Текст книги "Андропов вблизи. Воспоминания о временах оттепели и застоя"

– Будьте любезны, принесите ее мне!

Никогда – ни до, ни после этого – я не слышал от него такого тона. Признаюсь, я струхнул и почти бегом отправился через весь длинный коридор в кабинет председателя. Юрий Владимирович сухо и холодно спросил меня:

– Почему вы солите у себя в сейфе очень срочный документ?! Мне звонит Леонид Ильич, спрашивает мое мнение о нем, а он, оказывается, болтается у вас!

– Юрий Владимирович! Эта записка лежала три дня на вашем столе в папке «политбюро», а у вас шли непрерывные совещания! – попытался я оправдаться.

– А почему вы не обратили моего внимания на срочность документа?! – уже не таким ледяным тоном продолжал допытываться шеф.

– Потому что на нем нет грифа «срочно», – показал я Андропову на ту часть бумаги, где должен был стоять такой штампик.

– Ну, хорошо… – почти миролюбиво сказал Юрий Владимирович, прочитав первые строки записки, из которых вовсе не вытекало, что она была действительно столь срочной.

Видимо, Юрий Владимирович сам перепугался простого вопроса Брежнева и, с присущим ему пиететом к генсеку, столь грубо отреагировал в мой адрес. Но чувство справедливости, которым он обладал, заставило его простить свой страх перед Брежневым и мой – перед ним и снова перейти на «ты».

– Ладно, иди работай и не допускай больше таких ляпов! – совсем нормальным тоном сказал Юрий Владимирович и углубился в содержание записки. Вечером я получил ее обратно, испещренную его чернильными пометками поверх моих подчеркиваний. В принципе Андропов был того же мнения, что и Громыко, – Советскому Союзу следовало бы выходить из самоизоляции от Израиля, постепенно расширять с ним контакты, восстанавливать дипломатические отношения. Но «ястребы» в политбюро и ЦК КПСС стремились блокировать такое развитие. Они настаивали на усилении антиизраильской пропаганды, увеличении помощи арабам и ужесточении кампании борьбы с сионизмом в СССР. Брежнев, Громыко и Андропов были вынуждены прислушиваться к Суслову, Подгорному и другим сталинистам в политбюро. Как вопрос повестки дня заседания ПБ эта тема не ставилась, но перед одной из ближайших встреч членов ПБ записка Громыко оживленно обсуждалась, но, как я понял, без принятия какого-либо определенного решения.

…В первую же неделю моей работы Андропов спросил меня:

– А ты представлялся уже своему начальнику по Общему отделу ЦК – Константину Устиновичу Черненко?

Я ответил, что подумывал сделать визит к формальному начальнику всех помощников членов политбюро и секретарей ЦК на следующей неделе.

– Поторопись! – сказал Юрий Владимирович. – Чем дольше ты будешь тянуть с этим делом, тем меньшее уважение к нему ты покажешь в конечном итоге… Я бы советовал тебе поехать уже сегодня!

Вернувшись в свой кабинет, я тут же позвонил по «кремлевке» Черненко и получил его согласие прибыть к нему в течение ближайшего часа. Минут через десять я уже входил в первый подъезд здания на Старой площади. Штампики в моем удостоверении сработали безотказно, и еще через пять минут я очутился в приемной, где были две двери и сидели две секретарши. Одна из них работала с Константином Устиновичем, а другая – у его первого заместителя – Клавдия Михайловича Боголюбова, дверь кабинета которого была напротив двери к Черненко.

Секретарь Константина Устиновича скрылась за дверью к шефу, тут же вышла и пригласила меня к заведующему общим отделом ЦК КПСС. Я еще тогда не знал всей мощи и влияния этого отдела и самого Черненко на все партийные дела. В моем представлении общий отдел, по аналогии с такими же отделами в других учреждениях, рисовался просто большой канцелярией, где работники получают документы из подразделений собственного учреждения и других организаций. Затем перебирают бумаги и кладут их с одной стороны стола на другую, чтобы отнести их адресату. Мне тогда еще не было ясно, что ЦК правящей партии не мог функционировать без жесткого бюрократизма. Никто, нигде и ничто в аппарате не решал без бумажки. Так бумажки и ходили – в ЦК, внутри ЦК, из ЦК… Главным регулятором этой лавины бумаг был Черненко.

Более того, он управлял процессом влияния генсека на других членов руководства через этот круговорот бумажек. От него зависело, быстро или медленно будут ходить «нужные» Брежневу документы, приторможено или даже совсем остановлено решение «ненужных» генсеку вопросов. И пока Брежнев оставался капитаном судна под названием «КПСС», Черненко «рулил» на капитанском мостике – в Общем отделе. Он также заведовал двумя главными архивами страны и партии – архивом политбюро, так называемым шестым сектором, и архивом секретариата, или седьмым сектором. Только Черненко знал фонды этих архивов и мог в любое время запрашивать из них описи дел и любые бумаги. Надо ли говорить, что в этих двух секторах Общего отдела концентрировались все секреты партии. Открытого доступа туда не имели ни секретари, ни члены политбюро ЦК. Таким образом, все, что они могли запросить из этих архивов, в том числе и компромат друг на друга для доноса генсеку, обязательно проходило через руки Черненко и с его санкции. Ему всегда было легко уклониться от любого запроса, заявив, что он должен согласовать просьбу с Брежневым… Но все это я понял лишь с годами работы у Юрия Владимировича. Что касается секретариата КГБ, выполнявшего в ведомстве функции Общего отдела, то роль его начальника, П. П. Лаптева, только внешне была похожа на черненковскую. Лаптев не мог ограничивать Андропова в количестве документов, которые ежедневно он прочитывал. Андропов в рабочий день поглощал и переваривал по 400–600 машинописных страниц и принимал по ним ответственнейшие решения. Весь этот колоссальный поток документов практически шел только через Лаптева и от меня. Я не помню дня, когда Лаптев был в отпуске или на больничной койке. Даже в те редкие недели, когда у Юрия Владимировича бывали отпуска или профилактика в кремлевской больнице, Пал Палыч всегда сидел на своем посту. Его рабочая нагрузка была чудовищна. Неудивительно, что он постоянно выглядел усталым и больным. Мне было немногим легче. Когда Андропов два раза в год по две недели – весной и зимой – находился на медицинской профилактике в Центральной кунцевской больнице или главной «кремлевке» на улице Калинина, как и все престарелые члены политбюро, спецкурьер Галкин возил ему на подпись только «самые, самые» важные бумаги. Фельдъегеря приезжали ко мне в эти дни значительно реже и доставляли только такие документы ЦК, которые могли без спешки отлеживаться в моем сейфе хоть неделями. В такие короткие периоды можно было уезжать вечером домой около восьми часов, а в иные дни и позволить себе сходить с женой в театр.

Лаптева Андропов привел с собой в КГБ из аппарата ЦК КПСС, где Пал Палыч работал в отделе по связям с социалистическими странами. Он владел албанским языком, служил до аппарата ЦК по дипломатическому ведомству и был хорошо осведомлен о партийных интригах в СССР и социалистических странах. Память у него на документы, проходившие через него, была почти такая же феноменальная, как и у Андропова…

Итак, еще не обстрелянным в партийных кознях я прибыл представляться в их эпицентр. Я вошел в кабинет заведующего общим отделом ЦК КПСС Константина Устиновича Черненко, правой руки, глаз и ушей Брежнева. Первое, что увидел, – большой полукруглый письменный стол, занимавший четверть довольно просторной комнаты. Он был совершенно свободен от бумаг. За ним сидел человек с бело-седыми волосами, которые казались еще белее, поскольку скуластое лицо его было смуглым. Тонкий, немного крючковатый нос, темные, с небольшой монгольско-азиатской раскосинкой глаза, довольно тонкие бледные губы были неподвижны. Не вставая и не улыбаясь радушно, как это делал всегда Андропов, встречая посетителя независимо от его ранга, Черненко коротко ответил на мое приветствие и предложил садиться за маленький столик, приставленный к его большому столу. Человек он был малоразговорчивый, какой-то инертный. Несколько фраз, которые он сказал, сводились только к одному: «Надо хорошенько помогать Юрию Владимировичу!» На прощание Черненко порекомендовал зайти сейчас же к его первому заму, Клавдию Михайловичу Боголюбову. Он даже позвонил ему по прямому телефону, хотя Боголюбов сидел через комнату от него, указав принять меня.

Боголюбов оказался внешне полной противоположностью Черненко. Это был живой, чуть полноватый человек, с наголо бритой загорелой головой. Он улыбался, предложил стандартный цековский чай с сушками. Сушки он грыз смачно, крепкими белыми зубами. Внешне и по напористой манере разговора он напоминал Хрущева. Клавдий Михайлович знал, что я еще не окончил академию и предстоит защита диссертации. В этой связи он перевел разговор на творчество, похвалился своими успехами на ниве теории оргпартработы и участием почти во всех книгах Политиздата по этой тематике. На прощание он подарил с дарственной авторской надписью только что вышедший из печати сборник статей об оргпартработе, где он был составителем и автором предисловия. В целом у меня осталось от посещения общего отдела впечатление, что ничего особенного в нем не происходит.

Между тем общий отдел, как я понял со временем, оказался главной пружиной в разветвленном механизме аппарата ЦК КПСС. Он был политическим подразделением наряду с секретариатом ЦК. Может быть, даже более влиятельным, чем секретариат. Внутри общего отдела существовал особо доверенный первый сектор. Именно в функции первого сектора входила адресовка и рассылка самых конфиденциальных документов партии. Вообще на каждом документе секретариата и политбюро с левой стороны, чуть дальше линии, по которой пробивает бумаги дырокол, вертикально стояла напечатанная мелким типографским шрифтом цитата из Ленина, в которой отец большевистской демократии приказывал сделать секретным и строго конфиденциальным любой партийный документ, строжайшим образом соблюдать конспирацию…

Находился первый сектор не в здании ЦК КПСС на Старой площади, а в Кремле. Те несколько окон под куполом с государственным флагом, видневшиеся за Кремлевской стеной с Красной площади, всю ночь ярко светились. В сталинские времена редкие ночные прохожие, пересекавшие площадь, глядя на эти окна, считали, что там работает сам вождь. За этими окнами действительно шла круглосуточная работа.

Именно там размещался первый сектор. Он занимался рассылкой по списку, даваемому каждый раз Константином Устиновичем, всех самых важных документов партии. В первый сектор они и возвращались с пометками и подчеркиваниями членов политбюро и секретарей ЦК, из которых столь опытный в интригах функционер, как Черненко, легко мог составить себе представление и о ходе мыслей адресатов, и об их настроении вообще. Результаты своего анализа Константин Устинович обязательно доносил Брежневу.

Вообще игра настроений у подчиненных привлекала большое внимание работников секретариатов, в том числе и секретариата Андропова. Когда кто-либо из посетителей Юрия Владимировича выходил из его кабинета, настроение и выражение лица точно фиксировались офицерами приемной, которые доносили об этом начальнику секретариата. Сам Пал Палыч, если посетитель затем заходил в его кабинет, также внимательно анализировал состояние души «подозреваемого». Он хитро ставил вопросы, выясняя по горячим следам отношение визитера к Юрию Владимировичу. Видимо, к вечеру, когда Юрий Владимирович передавал ему, уезжая, бумаги со своего стола, Лаптев информировал председателя о том, кто и с каким настроением уходил от главы КГБ.

Но вернемся к первому сектору. Под командованием бой-бабы лет пятидесяти, бывшей в молодости, видимо, писаной красавицей, Марии Васильевны Соколовой здесь трудилось в три смены несколько десятков женщин. Насколько я был осведомлен, во всем секторе был только один мужчина, Виктор Галкин, с которым вскорости мне пришлось познакомиться. Его обязанностью было объезжать членов политбюро по их служебным кабинетам и давать им на ознакомление в его присутствии столь секретные документы политбюро, что они писались только в одном экземпляре, причем некоторые – от руки, или с рукописными вставками самого важного в них или цифр. Такими были, например, бумаги о состоянии золотого запаса и валютных резервов страны, их движении, о важнейших оборонных исследованиях и испытаниях новейшего оружия. Всякий раз о выезде Галкина к нам с вопросом о том, будет ли Юрий Владимирович на месте, звонила по «кремлевке» Мария Васильевна. Минут через пятнадцать появлялся и сам спецкурьер первого сектора с тонкой кожаной папочкой на застежке-молнии. Если было холодное время года, он оставлял верхнюю одежду в моем шкафу, и мы вместе шли в приемную Юрия Владимировича.

Галкин терпеливо ждал в приемной в том случае, когда у Юрия Владимировича в момент его приезда проходило совещание или он с кем-то беседовал. Затем Галкин заходил один и минут через пять возвращался с плотно закрытой папкой. Я ни разу не видел, что за документы приносил из ЦК столь высокопоставленный курьер первого сектора. Андропов тоже никогда не комментировал их. Только однажды, по косвенным признакам, мне показалось, что в «совершенно секретной, особой важности, весьма срочной» бумаге речь шла о золоте и золотовалютном запасе страны.

В современном мире, а особенно в политике, получает преимущество тот, кто обладает наиболее полной информацией. Черненко, будучи сначала лишь техническим сотрудником Брежнева, постепенно стал его правой рукой и даже частью мозга. Именно Константин Устинович с санкции Леонида Ильича определял в конечном итоге, какую и в каком объеме информацию направят каждому конкретному секретарю ЦК или члену политбюро, кандидатам в члены политбюро. Он решал также, сколько и какой информации получат члены ЦК КПСС в центре и на местах. Черненко, будучи «альтер эго» Брежнева, абсолютно точно представлял себе отношение генсека к каждому из членов руководства партии. Верхушка всегда делилась на сторонников и скрытых противников Брежнева. Генсек сам и с помощью Черненко до последних дней абсолютно точно определял своей интуицией расклад всех сил.

Я полагаю также, что прозорливость генсека насчет всех его врагов и недоброжелателей дополняла информация какого-то особенно засекреченного подразделения в ЦК, которым, видимо, руководил молчаливый Черненко. И Брежнев, и Черненко, «выросшие» в руководстве партии из штанов Сталина, видимо, хорошо знали, что с конца 1925 года у «отца народов» и генералиссимуса была, помимо государственной, политической и военной, своя личная, весьма компактная неформальная разведка и контрразведка. Некоторые, особенно въедливые современные историки, во всяком случае, упоминают об этом. Они, в частности, считают, что компактное подразделение такого рода входило в штатную структуру Министерства государственного контроля, которым руководил верный сатрап вождя политкомиссар Мехлис. Мехлис не был подконтролен никому в ВКП(б) и Советском государстве, кроме Сталина. В число главных задач личной спецслужбы вождя входила пристальная слежка за руководителями партии и правительства, сбор компромата на самых высших партийных и государственных деятелей Советского Союза, углубленное изучение высших, в том числе и неформальных, лидеров стран – противников СССР и его соседей.

Когда вождь умер 5 марта 1953 года, комиссия ЦК КПСС по сталинскому наследию начала работу через две недели после его похорон. Партийные функционеры, назначенные членами комиссии, как и полагается, сначала пришли на основное рабочее место Сталина – в кремлевский кабинет. Всегда эта комната, по свидетельству лиц, побывавших в ней, была завалена бумагами и всякого рода литературой. Она круглосуточно охранялась его секретарями и сотрудниками. Но Жорес и Рой Медведевы, выпустившие в 2002 году фундаментальную книгу «Неизвестный Сталин», сообщают, что кто-то побывал в кабинете Сталина на несколько дней раньше комиссии и «очистил» его, включая главный сейф вождя. Неизвестно куда исчезли или были сожжены документы и письма Сталина, хранившиеся у него на дачах и в кремлевской квартире… Не там ли были и донесения личной сталинской разведки, папки с убийственными компроматами на его ближайших соратников и друзей? [3]

При Хрущеве такого «хитрого» заведения в ЦК уже, видимо, не было, за что первый секретарь и поплатился неожиданным снятием и изгнанием на пенсию в октябре 1964 года. К власти пришел Брежнев. Его партийная карьера успешно развивалась еще при жизни «великого вождя и учителя». Брежнев лучше, чем Хрущев, усвоил уроки «хозяина» в борьбе за власть и ее укрепление. К тому же под маской добряка и весельчака он скрывал беспринципное и жестокое коварство. О его подходе к борьбе за власть можно судить по воспоминаниям бывшего при Хрущеве и в начальный брежневский период председателя КГБ Владимира Семичастного. Бывший комсомолец, лучший друг «железного Шурика», он оказался значительно порядочнее выдвигавшегося вслед за Хрущевым вождя. Когда трусоватый Брежнев, в 1964 году второй человек в партии и государстве и глава заговора, во время разговора с глазу на глаз с Семичастным предложил председателю КГБ физически устранить Хрущева, тот категорически отказался [4].

Когда Брежнев в октябре 1964 года пришел к власти, он, как коварный и опытный политикан, наряду с существовавшими спецслужбами, где сидели не «его» люди, спешно стал формировать собственную неформальную контрразведку и разведку. Я полагаю, что личным резидентом и руководителем персональной спецслужбы генсека был тихий и незаметный К. У. Черненко. Он, вероятно, и дирижировал исполнителями разных «несчастных случаев» и смертей, которые происходили в борьбе за власть во времена застоя.

Генсек Брежнев действовал против своих противников очень осторожно. Начиналось все с информации. Близкие союзники генсека получали от Черненко самый полный поток документов и предложений. К таковым принадлежали в 70-х годах Андропов, Суслов, Кириленко, Гречко. В конце 70-х годов, а точнее – в 1977 году очень крепкие позиции рядом с Брежневым и Сусловым, отодвинув Кириленко, занял триумвират – Андропов, Устинов, Громыко. Практически именно эти три члена ПБ решали со времени начала болезни Брежнева в 1977 году все главные вопросы в стране и партии. При этом Устинов и генштаб чрезвычайно активно вторгались во все сферы управления, особенно экономику. Они явно готовили страну к войне и усиливали мобилизационные резервы, милитаризировали промышленность. Громыко и Андропов сплоченным фронтом выступали в сфере международных отношений СССР, хотя довольно большую роль продолжал играть секретарь ЦК Пономарев, курировавший связи КПСС с коммунистическими партиями и национально-освободительными движениями.

Остальные секретари ЦК, члены и кандидаты в члены политбюро, то приближались, то отодвигались от генсека, словно фигуры на шахматной доске, в стремлении избежать шаха королю. Соответственно они получали то больше, то меньше информации от Черненко. Иногда фигуры, могущие представлять угрозу персоне короля, по разным причинам сбрасывались с шахматного поля власти. Так физически произошло с секретарем ЦК и членом политбюро Кулаковым, первым заместителем министра внутренних дел Щелокова, бывшим влиятельным партийным секретарем в Подмосковье генералом Папутиным, а весной 1982 года – с особо приближенным к Брежневу первым заместителем председателя КГБ Семеном Цвигуном. Причины их загадочных самоубийств (или убийств?) не раскрыты до сих пор. Может быть, постаралась личная спецслужба Брежнева – Черненко? Кому они были выгодны? Я убежден – только не Андропову и КГБ.

А неожиданная болезнь и смерть Михаила Суслова, последовавшая спустя несколько дней после ухода Цвигуна? Она также не была выгодна Андропову, потому что при сложном раскладе сил в верхушке партии второй человек в КПСС поддерживал Юрия Владимировича.

С Андроповым Брежнев и его клика в конце концов поступили так же, как и с одним из его сильных предшественников на Лубянке – Шелепиным. В мае 1982 года Юрия Владимировича сняли с КГБ и лишили источника информации и влияния. Посадили его в цековский кабинет вовсе не вторым, а просто секретарем ЦК. Но об этом несколько ниже.

Примерно такой же сценарий действовал и в самом начале правления Брежнева. Первой, медленно, но верно, была сдвинута в сторону, а затем снята с доски фигура, представлявшая для нового генсека наибольшую опасность, – бывший председатель КГБ, а в 1964 году секретарь ЦК и член политбюро Шелепин. Сначала его, секретаря ЦК и члена политбюро, вложившего вместе с главным редактором «Правды» Михаилом Зимяниным всю душу в заговор против Хрущева, Брежнев «пересадил» из секретарского кресла в здании ЦК КПСС в кабинет ничего не решавшего в СССР руководителя главной профсоюзной организации страны – Всесоюзного центрального совета профессиональных союзов. ВЦСПС всегда был хотя и материальной силой, но политически считался «приводным ремнем» партии в отношении рабочего класса. При советской Системе, жестоко боровшейся против главного оружия рабочих – права на забастовку, профсоюзы не играли никакой политической роли.

Зимянин же в благодарность за услугу, оказанную Брежневу и его соратникам, был сделан секретарем ЦК по пропаганде.

Генсек настолько опасался динамичного и жесткого Шелепина, его многочисленных и горластых сторонников во всех звеньях партийного и государственного аппарата, что «железного Шурика» вскоре изгнали и из политбюро, и из ВЦСПС. Поводом послужили антисоветские и антишелепинские демонстрации против лидера профсоюзов СССР во время его официального визита в Англию. Размах этих демонстраций, обращенных против Шелепина как бывшего председателя КГБ, был необычайно широк. По мнению серьезных западных наблюдателей, масштабы общественного протеста в Англии, направленного против бывшего шефа КГБ, были совершенно необычны и несопоставимы с тогдашней второразрядной ролью Шелепина в мире в целом и в системе власти в СССР. Как намекали западные газеты, не обошлось без «руки Москвы»…

Брежнев умело воспользовался скандалом. Он снова понизил Шелепина. Лидера ВЦСПС убрали из политбюро и понизили на три-четыре должностные ступени вниз – до уровня заместителя начальника Комитета по трудовым ресурсам, то есть шефа системы профессионально-технического образования молодежи и рабочих. Но отставленного льва продолжали бояться и дальше. Точно в срок, оговоренный законом, – в шестьдесят лет, хотя средний возраст старцев в политбюро превышал семьдесят годочков, Шелепина отправили на пенсию. Слава богу, что в нищем и полуголодном Советском Союзе этому бывшему яркому и сильному политику сохранили и на пенсии номенклатурное материальное обеспечение. Он хотя бы не голодал и не стоял в длиннейших очередях за колбасой в старости, как миллионы стариков в коммунистической супердержаве.

Параллельно следовали отставки его сторонников, занимавших важные посты, – председателя КГБ Семичастного, главы ведомства внешнеполитической пропаганды Буркова, председателя Комитета по радиовещанию и телевидению Месяцева, некоторых других деятелей второго плана. Сначала всех их лишали информации в полном объеме, оставляли как бы в политическом вакууме. Затем медленно сдвигали по должностным ступенькам вниз. Друг и соратник Шелепина Месяцев, например, из министра, руководившего всем телевидением и радио в Советском Союзе, превратился во второразрядного дипломатического чиновника. Его назначили послом в далекую и ничего не значащую для Москвы Австралию.

Политиков высокого ранга, не обязательно шелепинцев, но членов ЦК, которые были заподозрены в критике, хотя бы даже и очень косвенной, первого лица в партии и государстве, также «ссылали» послами в разные страны. Характерным примером для номенклатуры стал в этом отношении первый секретарь Московского городского комитета партии Егорычев. Умный, яркий, энергичный политик, он осмелился покритиковать на одной из партийных конференций руководителей Московского военного округа, особенно авиационных и ракетных начальников, за слабую боеготовность противовоздушной обороны столицы. Но все они были друзьями и ставленниками Брежнева. Верховный главнокомандующий обиделся за своих людей. К тому же ему нашептали на ушко, что главным объектом косвенной критики был он сам, как Верховный…

В результате Егорычев был отправлен послом в Данию. Надо отдать должное «доброму» Брежневу. Всех своих потенциальных противников он, как правило, отправлял на малозначительные, но номенклатурные должности или на такую же номенклатурную пенсию, оставляя им почти все привилегии.

Так без спешки и потрясений были «выщелкнуты» Брежневым из обоймы политбюро не только Шелепин, но и Подгорный, Мазуров, Полянский, Шелест… Это были отнюдь не самые старые и зашоренные деятели в Советском Союзе. Но своей активностью, амбициями и претензиями на первые роли они не вписывались в застой. Многие из них позволяли себе не только по разным углам и с друзьями-собеседниками под «прослушкой», но и открыто, так сказать, «по-партийному», на заседаниях политбюро, в ходе других встреч с генсеком возражать ему, критиковать брежневских клевретов.

Один из потенциальных претендентов во второй половине 70-х годов на пост генерального секретаря ЦК КПСС, энергичный и не старый, пользовавшийся большим авторитетом в партии Кулаков ушел при неясных обстоятельствах. Секретарь ЦК и член политбюро якобы застрелился у себя на даче, напившись и поругавшись с женой. Чтобы секретарь ЦК КПСС, член политбюро, крестьянин по происхождению, прошедший огонь, воду и медные трубы, оказался столь слабым человеком, неврастеником и подкаблучником, чтобы пустить себе пулю в голову в острый момент, когда назревал очередной раунд борьбы за власть в Кремле, а он был одним из фаворитов гонки, – в такую сказку верится с трудом.

Черненко, как хозяин главных секретов в партийных архивах, в потоке бумаг, конечно, выуживал немало и был организатором самых грязных и «серых» тайн партии и государства. Кроме прямой информации и сплетен из уст в уста, как руководитель личной спецслужбы Брежнева, он получал из КГБ и МВД много справок, докладов, спецсообщений и другой информации для Брежнева, читал важнейшие шифровки из-за границы, с мест, получал и размечал Брежневу и другим руководителям для чтения важнейшие шифротелеграммы послов из МИДа, ему направляли свои самые большие секреты Министерство обороны, генштаб и Главное разведывательное управление генштаба, причем независимо друг от друга. Но все это носило бюрократический, раз и навсегда определенный своими рамками характер. Все, что знал Черненко, знал и Брежнев.

Единственный человек в Системе, который располагал большим, чем генсек, объемом информации, был председатель КГБ Андропов. Причем те секреты и тайны, которые проходили через его стол, носили не столь забюрократизированный и регламентированный характер, как входящие в ЦК КПСС бумаги. Они были живыми, ясными и реальными.

Некоторые публицисты писали, что чуть ли не с первых своих шагов в качестве члена политбюро Андропов начал плести интриги против Брежнева. В течение десяти лет я принадлежал к весьма узкому кругу его частого, а затем почти ежедневного тесного общения, понимал его с полуслова. Могу со всей ответственностью засвидетельствовать, что он во все годы, которые я был вблизи него, то есть с 70-го по 80-й, не давал никому, никогда и никакого повода делать такой вывод. Он совершенно искренно проявлял свою полную преданность Брежневу.

Он не скрывал от своих сотрудников той почтительности, которую испытывал – и, мне казалось, не из-за субординации, а чисто по-человечески, – к Леониду Ильичу. Когда по его прямому телефонному аппарату от генсека раздавался звонок и он поднимал трубку, его лицо и глаза становились добрыми, а голос мягчал, но не спускался до подхалимажа. Заговорщики и конкуренты так не реагируют в близком окружении на объект своей ненависти.

Весьма уважительно Андропов относился и к Суслову, а Михаил Андреевич отвечал ему тем же. У меня даже сложилось впечатление, что Суслов и Андропов скрывали от въедливых партийных стукачей-наблюдателей свои добрые, хотя внешне и чуть суховатые отношения. У них общей была память о начале 50-х годов, когда оба начинали делать высокую партийную карьеру, нелюбовь к «Маланье», как в верхушке партии называли жирного и женоподобного, с писклявым голосом, но крайне самоуверенного Маленкова. Их объединяла также любовь к Ставропольскому краю, где родился Юрий Владимирович и долго находился на партийной работе Михаил Андреевич. Хорошо известно, как эту любовь к Северному Кавказу и Кавказским Минеральным Водам, где ежегодно лечился Андропов и часто бывал Суслов, эффективно использовал в своих карьеристских целях последний генсек ЦК КПСС, ставший, по сути дела, могильщиком СССР и правящей партии Михаил Горбачев. Он подлащивался и к Суслову, и к Андропову до тех пор, пока они не показали это юное партийное дарование на станции Минеральные Воды Кавказской железной дороги вылезшему для этого из спецпоезда Брежневу. Леонид Ильич следовал в Баку, чтобы вручить орден Ленина Азербайджанской Республике. Первый секретарь ЦК Компартии Азербайджана Гейдар Алиев подготовил богатейший праздник в честь генсека, и Брежневу уже доложили сценарий этого торжества гостеприимства. Он был средневеково пышным и превосходил роскошью встречу в столице Азербайджана в конце XIX века суверена соседнего государства – персидского шаха. Леонид Ильич обожал праздники в свою честь. По этой причине у него было особенно хорошее настроение. Горбачев произвел благоприятное впечатление на генсека. Участь его была в принципе решена.

В конце 1978 года, после смерти секретаря ЦК и члена политбюро Федора Давыдовича Кулакова, Михаил Горбачев приехал в Москву на Пленум ЦК. Черненко устроил ему официальные смотрины у Брежнева, после которых он был избран секретарем ЦК вместо почившего Кулакова. Справедливости ради следует отметить, что только расторопность помощника Черненко Виктора Прибыткова, разыскавшего в Москве Горбачева по наводке из Ставрополя, на новоселье у его московских друзей-аппаратчиков ЦК, принесла Михаилу Сергеевичу желанный приз – должность секретаря ЦК. Не отыщи на исходе рабочего дня генсека Прибытков места, где поднимал бокал Горбачев, то буквально через десять минут Черненко представил бы Брежневу вместо него первого секретаря Полтавского обкома Компартии Украины Героя Социалистического Труда, бывшего председателя колхоза-миллионера Федора Моргуна. Моргун также прибыл на тот самый Пленум ЦК, но сидел у себя в номере гостиницы «Москва», осведомленный, вероятно, своими днепропетровскими друзьями о колебаниях Брежнева в отношении его и Горбачева. Благодарность «хозяев», то есть генсеков, не знает пределов ни вверх, ни вниз. После занятия Горбачевым трона Прибытков, который вовремя доставил Горбачева к Брежневу, исчез в нижних слоях номенклатуры.