то ещё, столь же знаменитое, из Милана! Ах! Да, мухи! Миланские мушки! Сеньор! Так это правда… К счастью, сейчас ещё не сезон на эту напасть!

– 

Вы, наверное, имели ввиду шпанские мушки,– отшутилась Этри, глядя на недоуменное лицо Художника после этих слов Флош, и украшая, придавая, таким образом, пикантный вкус их ужину, в то время, как Художник стал насвистывать арии из итальянских опер, сопровождая их комментариями по длинному и путаному маршруту меню из итальянских блюд, вин и мелодий, выбранных и сыгранных венскими дамами за соседним столом.

Гамбринус был расположен под огромной стеклянной галереей сомнительного вкуса, но судя по всему, был чрезвычайно ценим миланцами, посвящавшими ему добрую часть своего досуга.

Этри, выходя из ресторана, толкнула бедром маленький столик, замаранный остатками пива и лимонада, и побеспокоив этим движением сидящую за ним одиноко пьющую персону, синьора, отрешённые глаза которого, казалось, следовали лишь за дымом его маленькой вересковой трубки. Господи! Это был Дик! Как она могла забыть о нём?

С той же беззаботностью, а ля Боттичелли, в таком же домотканом костюме, home-spun, и галстуке расцветки, как говорят, «глаз форели», и с таким видом, что глядя на него, можно было сказать, что он еле-еле сдерживается, чтобы не зевнуть, Дик сидел за грязным столом. Его руки с тонкими запястьями, смешно торчащими из под манжет шёлковой рубашки, бледнели неясной тенью под отблеском клубящейся трубки Курье. Эти мелкие, но важные детали невольно задели душу Этри. Слегка взволнованная, она хотела немного продвинуться вперёд, чтобы показать… разъяснить ему, по крайней мере, что это всего лишь неслыханный случай… просто дикая случайность, эта их встреча с ним здесь. Но у неё уже не было времени, чтобы действовать таким образом, поскольку два компаньона Этри увлекли её на миг задумавшуюся персону вперёд и вытащили прочь из этого человеческого муравейника.