Текст книги "Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий"

В тихом омуте Джа
(геопоэтика тайного омфала)[21]21
  Фрагменты неоконченного эссе, написанные в 2012–2017 годах.


[Закрыть]

Рафаэлю Левчину

Есть домовой у любой остановки…

И. Ж.

Прошла чёртова дюжина лет, но помню этот приятный ступор, подобный радости случайного хлопка одной ладонью.

В один из дней февраля 2002 года я спешил на задуманную острую дискуссию в помещении славного некогда Георгиевского клуба, ютившегося в московском профкоме литераторов на задворках Госдумы. Идя от метро «Площадь Революции», пересечь Охотный Ряд я умудрился в неположенном месте, – и застрял на широком островке безопасности в устье Дмитровки. Дорожное движение вокруг было интенсивным, и там скопился десяток автомобилей, стоявших в три колонны по три-четыре машины.

Последние в рядах, только что подрулившие, упорно сигналили, требуя освободить путь. Я присмотрелся к тем, что стояли перед ними, и остолбенел: свет внутри был погашен! Водители давно ушли по делам, использовав островок как парковку. А авто, маячившие в рядах первыми, вообще были целиком укутаны пухлыми, но уже оплывающими грязно-белыми попонами…

На днях прошёл последний февральский снегопад.

ГРАДИЕНТ

Спящие мёртвым сном машины – и бодрые, маниакально бибикающие им в зад! В центре бешеного движения транспорта, обтекающего вплотную тех и других. На секунду показалось, что я сплю… А потом понял, что это просто подарок. Дарственно меткая метафора специально для круглого стола «Кризис клуба», куда я направлялся, – о вырождении салонных форм московской литературной жизни. Осознаваемом далеко не всеми участниками процесса.

* * *

Этот крышесносный, шизофренический сюжет: совмещение разных времён, точнее, разных временны́х темпов, в небольшом тесном пространстве, и полный дисконнект между ними – мерещится мне с тех пор в разных жизненных историях. В столь чистом виде я его, пожалуй, больше не встретил. Порой он мерцает в произведениях искусства, чаще всего в кино. Наиболее выразительно, пожалуй – в эпизоде «Белого солнца пустыни» со старичками-анашистами, кемарящими над готовым взорваться ящиком динамита, посреди снующей кругом борьбы Старого и Нового. «Давно здесь сидим…»

Постепенно стало понятно, что подобные сонные островки непременно должны местами возникать кое-где во Вселенной – в потоках любых видов материи и, возможно, информации: на стыке встречных течений, или вблизи обособленных препятствий, локально замедляющих движение среды. Поведение потока в таких зонах характеризуется тем, что в физике называется градиентом скорости – различием величин скоростей между соседними движущимися слоями. В гидрологии даже имеются удобные для расширенного применения древние слова, обозначающие участки с минимальной скоростью воды в реке – в тормозящих течение выемках берега или дна. Боковые такие карманы называются заводями, или затонами, низовые – плёсами, или омутами.

ДЖА

И вот недавно я проезжал, где-то так в трёхсотый раз, через любимый крымский городок, который, вслед за чикагским художником и писателем Рафаэлем Л.[22]22
  Рафаэль Залманович Левчин (27 сентября 1946, Джанкой – 7 августа 2013, Чикаго) – русский поэт, драматург, прозаик, переводчик, эссеист, художник, скульптор, актёр.


[Закрыть] – самым, пожалуй, удивительным его уроженцем и самым добродушным из моих друзей – называю сокращённо «Джа». Здесь не столь важно, что в этом негусто населённом пункте родился некогда и я сам. Я давным-давно свыкся с тем, что моя малая родина – не на старте или финише моих внутрикрымских маршрутов, а где-то в первой или в последней четверти пути, исключительно через запятую. Важно то, что раз в несколько лет я покупаю билет специально с пересадкой, так чтобы между поездами был интервал в несколько часов, и получаю возможность погулять по тихому городку. А главное – сходить на другой край города, где стоял когда-то дом моей бабушки, в детстве я гостил там каждое лето. Постоять там на пустынной улочке, взглянуть на своё детство из новой точки маршрута собственной жизни.

Посидел на вокзале: сперва в кафе за чаем с марципанами, а затем просто так, на деревянных сиденьях зала ожидания, наблюдая за неравномерно перемещающимся проезжим и аборигенским народом. Потом вышел на обращённое к городу крыльцо заднего фасада.

Рядом на скамьях трое не по-туземному одетых длинноволосых парней расчехлили гитары и негромко набирали что-то вроде бы прогроковое, но при этом щемяще современное. Риффы звучали настолько профессионально, что странным было не узнавать эти лица. Кто такие?.. Гастроли солидной группы с пересадкой в Джа трудно было представить. Городок находится в самой неяркой и неинтересной, на первый взгляд, части Крыма: в северных засушливых степях, вдали от моря, гор и лесов – всего, чем знаменит полуостров.

Пересадка здесь – дело обычное, но только для обычных людей, у которых нет импресарио, способного всегда раздобыть прямой билет из Симферополя во внекрымские пространства или, например, из Керчи в Севастополь. Все эти маршруты пересекаются именно и только здесь, в Джанкое.

По каким-то репликам мне почудилось, что группа ожидает не только поезда, но и ещё одного своего участника, здешнего по происхождению. Местные мальчишки наблюдали за музыкантами, почти не маскируясь. Меломанский восторг, или надежда что-нибудь стянуть? С криминальной стороной малой родины я однажды соприкасался, но об этом немного позже.

По случаю поздней осени повсюду жгли последнюю опавшую листву. Джа город игрушечный, ни пробок, ни смога здесь не бывает, но в смеси со внезапно выпавшим туманом этот пряный растительный дым превратился в настоящий непроглядный смог.

К тому же вечерело… Обходя по вокзальной площади огромный центральный газон с ландшафтным дизайном типа «сад камней», я почти сразу потерял из виду станционные строения. Но зачем лишний раз оглядываться, если цель ясна? Несколько шагов, и уже видны городские здания напротив. Я двинулся между ними по улице, уходящей от вокзала фронтально. Времени в запасе было больше, чем обычно – часа три, поэтому я решил впервые за множество лет пройти пешком пару километров, чтобы погулять в том районе, где был когда-то бабушкин дом.

МИСТЕРИИ

..Мама ушла в декрет старшекурсницей, и рожать меня приехала в Джа к своей матери, крымской эстонке Вере Ивановне Адевитс. Так что почти весь первый год жизни я провёл у бабушки, а потом наезжал сюда в июли или августы вплоть до средних классов школы. Такая у меня образовалась ювенильная станция Лето.

Краткость, всего лишь один-два из самых тёплых месяцев, ежегодного пребывания в Джа не помешала мне именно здесь получить инициацию по обеим ключевым мистериям жизни.

О мистерии прекрасной.

Мне четыре или пять лет, до школы ещё бесконечно далеко. Мы беседуем с соседской девчонкой, имя которой мне не слышно через толщу лет: Таня? Ната? Таната? А топографическая память, обычно услужливая, тоже замерла, не подставляет в рамку запроса ни один из окружающих дворов; где же она жила?.. Стоим на остром углу улиц Гагарина и Суворова, в густой траве под чужим деревянным забором, и ведём рискованный волнующий диалог, который называется «глупости рассказывать».

Окрестности тут простреливаются далеко во все стороны, и, завидев приближающихся земляков, мы переходим на актуальные проблемы здешней жизни: кто кого побил, кто на ком женился, а кто помер. Когда тема смерти публична, она совсем не страшна. А эротика остаётся приватной и конфиденциальной, и в итоге взрослые так никогда и не догадаются о её существовании.

Мы рассказываем друг другу глупости и, вообще-то, временами даже показываем. И пройдёт ещё немало лет, прежде чем повторится шок от сакрального зрелища женской наготы. Но сама эта встреча с тайной будет уже для меня не новой.

Теперь о мистерии ужасной. Буквально через один ряд домов от бабушкиного двора, за улицей Суворова протекала городская речка Вонючка. Пахло от неё на самом деле не очень сильно – это ещё конец 60-х, – но рыба там уже не водилась. Зато всё ещё водились разные водолюбы, дафнии и циклопы, чьи-то кольчатые личинки с длинными трубочками-дыхальцами на конце брюшек и водяные скорпионы, такого же грязно-серого цвета, как и пологое заиленное дно. Я лазал со сверстниками по разнотравью на берегах Вонючки и однажды, преследуя на четвереньках какого-то жука, нос к носу столкнулся в травяных зарослях с лежащим в неудобной позе разлагающимся трупиком котёнка.

Котят и щенят, очевидно, топили в речке часто, но этот или погиб по-иному на суше, или сумел в последних конвульсиях выплыть – и застрял навеки в джунглях травы. Кожа с шерстью на маленьком мертвеце ещё местами сохранилась, но из глазниц и ушных отверстий пёрли, переползая друг друга, жирные, вертлявые опарыши какой-то очень телесной, белёсой окраски. Прежде чем ретироваться, я на какое-то время замер (затаив дыхание – и, вероятно, поэтому не помню смрада), зачарованный таинством смерти.

Совпадение цветовой маркировки таких отдалённых на первый взгляд вещей – спешащих из трупа личинок мух и поверхности моего собственного тела – словно бы что-то означала; но помню, я абсолютно не был готов к каким-то существенным выводам, энтомологическим или антропологическим. Да и сейчас, пожалуй, ещё не готов.

Инициации вообще бывают разные. Что уж говорить, именно в Джа и именно в те годы я впервые в жизни, что называется, получил по башке! Кстати, как раз на лугу возле Вонючки. Было больно и обидно. Получил, разумеется, от старших ребят – то есть, собственно говоря, младшеклассников, – и, понятное дело, именно за неуважение к старшим.

* * *

(Лет двадцать назад я вот так же на полдня застрял в Джа, и постепенно переместился к улицам Гагарина и Суворова. И не обнаружил за последней речку Вонючку!

Она, конечно, никуда не делась. Просто её заделали сверху бетонными плитами. Зато теперь, благодаря веб-картам, на которых она обозначена пунктиром, я впервые знаю, как на самом деле называется наша водная артерия – или, скорее всё же, вена… «В пределах городской черты река Мирновка взята в открытый коллектор ГК-4». Эта новость, видимо из местной прессы, мелькнула в Рунете пару лет назад, когда я впервые пробовал писать этот текст и искать упоминания реалий малой родины, – а теперь элиминировалась.)

МЁРТВАЯ ЗОНА

Я брёл сквозь непрерывные клубы дыма к месту своего детства. Было ощущение, как будто ползу по смутно знакомому коридору под какой-то ватной ковровой дорожкой – приподнимая её перед носом и опуская за спиной. Но пространство не ощущалось как равномерное: с каждым шагом что-то кругом неуловимо менялось, то ли нечто усиливалось, то ли, наоборот, ослабевало. Визуально это подкреплялось тем, что обрамляющие улицу двухэтажные жилые здания (построенные по единому проекту после войны силами, в основном, пленных немцев) постепенно исчезли, а сменившие их одноэтажки становились всё более похожими на дачи… Тут-то и вспомнилось научное понятие о градиенте.

Возможно, это был градиент звука: чем дальше к окраине, тем громче и пронзительнее звенела в ушах тишина. На бабушкиной улице она оказалась просто оглушительной. Даже редкий лай псов в дальних дворах – родная, с младенчества, оркестровка безмолвия – растворялся в хаосе тотального смога. И эпицентр гитарных переборов на вокзале, наполнявших собой и аполлонически упорядочивавших окрестное пространство, вспоминался как предельно отдалённый, противоположный полюс мира.

Максимальная тишина – и максимальная густота дыма. Как будто листья свозили на всесожжение именно к точке моего появления на свет. До бывшего нашего жилья на Гагарина я дошёл почти наощупь. Двор с домом, выстроенным новыми хозяевами после переезда бабушки в 70-х годах, когда я учился в классе пятом, отсюда к моим родителям в большой город, – ничем не отличался для меня сейчас от дворов соседних. Поэтому я прошёл мимо, покосившись туда мельком и отведя взгляд, а потом вернулся и свернул на улицу Суворова.

Слева, со стороны речки большое нечто – бревно не бревно, колода не колода – проступало сквозь дымку рядом с лавочкой у забора. Я постоял над этим двухметровым обрезком (не обрубком: дерево было распилено, довольно аккуратно) толстенного, в метр почти, ствола тополя – как будто припоминая что-то подобное из своего детства. Не валялся ли здесь этот чудовищный древесный брус уже тогда, лет сорок пять назад?

Хотя серые поверхности срезов на торцах бревна казались давно омертвевшими, и вообще оно выглядело так, словно лежало здесь испокон веков, – во многих местах из него тянулись кверху недлинные гибкие побеги, ещё не потерявшие свои листья, не сдавшие их в неведомый общий костёр. Прошлогодних, более старых и грубых веточек нигде не было видно. Это что же – бревно внезапно ожило именно в этом году, когда я почему-то решил после долгого перерыва зарулить в заповедник детства?..

Я вдруг всё понял: градиент скоростей! Даже так: градиент скоростей Времени. Этот кусочек пространства находится на самом замедленном участке мировой истории. Через Джа мчатся во все стороны поезда и автомашины, но между их потоками есть крошечная площадка, почему-то совпадающая с местом моего рождения, над каковой площадкой мировое движение, неумолимое Πάντα ῥεῖ – не властно, и где бег времени воспринимается чистой абстракцией.

Наверное, детские впечатления, пережитые здесь, не могли на меня не повлиять. И я наверняка несу теперь в себе этот мирный пятачок, персональный Омфалос, не подверженный броуновскому прибою жизни.

И тут я вспомнил наблюдение, сделанное когда-то моей подругой Аней Бражкиной – что меня на мировой карте больше всего привлекают «мёртвые зоны», сонные участки внутри оживлённых переплетений транспортных путей. Места, где время патологически замедлено и не поддаётся окружающей суете. Анна перечислила сразу несколько известных ей таких мест, связанных со мной биографически. Изведанные в экспедициях Сокотра (санскритская Dvipa Sukhadhara, «Остров Блаженства») у Африканского Рога и Великий остров Мадагаскар, а ещё – узкий и длинный, километров в семь, островок Тузла в Керченском проливе, где я организовывал коллективные перформансы трёх Боспорских форумов современной культуры. Все эти странные места и вправду особенно важны для меня – хотя, как мне казалось, по причинам очень разным.

Три такие непохожие друг на друга «части суши, со всех сторон окружённые водой» оплетены ещё и струями, как я уже выразился выше, бешеного движения транспорта. При этом сами по себе эти давние перекрёстки человеческих путей погружены в непробудный сон, якорем удерживающий их на шкале времени, не позволяющий уплыть далеко, быть унесёнными течением Истории. Такие, можно сказать, географические островки безопасности. Спальные районы в глубине пульсации жизни.

ПРЯНЫЙ РАСТИТЕЛЬНЫЙ ДЫМ

Выше я обещал рассказать о криминальной стороне Джа. Я столкнулся с ней четверть века назад, встречая здесь в качестве переводчика едущую с пересадкой в Керчь из Варшавы группу польских школьников – участников детского хора. Эта была обменная поездка, в ответ на недавний недельный визит в Польшу керченского детского хора под управлением дирижёра Оксаны Натолоки, моей первой жены. Поезд шёл в Симферополь из Львова, где группа сделала первую пересадку, через Джанкой. Полтора десятка детей средних и старших классов столпились на перроне и глазели на захолустный железнодорожный пейзаж. До поезда на Керчь было часа два, я повёл их в станционную кафешку попробовать чебуреки, которыми знаменит в пределах полуострова наш городок.

Лучшие чебуреки делали первые вернувшиеся после депортации крымские татары. Пока хористы перекусывали их славной продукцией за сдвинутыми мною воедино несколькими столами, у меня за соседним столиком случился странный разговор с местным парнем лет семнадцати-восемнадцати, который заинтересовался компанией и вёл себя вызывающе. Ему явно хотелось продемонстрировать, что он здесь самый крутой и вообще хозяин города. Почти сразу он показал торчащую из кармана рукоятку пистолета, выглядело это довольно натурально. Милиции нигде не было видно, и я очень старался просто замять ситуацию, не довести до хаотичной пальбы. Агрессивность неравнодушного земляка мне удалось снять искренними расспросами о житии-бытии нашей общей родины. Оказалось, что основные прибыльные городские предприятия держат под контролем бандиты из местных. Парнишка якобы работал у них – то ли телохранителем, то ли чуть ли не киллером. Правда, в то, что «тут уже шлёпнули много оборзевших», я почему-то не поверил. Информация впоследствии действительно не подтвердилась: шлёпнули не очень многих.

Но в целом ощущение от эпизода сложилось свежее и радостное, как после хорошего вестерна.

Как потом сложилась судьба этого юноши (звали его, кажется, Иван), даже не представляю. В конце девяностых крымскую мафию сильно проредили киевские спецслужбы – без суда и следствия, просто выслеживая их и расстреливая в открытую. Но парень к тому времени вполне уже мог быть депутатом местного совета и делать деньги какими-то более благочинными способами.

* * *

Бандитская тема в истории города, однако, возникла отнюдь не в достославных 90-х, а гораздо раньше. Причём преступные элементы здесь, по слухам, нередко отличались на диво высоким «интеллектуальным уровнем». «Джанкой запомнился местной братвой, которая заказывала на танцах не блатняк, а Лед Цеппелин с Блэксаббатом…», – рассказывал в интервью 2013 года, про свой визит туда студентом на стыке 1970-х и 1980-х годов, западноукраинский писатель и поэт Юрий Издрик. А мой земляк художник и галерист Виктор Бабанин примерно в те же годы придумал нашей с ним малой родине эффектный псевдоним с очевидными авантюристско-экзотическими коннотациями – «Джанконг».

«В середине 90-х мне казалось, что лучшая трава растёт в Джанкое», – сказал однажды достославный собиратель психоделического фольклора Дмитрий Гайдук. Город Джа славился качеством местной марихуаны на весь целомудренный СССР. В «Растаманских сказках» Гайдука легко встретить пассажи типа «…Чуваки, сегодня оттянемся: дядя из Джанкоя посылочку прислал». Не понимаю, как, но сам я умудрился упустить ботаническую сущность родного городка. «Пряный растительный дым» я вдохнул в первый (и, возможно, сразу в предпоследний) раз уже на четвёртом десятке, на научной конференции в Екатеринбурге.

«Про Джанкой говорят, что это город чебуреков и наркоманов… Здесь кругом заросли дикой конопли. И содержание каннабиоидов в ней выше. Ещё трудности заключаются в том, что сильны традиции местного населения. К слову сказать, тяжких и особо тяжких преступлений здесь совершается меньше, чем в Саратовской области», – рассказывает глава следственного отдела города Джанкой, родом из Саратова, – не замечая, как мимоходом косвенно, но очень убедительно рекламирует лёгкие наркотики в качестве средства социальной терапии.

Возможно, именно эти целительные свойства моего города имел в виду Рафаэль Левчин, сокративший его имя до симпатичного трансконтинентального сочетания трёх букв.

..Собственно, здесь мы подошли совсем близко к теме великого Джа, без обиняков заявленной в заглавии текста. Но сразу же от неё и отойдём, поскольку это совсем другая история.

<…>

Страны и ментальности

Тропик Водолея[23]23
  Опубликовано на сайте Vavilon.ru в рамках проекта «В моей жизни» 15.07.2003.


[Закрыть]

Когда я её спросил, почему идёт дождь,

она стала объяснять и начала так:

«В нашей стране много морей и рек…»

Дальше я не понял и не запомнил.

Л.Р., «Мама мыла раму»

С дождём связана первая метафора в моей жизни. «Как?! – вскричал я, когда влажный щелчок по носу продолжился нарастающим лёгким верховым стуком в листве сада и по чёрному толю времянки, между тем как солнце в это время… – Ведь дождя же нет, а он идёт!»

«Он слепой», – сказала моя бабушка, крымская эстонка, и стала заносить в дом противни с вянущими распластанными абрикосами.

Слепой дождь, смех сквозь слёзы. На третьем десятке лет я узнал, что есть на свете остров, чей язык сплошь состоит из метафор. Река – это «мать воды» (рени рану). Масуандру (Солнце) – «глаз дня» (масу андру), синонимов нет. Будущие островитяне прибыли на свою будущую родину, увидели там холмы и солнце и дали им названия, исходя из уже известных явлений.

Там же их подстерегал дождь. Он стал ýрана, возможно от рáну «вода», то есть – обводнение. «В сезон дождей только утро в счёт». А иногда – ранунýрана, вода водой, дождевая вода, водяная вода… Всё это, возможно, круто замешано на ра «кровь», но об этом позже.

А пока что мы идём сквозь ливень вверх по лесистому прибрежному склону близ Форт-Дофена (Тауланару), с зоологом Алексеем Диким и радиомехаником, имя которого я не различаю через дюжину лет. Цель – обещанная проводником отдалённая роща с повышенным поголовьем хамелеонов. Жара, удушье сырости. Одежда мокрая, как окружающая зелень, и почти того же болотного цвета. Мачете, выпиленное на керченском судоремонтном из автомобильной рессоры, зазубрилось о древесину неизвестного мне кустарника. Растительность постепенно густеет, идти становится всё тяжелее – с непривычки, и крепчает дождь.

И тут проводник, учитель математики в деревенской школе, оборачивается к нам и спрашивает: Вулеву прене дю кафе?

Здесь, в первозданном тропическом – что называется, дождевом – лесу? А на парне даже не шорты, где можно спрятать в кармане ароматный внутри пакетик и кипятильник или зажигалку, а красные семейные трусы, и больше ничего. И в руках только палка, которой он временами помогает нам расчищать путь в сплетениях вьющихся растений. Хотим, о чём речь, – переглянулись мы. Именно горячего, сладкого кофе! И скоро мы выходим на более пологую плоскость, лес, уплотнившись, приобретает признаки ухоженности и группируется в аллею бананов, в конце которой мы увидели деревянную хижину и стол со скамейками под навесом. Из окошка высунулась коричневая рожица и уточнила, эспрессо или капучино.

Дождь как пелена между чудесным будущим и мутным настоящим.

По́шло и недостойно писать воспоминания о тропических ливнях – хотя бы потому, что мой читатель если и был в тропиках, то скорее всего в сухих типа Хургады или полусухих типа Канар, и впарить ему можно всё что душе угодно. Свобода развращает.

Но если чем и отличается теперь от остальных людей автор данных строк, то количеством времени, проводимого в воде. Два-три купания за сутки – не в счёт, главное, что одно из них обычно заканчивается трёх-восьмичасовым сном – лёжа в пустой ванне с раструбом ду́ша в руках, в текущих на грудь струях тёплой воды. «Душ в моей жизни». I wanna. В океане плотно, кровно сживаешься с непрестанным встречным водным потоком, проходящим ежесекундно по корпусу корабля. Когда прервались мои экспедиции, амфибийный образ жизни стал мне подсознательной этому заменой. Вода вдоль тела. Это поймёт каждый, включая самую что ни на есть сухопутную крысу. Дождь, душ. Залезть с головой под фонтан. Экстатические воробьи. Ещё лучше – в водопад. Это уже совсем оляпка. Откуда этот сногсшибательный, пьянящий кайф?

«Сода-солнце» – запомнилась давняя повесть Михаила Анчарова, где герой обожал слепой дождь и ловил губами дождевые капли. Иногда мне мерещится, что не от реки или источника, а от дождя исходит обряд крещения в христианстве и новогодний праздник омовения на Великом острове – Фандруана. Последний и открывает собой дождливый сезон.

Континентальный человек видит первичный смысл воды и дождя в очищении и, с другой стороны, в напоении, утолении жажды. Я же уверен, что у феномена не физическая, телесная, а интеллектуальная, информационная природа. Тело – лишь сплошная магнитная головка, считывающая сигнал с обтекающей, облекающей её водной ленты. (Центральный для меня эпизод в «Матрице» – медленный ливень ниспадающих цифр на экране перед повстанцами. Браузер, недоступный для зрителя, спрятан в голове персонажа. Люблю «Полифоническую поэму» Андрея Жвакина, чьи строки стекают неровными струями по двери в моей крымской квартире.)

Вот откуда удушливость, излишнесть дождя. От дождя меня всегда как бы слегка мутит – как после запойного путешествия по полкам букшопа. Это – избыточность информации, к тому же в непонятной кодировке. Осыпь спама, где каждая спаминка мыслит себя Мессиджем (зовите меня просто «Послание»). Дождинка не «каплеобразна», она – пульсирующая сфера, как не звездообразны ночные звёзды и не человекообразен человек. В ней пионерное знание о расширяющейся вселенной.

Мокрецы в повести Стругацких двадцатилетней давности «Гадкие лебеди». Тоже часть моей биографии. Некое небольшое, ориентировочно балканское государство претерпело климатическую катастрофу. Который год круглый год идут дожди. И там взросла новая порода людей, питающихся познаниями, неспособных переносить информациионное голодание. Они быстро умнеют, но они быстро умирают, если не давать им читать книги или хотя бы магазинные вывески. Мокрец мой друг симферопольский поэт Андрей Поляков. «Сид, привези новых книжечек». И моросит горькими слезами. В чём связь у Стругацких между обилием осадков и библиоманией, я тогда не врубился, но запомнил. Мозгляки из промозглой страны.

Главный пафос обитания в ванной – возможность нырять, когда захочешь. (Одна из убедительных теорий антропогенеза выставляет нашим непосредственным предком этакую водяную, речную обезьяну, чем объясняется и наше прямохождение, и сохранение волос только на голове – в надводной части. Примат с будущей кличкой Водяной.) Пребывание в ванне я обычно начинаю с наполнения её и погружения с головой под воду, с одновременным выдыханием воздуха через нос. Всплывающие мимо ушей звенящие пузырьки сладостно напоминают о роскошных ныряниях в маске за моллюсками и кораллами на Канарах и Сейшелах, в Южном Йемене, на архипелаге Сокотра. Благодаря эрзац-дайвингу я смог просуществовать на постылой суше дольше, чем мог бы без него.

Поэт Герман Лукомников, по его рассказам, ныряет в ванне лицом и пузом вверх, по йоговскому якобы методу – открыв для проникновения влаги рот, ноздри, глаза, уши и прочие отверстия тела. По-моему, ничего, кроме менингита, такими упражнениями не достигнешь. Подолгу иногда спит в наполненной ванне поэт Виталий Калашников, опускаясь при этом субмариной на дно. Однажды жена застала его так посреди ночи. Во вдовьем обмороке Ленка простояла над телом мужа полчаса, прежде чем Виталик, как черепаха, всплыл набрать в лёгкие свежего воздуха. Её безумный вопль его и разбудил.

Впрочем, это уже не о дожде. Зато известно, что в день рождения Пушкина круглые сутки шёл дождь, а Лермонтов, наоборот, смертельно раненный, пролежал всю ночь под дождём. В план научных работ: как это повлияло на их творчество.

Дождь в моей жизни. Смотря чего дождь. За возом бегущий дождь соломин. Нет, ностальгический звон пузырьков в ушах. Анти-дождь. Падающие сквозь толщу воздуха пузырьки воды, взлетающие сквозь водную толщу воздушные капли. И те, и другие на встречном пути ускоряются и растут, конденсируя на себя своё из обратной им среды, – прежде чем схлопнуться друг с другом воедино в успокоительной пене на границе миров.

Никто и никогда не посвятит серию эссе всплывающим пузырькам. А ведь они, учитывая флотационные процессы в Мировом океане – копошение бентоса в иле, донное траление, кипение подводных гейзеров и кастрюль на миллионах кухонь, – не менее огромная часть жизни, чем дождь. Просто мы не смотрим. Многие пузыри не достигают нас, растворяются по дороге, – как, впрочем, и дождь не всегда долетает до земли, в пустынях он часто по пути высыхает, я наблюдал это в Намибии.

У русских дождь идёт. У поляков – просто dżdży, то же у французов – il pleut, и у римлян – pluit: «дождит». Кто? Субъект внеположен ситуации. Бытовой агностицизм.

Дождь – это всегда разрядка напряжённости, решение конфликта. Тихие слёзы после истерики.

Громоотводы и водостоки помогают небу кровопусканием. (Атмосферное давление как давление кровяное.) А Абаев объясняет «дождь» через древнеперсидское дуж – доить. Хитроумные греки и латиняне сцеживали падающее на крышу дождевое молоко через комплювий – квадратный водосборник то ли по периметру, то ли в центре крытого двора, – в имплювий, т. е. колодец или бассейн. Там откладывался дождевой сыр – вода с пузырьками. Все приспособления – от римского pluvia «дождь», восходящего к древнерусскому глаголу плювать.

Пока я дописываю этот текст, на улице третий раз за последний час заканчивается июльский дождь. Власти снова обманули с прогнозом на лето. Но настроение прозрачное, катарсическое. Отгремел гром, намекнув на пубертатную чистоту песен Ю. Шевчука. Очищение и облегчение. Дождь как счастье дехканина. В Интернете промелькнуло сообщение о трёх пострадавших позавчера от молнии в Москве. Один из них умер. В такую слякоть и ненастье он зачем-то припёрся на пляж в Серебряном Бору – тот самый, где мы загорали с Таней Дементьевой и Машей Максимовой в 1996 году, и успели свалить при первом появлении туч.